сквозняк в русалочьих ступнях, почти не боль, желанье не сойти с места, превратиться в соляной столб, но потом ты станешь морской пеной, просто пеной на губах моря, бьющегося в семибалльной эпилепсии, что тебе делать, русалочка, чтобы превратиться в соляной столб, куда тебе обернуться, безъязыкая?
боль и немота, боль и немота, почти «немогота»: что делать тебе, русалочка-немка, русалочка-иноземка, застывшая не в соли, а в чугуне, о чём тебе плакать нам?
у нас в Переславле тоже есть русалка. Она сидит на столбе в Парке Победы. У неё распухшее брюхо, готовое к нересту, но кем-то коварно вспоротое, клин вытащили и, видимо, съели, руки у русалки отсутствуют. Сделана, кажется, из липы. Цвета от дождя уже шоколадного. Н-да, не Копенгаген.
а русалочка-урсулочка не могла говорить, совсем не могла говорить, её танец на раскалённых углях, голос, спрятанный в раковину, острый-острый нож, не нашедший свои ножны, душа, пришедшая к душам. Зверёныш-найдёныш. Я научил бы её говорить руками, двигаться, не отрывая ступней от земли, и она стала бы деревом.
мы делали русалок, выступающих из глинистого обрывистого берега лицом к Москве-реке, мы вытягивали для них волосы-водоросли, вырывали у них из-под спины почву, так, чтобы они касались своих пещерок-гробниц только затылками и поясницами. Хвосты насыпались не иначе как для проформы и имели мало значения. Обрыв был дырявый, как пемза, потому что повсюду сновали ласточки. Что ещё сказать про русалок? Мы в них не верили и считали нужным изготовлять своими силами.
они выходили узкоплечими, с неправдоподобно острыми грудками, если только применительно к русалкам можно говорить о правдоподобии. Рассыпа́лись к следующему утру, не выдержав своего совершенства, и становились дном морским.
или дети постарше вносили в них коррективы, приделывая вместо хвостов ноги и между ними сомнительные половые признаки. Нам было, видимо, лет по восемь. То есть хвосты нам казались интереснее.
но думать про русалочку не разонравилось.
хотелось целовать русалочек, потому что вдруг они заговорили бы, а если не поцеловать их до захода солнца, то вдруг они рассы́пались бы в пену морскую. Они не рассыпа́лись и не говорили. Кажется, они так же испытывали боль от каждого шага, поэтому походка их напоминала поступь балерин, которые, когда их спрашивают, всегда легко бросают через плечо, что в каждый момент времени испытывают боль. Мне трудно было в это поверить, и я принимал как теорему, доказательство которой мне не давалось.
когда мне было больно, я не только не мог вынести это, но и сам становился невыносимым. Хотелось взять свою голову, ударить ею крепко в стену, как мячом, чтобы она отскочила прочь и перестала меня мучить, но тело всякий раз устремлялось за ним ненужным придатком. Как они могут терпеть боль, эти балерины, роженицы, русалки, раздробленные на части художницы, почему не умирают здесь же, сразу, оставив после себя свой танец, своё дитя или пену морскую? Отламывать головки ампул анальгина было почти что откупоривать бутылку вина, только вместо опьянения в них содержалось всего-то отсутствие боли. В слове «лаудан» явственно просматривался корень латинского «лаударе», что означало «восхвалять». «et laudabilis valde» — непереводимое на человеческий язык обращение св.Августина к Богу, которое применимо также и к лаудану, анальгину, к несравненному новокаину, ко всему, что укрощает боль.
я думал: будь я русалочкой, моим принцем стал бы морфий или новокаин. Бледная русалочка, не разжимая губ беседующая со своим воспалённым обрубком языка. Я думал: будь я русалочкой, мне пришлось бы рисовать бабочек на своём корсете, как Фриде, или настукивать вёрсты никому не надобных знаков, из которых выросло бы моё двуногое и такое лёгкое, что можно в трубочку свернуть и унести с собой, тело.
я думал, когда одновременно исчезали силы и горизонт: если я совсем ослабну, если у меня сведёт ногу, то появится такое вот немое, безногое, блаженное из пены морской (озёрной? речной?) дитя и вынесет меня, и всякий раз происходило именно так. Я вглядываюсь в каждого, кто не может говорить со мной, в надежде, что это она. Я знаю, что узнать её — это значит спастись, потому что на этот раз она может передумать, потому что у неё ведь до сих пор этот кинжал, и я — до сих пор его ножны.