Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Антологии
TOP 10
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Освобождённый Улисс

Современная русская поэзия за пределами России напечатать
  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  
Гали-Дана Зингер

Стратегия

И тогда все услышали голос:
                                                          хватит говорить о словах
                                                          говорите словами
                                                          довольно
                                                          достаточно
                                                          полно
Но тогда (когда?) все (кто?) (что сделали?)
усомнились в услышанном (в чём?)
Не под вопросом остались только союзы
                                                          междометия
                                                          и
                                                          частицы.
Все прочие неудовлетворительно отвечавшие на вопрос
условились: уйдя, улизнув, улиткой
                           укрыться в устьях истока и глохнуть (кому?) в угоду
                           от стука в ушах, от стука удвоенных у, на нитку
                           удить бумажные уши убогого и урода,
                           устами укромного уха, укором уха устало
                           увянет устрица слуха, уснёт, ускользнёт украдкой
                           унылых звуков бухгалтер и розовый блеск лихорадки
                           с палёной оборкой на лицах
                           не послушаем                         не услышим
                                                        достаточно
                                                        полно
                                                        довольно
И тогда растворилось море, как раковина большая,
как растворимый кофе, чернотой обольщая,
и снова края срастило. Тонуть им было не больно.
Морская сирена завыла, выводя для них шабос.
Но тогда они на берег вышли с дядькою Черномором,
на берег волну погнали, как по полю гонят шайбу,
как в шею стада овечьи на пастбище гонят в горы,
так погнали прибрежных агнцев, как татаро-монгольское иго,
как врагов пред собой батогами,
и вернулись туда, где глину они долго гнули ногами
и давили вино кувшина, дабы десять капель на книгу
уронить, на её страницы, как пот утирает странник,
стереть рукописные строки, пусть над ними плачет словесник
и бухгалтер недоумевает.
                                             (Недоумения вот образ — затаясь
                                             и алчно чревом розовея, плоти
                                             изгиб выпрастывает, сращивая вязь
                                             краёв иззубренных и в жалкой позолоте.)
И тогда, чтобы это увидеть, на самое дно опустились
и наощупь нашли они образ розы червлёной алой
и на свету рассмотрели, близко к глазам подносили,
но тогда алычой червивой он им показался или
смежились златые створки, море сомкнулось, опало.
И тогда над собой пирамиду они возвели из ила
в ней спустя тысячелетья нашли человечий волос,
в опрокинутой хижине неба в дельте истока Нила,
но тогда все услышали голос:
                                                  хватит говорить о словах
                                                  говорите словами
                                                  полно
                                                  довольно
                                                  достаточно
Да статочное ли дело
по-на берег выходит катюша
не хочу лежать в саркофаге
а хочу лежать на дне моря


Местоимения

ЭТО

— Я знаю, — сказала Анечка, —
это когда гражданин ложится на женщину.
— А ведь и правда, — восхитилась Нюра, —
такая маленькая, а уже всё понимает.
— Правда, — сказала Анечка, —
это такая газета. Правда бывает разная:
ленинградская, комсомольская, Правда Востока — Дер Эмес.
После этого, — сказала Анечка, —
гражданин не должен поворачиваться спиной к женщине
и читать газету. Сначала он должен ласково потрепать её по плечу
и только после этого осторожно пройти в уборную и уже там
начитаться.
— Ну знаешь, — возмутилась Нюра, —
это всё враки, если не хуже.
— Враки, — сказала Анечка, —
это враньё, т.е. ложь. Ложь бывает всегда одна.
Она лежит в средиземной луже
и смотрит, как всплывают со дна
последние пузыри утопленников.
— Это не лужа, — обиделась Нюра, — а ложе.
— Это больше похоже на ложу, — сказала Анечка, —
небольшого и немалого театра.
Она разлеглась будто в кресле, опёрлась на барьер
и смотрит, как разлагаются утопленники.
Ещё тёпленькие. Они разлагаются века́ми, получается нефть,
А под ве́ками у неё плавают радужные круги.
Другим для этого приходится разлагаться на элементы.
А её окружают враги народа,
опутывают глистовидною лентой,
требуют газетку.
— Ну и что? — вспыхнула Нюра и спустила воду.
— Тебя послушаешь и жить не захочешь, — сказала Нюра
и хлопнула дверью.

