Воздух, 2006, №1

Дышать
Стихи

И тленья убегу?

Ольга Мартынова

Каждый сам себе клетка и сам себе голосистая птичка

Вот реки торопливое тело дёрнулось зыбко.
И скатилось с него муравьино-мушиное лето:

Расширяясь на переплеске, сужаясь на перелеске.

В зазоры межвременья вписана опись райского сада:

Кашка, пастушья сумка, петров крест, лютик, ромашка. Щебёнка,
Кирпичная крошка, строительная катушка.

Чёт-нечет в оранжевом треске:

На лету птичка божья хруп такую ж коровку,
Но не ест, а счастливые точки считает на латах:
Играет с товарками — а у кого многоточней букашка.

Ну и съедает, конечно,
И свищет, птичка эта божья мыравьино-мышиного цвета.
Так безмятежно, небрежно.


Башня Гёльдерлина

I

Затворили мне темницу,
дали мне остаток дня
и помутневшую страницу.

Не нора, потому что вверху, но всё же — дыра,
Дупло. Дребезжат на ветру флюгера́.

Светло. Золотым снурком-закладкой
пасынок света по стенке скользит,
немощный лучик с пугливой повадкой коня.

Здесь комната на плоть надета,
которой нет.
Плоть, надетая на душу, что себя не любит больше,
исчезала, тридцать лет, и ещё три года, и ещё три года, точила свет.

Деревья из быстротленных, но дышащих стенок
смотрят в нетленный, но бездыханный покой,
девять шагов по прямой
и пятнадцать — дугой.
Получается лук, в котором стрела-гёльдерлин недвижим,
дребезжат на ветру флюгера́.

II

Даже мыши, и те не сгрызли бумаг,
непонятных их носам, недоступных их наитью,
даже вредных их усам.

Даже новые стены впитали отсутственный запах.
Но, ведя мизинцем по раме, натыкаюсь на судорогу — высохшей птичьей лапки, что царапала в ужасе сонное небо тридцать лет и ещё три года, и ещё три года — призрачных пальцев. Дребезжат на верху флюгера́.
о, Диотима!
о, мышь.


Исследования в стихах  (2)

Если взглянуть за усталую нежность
природы, увидишь усатую нежить —

Рябина ль сердцами зернистыми во многопалых ладонях
бренчит раздражённо и глухо,

Или рыбина рябью выводит строку,
которую так же не нужно читать, как считать ку-ку,

Во всём безглагольность, приманка для праздного слуха,

Обманка язык её острый, двуострый,

Душа её — слепок бездушный и люк безвоздушный.

Так думала я, обходя мои реки и горы, поляны и рощи,
A воздух бумажный разъезжался от сырости пёстрой.

Так погадай же на гуще копейной в своих облаках, —  
Просили ручьи и холмы, луга и чащи, и загоревшийся воздух бумажный.


Дегустация вина в средневековом монастыре

Кто-то первый сказал: «Вот, Смерти подобен
виноградарь, что срезает лозу, —
кровь пускает в подземные вены,
в катакомбы, где бочки-тромбы
и сок течёт по ножу»?

Т. е. до Косаря Смертью был Виноградарь.
Он кровь (в) пускал в венозные подвалы,
где в бочках-тромбах сок густел,
и там, в подземных жилах,
горели свечки, плакали сверчки,
монахи пьяные следили,
чтоб кровь воскресла, а со стен
смотрел воскресший, как пример вину:
пусть, мол, оно возьмёт в себя вину
тех, кто в себе вину нести не в силах.

Вот в ужасе монах монаху:
«Толкни меня, когда я весь усну.
Ведь Он —
будь Жнец он, Косарь, Виноградарь —
не сводит с нас кроткого ока,
Его вертоград... ветроград...
корабь на горе арарат...
благовестивый вертеп...
горит у меня в животе.

Mне страшно, что свечка погаснет, что воздуха нам не достанет,
в привычном приличном похмелье
плывёт
бочка в земле-подземелье.
Mайн готт,
она — как наши братья в римских катакомбах,
а Он скользит наверху — строкомер винограда в руке,
как по свитку бежит карандаш,
здесь срежет гроздь, там лозу с завиточком,
там подчеркнёт, зачеркнёт, здесь усы пририсует,
то к кавычкам он склонён, то к точкам,
а мы пьём,
прижимаясь щеками к колючкам,
ключочкам,
клычочкам,
пока не уснём».

И монаху монах отвечал:
«Нет, весь ты не уснёшь, доверившись вину,
Но я тебя толкну».

1-й монах: И тленья убегу?







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service