* * *её трясёт при слове метро,
ей палец в рот не клади — хитра,
ей прям с утра шепчет нутро:
что же напялить под свитер, а? «Свитер — он свиток, он свит из света,
Из тонкорунных опрятных свечек.
Встань и накинь на себя, комета, —
Голый пронзительный человечек». когда её вносят в чумной вагон,
разве японцу не всё равно,
что под пальто у неё? кимоно?
но скоро и солнце выносят вон... «Солнце тебе и во тьме светило,
Да и при свете тебя хотело.
Встань и накинь на себя, светило, —
Белое бело на голое тело». и воцаряется непогодь —
слякоть и чавканье прям с утра,
её ловят за руку: эй, погодь,
что нацепила под свитер, а? «Клацают нэцке — целуются кольца.
Кецалькоатля пёрышки в зелень.
Коже змеиной надо б укольца,
Зеркальца — яд чей в глаза нацелен». вечный колюче-шершавый шарф,
встречный не менее злачный гон,
гонгом вдогон ей звенит Гонконг —
что там под свитером: только нерв? «Шарф. — Это то, что острей печали:
Шорохи. Фары. Песчаная эфа.
Встань и надень, что грачи кричали, —
Чёрные крестики барельефа». и озаряется пол-лица,
и охмуряется подлецом,
стелется снегом столица, а
что там под свитером, под лицом? «А. Только А там ходит трамваем
По снегу нагу, по мелу круга.
Только на А мы всегда уповаем.
Встань и оденься. — Звезда... Подруга».
* * *
завернувшись в белый флаг,
обернувшись белым флагом,
небо машет, кое-как
приближаясь мелким шагом, машет вширь — самим собой —
собираясь нежно в складки
(шуры-муры,
ближний бой),
отступая в беспорядке, шепчет самому себе
языком обмякших шкурок
беличьих,
и на губе —
соль и пот опасных жмурок
* * *
стонущими сне́га интервенциями
стёклами стаккато и секвенциями
стылый свет с утра до ночи пьяница
стопудово что пришёл пиздец ему
(сытым вам ещё больней достанется) быстрозамороженной продукции
ужин фантастической конструкции
выужен из мусорного бака
парень светский — чёрт-те где шатается
вот уж где абзац! гламур советский
(матерная скатерть — свет из мрака) музыка его не понимается
акции его не поднимаются
и не падают (заливист мат однако!)
говорит он только по-турецки
в ваших святцах не упоминается мрак и морок и Макар дурацкий
(пляски смерти если по-простецки)
славятся словцом (пусть вам икается)
сука хуев пёс щенок собака
* * *
Под сухим огнём перекрёстных взглядов
по фойе цветочного магазина
долго человек-невидимка ходит —
с трубкой потухшей. Зрелище печальное, что тут скажешь...
потому невеселы продавщицы,
словно бы одежды своей стыдятся
порномодели. Им бы униформу к чертям собачьим,
голыми пройтись перед этим фруктом,
от стыда сгорел чтоб, — одна загвоздка:
вдруг не заметит.
* * *
Хочешь имя? и время? и мужа?
чтобы крылья сложились в кун-фу?
Чтобы, ужас в груди обнаружа,
напружинилась глаз твоих лужа, —
ведь без этого бабочка — тьфу! Дорожит своим званьем москвичка.
И, безумно влюбляясь в неё,
тихо чиркает гневная спичка,
и летит под откос электричка,
и взлетает на воздух жильё. И встаёт, в ободке из пожара,
не желая питаться людьми, —
человеческое чернояра,
милой речью, блаженством кошмара, —
и попробуй его отними. Мотылёк, однокурсник, невротик —
и какой-то пиджак-психопат
облетают, — что твой самолётик
отреченьем очерченный ротик.
Или что-то бубнят невпопад. За отвагу по знойному лугу,
за летучее — тучи — бу-бу,
душат стрёкот и рокот подругу,
исполняя неробкую фугу,
вьюгу слыша у галок в зобу.
* * *
Полосуя дни и сроки,
розов и нетрезв — на зов
мрака-шороха-сороки —
мчит на вороном Cherokee
дед Мороз без тормозов. Ходит месяц стеклорезом
по морям застывших слёз,
и с сыночком-ирокезом
год бежит наперерез
главарям-головорезам: блюз на бис — месьё Булёз! А секунды-людоедки
с колуном у самых губ,
завалившись спать к соседке,
язвы каверзные, едки,
метки — метят в складки шуб... Спят, голубки, в синей сетке
обнимая ледоруб... Шубки, юбки, плётки, ветки —
вылупляясь из скорлуп. Ни минутки — без «хруп-хруп». Речка подо льдом и лес —
всё у них блестит ликбезом. Вот бы вдарить до-диезом
им поддых, месье Булез!
* * *
Лифт — полоса отчуждения,
лествица в вышний лес,
тест на способность вождения
транспортных средств;
взвой, вертикальный Cherokee — и
взмой в облака:
гурии ждут черноокие —
как земляка. Вышним всё кажется — камешки...
а светофор —
музыкой фьордов
пока ещё,
краешком гор... Если рубин — то сутулится
умный глазастый шофёр,
а изумруд — так по улице,
с музыкой сфер;
Григ на воде — снежным опусом.
Пропуском.
В пробке сиди,
в лифте застрянь. Бог с ним, с отпуском, —
всё впереди.
Дом Музыки...
Во мрак взлетают галки
(фрак стойкой стайки машет рукавом,
как дирижёр, послушный воле палки)
и, выманив огонь из зажигалки,
на счёт «четыре» поджигают дом — он вспыхивает,
жалкий
Дом Фиалки. Мелодия неоновым огнём
за шиворот вползает одиноким
прохожим... Как теперь мы обогнём
угрюмый тусклый огнь желанья,
те́ла
её
пожар
слепой? А так — положим
её на крышу чёрного Cherokee
мечтой маньяка. Дело.
Только мы
её теперь и видим. Только му-
зыка (да зыка не послушавший зэка)
её теперь и слышит. Соль зимы,
блестим в далёком мыслимом дыму... Мычащая Земля, как ты близка!
* * *
Наступая на полы пальто,
лаской рыская в дебрях халата,
спотыкаясь и пятясь... в ничто
(в нечто) падая виновато,
всё ты думаешь: коротковата...
шубка ватой висит мешковато,
будто выкроена из карто-
на одежда и жизнь автомата. Просыпаться — учить языки,
отупеть — съездить в гости к подруге,
рассупониться —
и без подпруги
вдруг цветные нашарить мелки
в полушариях сердца и вьюги,
шоры сняв,
распрямив уголки
губ и мыслей,
как — вытянув дуги,
губы трубочкой — в голос,
в гудки пароходные,
в мощные плуги,
в супинатор походки упругий, — и тогда всё, что жжёт из угла,
обретает язык.
Сапожок
говорит тебе: здравствуй, божок,
я охотничий малый рожок
и твоя ненаглядная мгла, — и тогда всё кружится опять,
и заклёпок глазастая медь
начинает учить Киреметь,
как смотреть, и идти, и стоять, — и тогда тебе шапка мала.
Ветер пей, и целуй, и кусай их,
золотые твои помела,
и грызи, закусив удила,
и ликуй, словно суфий в Исайях!
|