ОНО

— Ты знаешь, — сказала Анечка, —
я видела.
Оно белое более
                   белое
                   белее облака
— Знаю, знаю, — обиделась Нюра, — балаболка ты.
Длинное, белое, висит и свистит, чистое, матушка,
                                                           чистое,
это ж исподнее мужнее.
— Да
нет,
правда, — сказала Анечка, — не бельё, и не нижнее,
                                                                        нежное.
А
я
истинно видела.
Оно белое более
                   белое
                   белее облака
совсем небольшое...
— Твоя правда, — обиделась Нюра, — скажи сразу уж, малое,
                                                                                                     мелкое.
Ну так что ж, что мала
я
болела
я
— Не болела, — сказала Анечка, — а белело,
                                                          белее более,
и не маленькое, а среднее. И на О оно начинается.
— О! — обиделась Нюра. — Заблеяла! О! Обол тебе в зубы передние.
О! Обол в твои зубы молочные — в преисподню со входа парадного.
— Не овца то, — сказала Анечка, — и не агнец, другое животное.
Оно скалило зубы жёлтые
и ушами лилейными прядало,
молока белее,
и более белизны в нём
вблизи, чем издали,
молокан белей и субботников.
Мне геенны огнь — не агония,
я видала осла спасителя.
А между ног у него болтался фаллический символ.

НЕЧТО

— Скажи мне, — сказала Анечка, —
что это — нечто?
— Нечто не есть ничто, — сказала Нюра.
— Я тебя не спрашиваю об этом.
— Я тебя не спрашиваю о том.
Я тебя не спрашиваю о том, что не есть ничто.
Скажи мне, — сказала Анечка, —
что это — нечто?
Комната раскрылась как спичечная коробка.
Нюра вспыхнула как спичечная головка.
— Анечка, — вспыхнула Нюра, —
тебе не кажется, что у тебя едет крыша?
— Правда? — удивилась Анечка. Её голос зазвучал
восторженно и одновременно с тем несколько робко.
— Ловко! — возмутилась Нюра. — Вопросом на вопрос —
это ты можешь, а отвечать —
видимо выше твоего разумения, у тебя, видно, нос не дорос.
— Да, конечно, — согласилась Анечка, — отвечать — это по твоей части.
Скажи мне, — сказала Анечка, — куда она едет?
— Ну что за несчастье! — возмутилась Нюра. — Да разве я — глобус?
— Нет, конечно, — согласилась Анечка, — ты — политическая карта мира.
— Правда? — удивилась Нюра. Её голос прозвучал
восторженно и одновременно с тем несколько робко.
Раздался выстрел, будто высадили пробку
золотого аи —
это Анечка встала из-за парты.
— Нюры, — сказала Анечка, — не разговаривайте на уроке.
Вы болтаете ну просто как сороки.
И не тяните, пожалуйста, руки.
Да не свои, мои, — сказала Анечка и села за парту.
Со стены смотрели портреты Декартов.
Десять заповедей декламировали в один голос:
«Не сотвори себе кумира».
«Волос долог, да ум...» — витийствовала за окном Северная Пальмира.
— Скажи мне, — сказала Анечка, —
что это — нечто?


Жалоба пограничника

Я не хочу пограничником быть, — сказал пограничник, —
я граничником быть не хочу,
я гранильщиком быть не хочу,
гранью я быть не хочу,
быть не хочу я гранитом,
не хочу я быть гранатомётом,
гранатом хочу я не быть,
но нежеланье моё гранит меня и ограняет,
сам я на страже стою сам осьмигранник себе.

