Освобождённый Улисс, , Современная русская поэзия за пределами России

Узбекистан


Хамдам Закиров

Язык двоеточий

Она мне говорила про такое, что даже мой сосед за стенкой
вдруг нервно обрывал гитару. Вечера
скитались между нашими домами,
то здесь, то там нас находя в различных позах,
как если бы не угасавший свет всё освещал, а стробоскоп.
Как и обычно, играла музыка, и подсыхал асфальт после дождя.
Дни были словно пули в тире: ты мог купить с десяток, отстрелять их, и
не найти отверстий даже в «молоке».
Мы стаптывали обувь напрочь. Но
город нам не становился ближе. Лето здесь — не лето. И во всём
сквозит такое чувство, будто бог
покинул здешние места, чтоб
бо́льшую окраину найти, чем наше захолустье,
где солнце увязает средь песков и
делать нечего топографу за неименьем ориентиров. Ты сказала,
что жизнь твоя проходит в наблюдении за
дворовыми псами, за цветами, что вянут дольше, чем цветут,
за вот такими прогулками, за чтеньем одной книги без конца.
(В такт музыке переплетаешь руки. Тень
скользит по стенке парою угрей. Полнеба ночь заполнила. Что
будем делать?) Ветер,
застрявший в шахте лифта, завывает: «бог
мельниц, парусов и транспарантов, сведи с ума, мне тяжело здесь».
Мне так тяжело, поддакиваешь ты, касаться
рукою, отказавшейся служить, предметов, переставших что-то значить.
Всё потеряло смысл и назначение.
Пока не рассвело, быть может, новый
придумать алфавит (к примеру, покопаться в KOI-8 и True Type Fonts)
и дать всему иные, неземные имена,
которые б никто не произнёс: не Чжуан Цзы, не бабочка, но —
ненависть-любовь, поток-порыв, жизнь-смерть, сон-явь, ты-я.
Вначале, правда, стоит обучиться компьютерным азам.
Пока ж гляди в окно: палитрой осени уже занялся город.
Погасла ночь. Потухла сигарета. По земле
разбросаны чешуйки от дождя.


Топография: динамика

Избегая дорог, минуя мосты, разложив по карманам сушёные фрукты,
догоняешь рассвет через поле, где свет монохромен и сепия
скрыла реальность деревьев, обочины. Руки твои
колосятся в тумане. Лицо чуть означено. Видно сырые потоки,
что тихо текут между нами, словно луч света, что разделяет
экран и проектор в зрительном зале. Ты не чувствуешь это
размежевание? Будто прошёл землемер
и вбил колышки, всем уделив отведённые метры страданий, пути.
Даже этот немой участок земли нам враждебен.
Роса на туфлях. На дальних холмах
синеют сухие стволы. Мы будем идти очень долго, пока
не прокричат петухи, не потянется, зевнув, собака, не запылят
первые машины, коровы
не прошествуют на поляну под свист бича,
жуя давешний сон вперемешку с прохладной и сочной травой, соседки
не начнут перекрикиваться через забор, не выглянет солнце,
мужчины, позавтракав, не присядут на ступеньке крыльца,
чтобы выкурить сигаретку, и утренняя сырость
не начнёт отступать, недовольно и медленно,
к оврагам, скрытым деревьями поймам петляющей речки, пещеркам
в подошве скалы. Мы будем идти, моя радость, уверенно и
неуверенно, пока не начнётся опять
день, жизнь, которую никто и ничто
не думает тратить впустую, терять чуть не на каждом шагу
(как ты — фляжку с вином, а я — записную книжку), короче,
как мы её тратим и в этом, к примеру, походе, скрываясь от
глаз и ушей, рыская, словно дикие звери, вынюхивая
в жухлой листве, под корнями, в дуплах и брошенных норах —
счастье, одиночество, землю,
готовую принять нас такими, какие мы есть: врагами себе, пустой породой.


Le serpent rouge

Вот несущие конструкции, мне говорят, вот мир, говорят,
повёрнутый к тебе задницей. Что ты на это скажешь? Лето —
очередное — считает мои дни и ночи.
душ приму или выключу телевизор. Монитор,
и капли текут по спине, и что мне ответить?
Две стоваттные лампочки, комната словно обуглена, стены
оплавились — потоки прохлады
скользят вдоль окна, — их не влечёт огонёк мой.
Поеду ли в Крым, в Коктебель,
забуду там то, что забыто, покроюсь
загаром как новой одеждой, умру
от ножа, воды или камня, пить в одиночестве буду и
смотреть на толпу. А когда-то
лето случалось весной, весна же —
царила весь год. И затем:
всё влекло, ночь казалась волшебной и плотоядной, закат
рубцевался на горизонте, кровоточили
окна, витрины, бассейны, река, и,
как чайки над высохшим морем, летучие мыши метались над городом.
Я на ничейной земле, ты в другом мире, и
теперь даже воздух — более влажный. Скрываюсь от всех,
запираюсь на ключ, делаю громкость на максимум: мне
предвещает погоню и бегство японская группа U.F.O.
шпионской динамикой музыки к несуществующим фильмам.
Хочу свернуться клубком и исчезнуть. Не советую
быть со мной рядом. Я
отравлен теплом и морозом, который грядёт,
сменой дней и ночей, женских лиц, острых блюд и
горячих напитков, будней и выходных. Я отравлен всем этим
однообразием. Ночь,
ты не кончилась, нет?


Сентябрь

Всё меньше воздуха.
Всё больше боли, слов и схем
из слов — напластований
более конструкторских, чем конструктивных.
Твой взгляд, твоё молчание, твой жест.
Ты множишься, как будто
растерзан был Менадами. Слова —
не то, что мы пытались пронести
домой, сквозь толщу сумерек и дней,
набитых личностями и безликих. Занавеска
колышется. Ничто не происходит.
Смерть. Слова.


В течение часа

Ещё немного тишины, и свет затопит сердце.
Ты опустила голову, и листья чуть дрожат
за настежь
распахнутым окном. Мечтает
дерево стать птицей, видит сон собака. И лишь нас
коснулся мрак рукой, и мы обречены
не бодрствовать, но грезить
томительным июлем, дуновеньем
благодатным для вспотевших тел. Мы поглощаем дыню,
с моих усов сок капает. В конце концов
кровать и мы измазаны, бахчевый запах
наполнил комнату. А вне её всё гибнет, ничего
не существует: только ты и я, и смерть —
в трельяже — отражает твоё тело. Зазеркалье
стократ реальней, чем наш быт.
Проходят дни, но ничего
не удаётся выдумать. Февраль
ослаблен тёплыми ветрами, и слабею я
при мысли о возможном
исходе. Череда событий
не оставляет шансов. В голове
застряла перебранка двух парней,
прошлепавших с ленцой под окнами. Нет сил,
нет обуви, чтоб выйти на дорогу,
которая б свела с ума. Февраль
и боль не передать словами. Половица
скрипнула в прихожей: там Господь
себе занятье ищет. Что
ты ему предложишь, Каллипига?







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service