Освобождённый Улисс, , Современная русская поэзия за пределами России

США


Олег Вулф

Из цикла «ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ»

*

Один из местных, я его не знал,
мне указал назад,
где оседало зарево. Вокзал
перегорал в закат.

По трое, как стреноженный табун,
их выгнали туда,
где в рукавицу, растолкав толпу,
дышали поезда.

Впотьмах образовали крестный ход
толпа, конвой.
Кишел червями света поворот
булыжной мостовой.

Небытия распахнутый очаг
предместьями небес
был разворочен. И початый чад
свисал не здесь,

но в самом пекле, что, на первый взгляд,
есть отраженье дел
вполне земных. На переходе в ад
фонарь горел.

*

Человек бурятский, сырой лицом,
серый лицом. Выношенный отцом
двубортный выглядел молодцом.
Выглядел на потом. Затем,
что перемена тел.

Простыню перегона тянул вагон
за вагоном. Было пурге невмочь
ступу в воде толочь.
Коммунален, как мысль слепца,
плацкарт с головы, с конца.

Серочь, обморочь. Запах вод.
Шорох звуков и их поход
дальше, в проход.
Духу дышалось и там, где нет.
Щерился узкий свет.

Бурят подумал, что жизнь была
дольше пьянки, когда она
исходит, так и не нащупав дна.
— Ну-у-у, дядя моя! — он сказал себе
и сыграл на губе.

Ночь легла в молоко. Стрелец
молча глядел в люберец-елец
станции и перемены мест.
Плакал ребёнок, и был так мал,
что был девочкой и не спал.

*

Мы жили до войны. За кадром,
разбитый вдребезги закатом,
шёл перелесок, и оттуда,
как краевед с запавшим веком,
глазело сумрачное небо
в густую глухомань земель,
ведущих к озеру. Ночами
мы раскрывали место в книге,
где был перезаложен палец,
и вчитывались. И в обнимку
под утро вслушивались в цокот
подков на улице, идущей
от рынка за город, к баракам
и перегону, где доныне,
как мелкий вор в горящей шапке,
бежит за поручнем осинник.
Октябрь чадил. Туман початый
свисал над городом в долине,
как чад свисает в чан. Мы жили
здесь до войны. Нас больше нет.

*

Ты жил в вагоновожатые временца
жадных, поджатых старцев, стираных мойдодыр,
табачку на понюх, на троих пьянца,
хлебца загодя. Горвокзал байды
пёкся в долю с бульбой из вещмешка
о равенстве. И раздавал пешка,
отпустив электричку жестом или плевком, куды
макаров гулаг не гонял. И проездной истёк.
Вагоновожатый умер в полупустом плаще.
На подъезде к Моздоку, нажав на стоп,
время вышло не сразу, а вообще.


СУЛИКО

На глазок, это небо слишком для Сулико велико.
Сходящее в местное, в молоко
подойника, в сад за сараями, всю, всего
забирающее её, его.

Эта неба грузинского подтекающая звёздами клеть.
Зола, жаровня, ссыпанная на голову всему,
чьё устроено зренье зреть
день и ночь впредь.
И стадо проходит, хрустя и стреляя звёздами по селу.

И Сулико говорит тому,
что в целом известно Господу одному,
ей же — своею частью, так говорит она:
о, какое же это одиночество, без отдыха и без сна

добывать на небесной пашне пригоршню звёзд
в поте лица, этот небес овёс,
о небесные мать, семья!
О, какое же это одиночество — понимать себя!

И Сулико засыпает, и снятся ей
дом без окон, стен и дверей
и сад без растений и без зверей.
И небо, разинув рот, засыпает с ней.


ПАСТОР

Облака надышали себе луну,
полынью, нет лунку, всего одну,
совсем немножко, одну не жалко.
И трут рукавом полушалка.

От вагонной лампы темным-темно.
Ты откуда, пастор, зачем, куда?
Для чего вагонное трёшь стекло,
если есть и паспорт и чемодан?


МОЛЧАНИЕ

Лампочка на двоих.
Снег заметает в щель.
Просто так говори.
Не спеша, вообще.

Не изменив лица,
произноси слова.
Без начала, конца.
В голос или едва.

В городе Навои
почта. На почте кум.
Просто так говори
всё, что придёт на ум.

Жизненный кум в пальто.
Шляпа, в руке печать.
Будем молчать на том.
Молча молчать. Молчать.


* * *

Как мне хочется цвета, свойственного последнему из
предвоенных лет. В полупустой стране
велосипед и утренник, солнечник и маис,
и станет куда толповатее, видит Бог,
если судить по тебе и мне.

Куда ведёт твоя из видимых сверху дорог,
можно спросить у встречного, чтобы добыть огня.
Не обязательно, впрочем, его пролог
близок твоим итогам. В этом же свете он видит тебя, меня
до последней пуговицы, трещины на сапоге.

Будто по сапогу возможно судить о ноге
и её последствиях. Словно по
причине того, что случится в дороге с тобой, со мной
всё имеет значенье: пуговица, сапог,
сбрасывается ли тень,
светит ли звёздной тьмой
то, чем за этим светом станут тюрьма с сумой.


ВЫ ГОВОРИТЕ

Вы говорите: падение нравов, а я говорю: радение нравов.
Вы говорите: падение правых, я говорю: падение песо.
Мы сидим, чтоб не соврать, у озера Титикака.
Внезапно, как тень гиганта,
сумерки покрывают эту земную область
и озёрность,
и вдали от нас, собственно говоря,
растут московские облость
и озорность.
Что нас объединяет, вот это загадка.
Некая общая нота звучала б изрядной натяжкой.
Русскость? тогда нас 150 миллионов.
Но нам так хорошо вдвоём, что чужд даже кельнер.
Мы прогнали его, и теперь некому убрать омара.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service