Сторожем быть не хочу, — сторож ответил, —
стражем быть не хочу,
стражей быть не хочу,
но нежеланье моё меня стережёт и треножит,
ветром колеблем стою.

Я приворотником здесь, — заметил привратник, —
но о желаньи меня
никто не спросил.


Склонение

*

я видела её ты снилась
такой уже тридцатилетней
какой ты с пушкинской съезжала
в свою квартиру на гражданском

Смерть, где твоё жало?

лицо довольно молодое
и конский хвост там на затылке
поскольку срезанные косы
поотрастали года за два
в землице вся в сухой землице
в свою квартиру ты вернулась

Смерть, где твоя жатва?

на кухне грязная посуда
кругом молочные бутылки
повсюду пыль лежит и в жизни
могло такое только сниться

Смерть, где твоё жито?

недавно дочку схоронила
по-моему и вот проводишь
с ней на могилке дни и ночи
сама себе уж так сложилось
я объясняю в дверь проходит
тебя сожгли я это помню

Жизнь, где твои жилы?

теперь мы всё с тобой помоем
и уберём теперь всё будет
прихожая сужалась сжалась
почти что хорошо наверно

Жизнь, где твоя жалость?


*

это будет другой город,
но то же имя.
как бишь звали его, наш вертеп? избитая кличка... вертербург?
вечербург? ветроград?
память уже не та —
шире, терпимей
к разночтениям — ветрогон? вертопрах? збышек? —
допускает больше возможностей,
возводит меньше преград
между тобою и не
в жилмассиве, где правит госстрах
букву на букву, а ту — на знак препинанья,
так что наследство на книжке отходит казне,
даже чужой интонацией не гнушается
только всё силится опознать
ея труп,
«смерть тиранозаврам!» (читай «эрнани»)
принимая
за поэзию канализационных труб.
прогрессивные романтики, гюго и, как его, гёте,
то есть, сперва гёте, а те — поздней,
от звёздной некромантии — в клоаку завтра,
покидают готику как сруб из дней
вот и пастернак: «уже написан вертер»
на гербовой бумаге, заверено, штамп
вместе с квитанциями посажено на вертел
этот ваш пастернак ну просто как мандельштам
нет, это не песнь, это казнь и щепки,
вот она — заноза, иглу — в «тройной»,
простерилизуем и сменить грампластинку
горького — в окно! максималистку — в палестину
школьная программа по литературе
«девушку и смерть» в себя не включала
сначала: МАМА МЫЛА РАМУ, не замарай. потом: милая попросит
и на газон, на клумбу падает том, роман «мать», в натуре,
на природе. не замай романа. пусть лежит в гербарии, в колумбарии.
ни за май, ни за мир, ни за труд, без обмана,
ни за грош попадёшь в карбонарии, в пассионарии, в санкюлоты
за копейку болотную.
направо — падёж, налево — предложный, предательный,
куда ни пойдёшь,
всюду звательный — о, неотложная!
о, скорая! скорбная, аскорбиновая, оскорблённая красота.
лотта, да не та и не вертер, а майор вихрь
на всём белом свете. на педсовете:
водопроводчика вызывали? а маму? а в реввоенсовете: ревмя ревела.
а в верховном совете: очень своевременная книга, посильнее фаустпатрона.
а в горсовете: отец небесный на троне.
а в райсовете: плeвелы.


*

В начале жизни помню детский сад.
Нет, лучше так: из Азии заехав,
я очутилась в детском во саду
ли в огороде.
Вот и вся задачка.

В том городе хотелось вечно спать,
но приходилось рано подыматься
и по дороге каждый день решать простой арифметический пример:
один плюс три равнялось четырём,
и прыгать с тумбы каменной, чтоб храбрость
во мне росла и ловкость развивалась —
так шло покуда пастырем отец
мне был, когда же мама провожала,
то разговор шёл чаще о моих
не скрывшихся от пристального взгляда
ужасных прегрешениях: Не съела
вчера ты суп с грибами за обедом. —
— Он был с перловкой! — В тихий час с соседом
болтала и смеялась вместо сна. —
— Но, мама, он показывал свой пуп!
Пуп у него не внутрь, а наружу. —
— Неважно, помни, мама видит всё.
Ты не должна с Гундаровой дружить,
мне воспитательница ваша говорила, —
она большая врунья, не дружи с ней,
в рот с полу не бери и не забудь.

Здесь памятник Ахматовой воздвигнут.

Я не забуду книжную закладку,
где жёлтый круг и синий треугольник
с квадратом красным снова повторяли:
один плюс три равняется четыре,
и клейстером, размазанным соплёй,
я это утверждение скрепляла,
вселявшее уверенность в законах
небесной землеметрии не меньше,
чем мнимая возможность написать
«я помню» на тетрадочном листке.

Я пенку на какао не забуду,
я не забуду Элю Головко и Пальчикову Иру,
и однояйцевых Наташу с Сашей,
двух Жень, один — Луки́н, второй был — Мaркин,
Лилю Баруллину и суп с перловкой,
я даже вспомнила фамилию двойняшек,
но хоть убей, не помню имя воспиталки,
их было две, но всё равно не помню.

Я не забуду дедку с бабкой репки из фанерки,
я помню гордость юной пионерки,
проследовавшей мимо — на урок.
Я буду помнить запах валенка в галоше
и лифчики с чулками на подвязках,
и каравай, и гуси-гуси,
и как мы в ряд сидели на горшках,
а я тогда любила двух мужчин,
гимнаст Тибулл с царевичем Гвидоном
не умещались в сердце, и сладка
была полузабытая игра
в садовника, где только и осталось,
что — ах! и — что с тобой? и — влюблена...
и Виноградовы — фамилия двойняшек,
и две тарелки из папье-маше
с раскрашенными раком и глазуньей,
и то, что поглощалось всё в июне
небытием, обеих воспиталок
как будто бы и прежде не бывало.

Но повторявшийся неоднократно
мой сон под скрип и скрежет раскладушек:
кубы и конусы, шары и пирамиды,
которые я вынимала из-под ног
и друг на друга ставила всё выше,
карабкалась и снова громоздила,
и каждый из объёмов необъятен
был и казался мне планетой, нет,
планидой, нет, мирозданием, удержанным
в полёте в одной единой точке колебанья,
но этот сон я помнить не могу.


*

он — кремень из непращи
он — ремень из непроще
в нём тебе мы не прощаю
потому что не хотят
громким голосом кричат
приходите тётя мама
нашу лодку раскачать
потому что потому
что кончается на у
на углу проспект Науки
и Гражданского уму
будет горе мы поплачем
и поборемся мы с ней
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
чтоб трястись нам от озноба
мы с тобой пойдём на дно
за одно или за оба
за одно иль заодно
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
лодка встала в лужный лёд
и пошёл подлёдный плов
заводите полиглотки
да подблюдную без слов:
как на Мужества по слухам
будет царская уха
бородатая старуха
там минтая потроха
чистит-чистит на газету
где «Вечерний» и труха
бросит пусть газету эту
тот кто первый без греха
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
этот город виноват
добрый город виноград
где нелёгкая носила
нелегальный эмигрант
ты ему — чего уж проще —
погребальная парча
бледножёлтая пороша
белоснежная парша
ты его не позабудешь
он сестрой тебе и брат
ты его сама построишь
ты придёшь в него обратно
ты уйдёшь в него назад
в школьной форме в детский сад
там куда гулять водили
в зимний день в нелётный ад
как двенадцать арапчат
а с платформы говорят: это город Камнеград
для проформы повторяю: это город Камнепад.


  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service