Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Антологии
TOP 10
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Освобождённый Улисс

Современная русская поэзия за пределами России напечатать
  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  
Нина Виноградова
 

* * *

Всё сразу, как всегда, единым весом, гамузом:
дела, звонки, дожди, подорожание.
Плыву сквозь всё — упрямый Беллинсгаузен, —
ориентируясь на август, звёзд дрожание,
на твёрдый пульс антоновки, на злость
колючих астр, синюшных, неухоженных,
на леса горизонт, где старый лось
целует нежно собственную кожу.
Я всё смогу: не спать и не забыть.
Мы все — спасённые (кто знает — тот спасён),
из рукава в рукав у Бога плыть и плыть
листком, лягушкой, глупым карасём.


* * *

Огромный белый гусь зимы
не улетит и не спасётся
в Египте. Милые дымы
деревьев закрывают солнце.
И тихо всё. Зима толста —
не пропускает звуков резких.
Везёт салазки доброта
(в них — сала нежные обрезки).
Любовь скользит по льду катка.
Хоккей. Динамо и динамо...
Удар, щелчок, щека, рукав...
И провалилось сердце в яму
воздушную. Как самолёт.
Звезда. Озноб. Зима и гуси.
Рот ангела к трубе прилип.
А не целуйтесь на морозе!

Сугробом лягте на диван
и наблюдайте взором острым:
вот двое, быстроглазы, пьяны
(жизнь держит смерть) — близняшки-сёстры.


* * *

Между Тютчевым и Фетом
беззаконница-зима
полыхает синим светом,
рассылает росомах
по лесам и перелескам
с визгом, свистом, скрипом, блеском.
Бабушек облепит снегом,
наваяет снежных баб.
Завывают печенеги,
ноют струны на столбах.

Между волком и собакой
сон неверный, хрупкий сон.
Мышечные аппараты,
пятна эрогенных зон
засыпает снегом, бромом.
Время нам не параллельно.
И катают солнце рогом
красноокие олени.


* * *

Три листика сирени — «Тристия».
Нелюбимый мною Мандельштам,
но — многоуважаемый, но — истинный.
Из керосиново-чесночной мистики
выходит узкобёдрая мечта.

Нельзя лениться — щука фарширована.
Детский страх больниц и поликлиник;
и слова,
              тяжёлые слова бредут коровами,
светящимися молоком и кровью,
как шрам сквозь марлю,
                                   локоть — сквозь муслин.

Сиротство изумлённых и оставленных...
Вне текста — только фабула души,
там оттепель и слёзные проталины
для двух сорок, спустившихся с вершин
тягучих тополей, сосудов вечности.
Колени сжаты — нет виолончели.
Кресты от птичьих лап
                                   и многоточий россыпи,
как будто кто-то раскрошил печенье.


* * *

Героиня ветхого гербария,
героиновая дурь пергамента,
тёрен высох, и бессмертник высох,
и поля пустынные и карие.

Родные и двоюродные, дальние,
все вы, кто в иволгах, кто — в горлицах, рябине...
И веретёна тополей пирамидальных
наматывают скорби паутину.

Гримасы облаков, их поцелуи втуне
(не то что плотское пролитие дождя).
Ты всё простишь себе, лишь узкоглазый дунет
с востока ветер, вербы бередя:
и несказанность, недосказанность, и двери
захлопнутые, стиснутые губы,
и памяти гамак, зверюшки, звери,
и крематория промышленные трубы.


* * *

Поцелуй меня, долгая-долгая ночь,
и залей своим горьким густым шоколадом.
Поздней осенью свет и противен, и тощ.
Моей чёрной душе его даром не надо.

Побеседуем. Только не про
                                                 феминизм.
Мы сластёны, и любим молоденьких мальчиков —
их жемчужных хребтов затухающий низ,
гул их тёплых сердец, остроту и
                                                          обманчивость.

Моих глаз утомлённых два серые волка
не рыщут, а ропщут во тьме перекрёстка
и воют на бывшие чьи-то окна,
на холод луны и на осени остов.

Стекольщик-ноябрь, играя алмазом
в пальцах шершавых, унылость картин
луж
        застеклил льдом одноразовым.
Держись за меня, ночь,
                                          не упади.


* * *

Белые
              начинают и выигрывают.
Хоть по ночам душу из себя вытягивают.
Зато днём золотыми иглами
души чужие превращают в стяги:
изукрашают, зашивают серебром воло́с,
чтоб твоё сердце от счастья не разорвалось:
счастья немыслимого, неправильного,
ломаются мыслей твоих детские грабельки.


* * *

Не научил меня Михаил Юрьевич
холоду и презрению,
как умирать в юности,
как отвыкать от курения
фимиама и собирания фетишей,
записочек и ненужных вещей.
Но так тоже хорошо:
великое счастье топтать в порошок,
делать концентрат и пьянящие кубики,
различать нюансы и придумывать рубрики
оттенкам страдания,
как принц из Дании.
Пить уксус? Заняться спортом?
Сексом?
Таким ласковым, почти детским...
Найти на карте уезд Мценский.
И — задыхаться, и — захлёбываться.
И не узнавать своего лица
в чёрном стекле ночного метро,
в чёрных глазах Камилля коров,
пасущихся по берегам Донца,
в скуке инцеста.
Нежнейший туберкулёз хризантем
в сумраке влажных тем,
в рукописях голых дерев,
в горячих руках ведьм.


* * *

Мама на склоне лет изменила Бальзаку с Набоковым.
Вкус её истончился, как норковый воротничок
пальто, повидавшего много зим — замызганного, убогого,
но подчёркивающего ещё пухлость щёк.

— А Бальзак Оноре?!
— Не ори! Ну и что?
Написал миллион миллионов романов,
а верней, миллион миллионов обманов,
пыльных, громоздких, и вообще...

В нежном возрасте (пятнадцать лет)
соседка украла его иллюзии —
а может быть, он их сам нечаянно потерял.
Дальше — понятно: любил роскошь, нажил пузо,
дальше тоже понятно: одышка, долгов петля.

— Печально...
— Конечно. В одном он прав — Человеческая комедия!
Двадцать четыре тома. Почти параллельный Париж.
Сюда пока ещё не добрались масс-медиа.
Но доберутся и наживут вполне приличный барыш.

Нотр-Дам. Растиньяк. Рюбампре... Оноре!
Слышишь: всё из этого толстого имени.
В белом саване, как земля в декабре,
его статую время на улицы вымело.

И даже мама... Ну что ж, её можно понять:
блестящий Набоков, острота, совершенство,
дар, язычок бле-е-едного огня
и непостижимый язык жеста.


* * *

Тень моя, как чёрная собака,
ни на шаг не отстаёт
и просит кость.
А я круглая такая, не худая,
что же кинуть ей,
коль нету ничего?
Лопнет шарик моего терпенья,
и катапультируюсь на небо.
Там всего полно: любви и хлеба,
денег, славы, розовых детей.
Там поют «Битлы»
печально, сладко.
Пачкается всё —
так краски свежи.
Там и к Рождеству свиней не режут.


* * *

Я — машина для письма.
Такая вот канва, тесьма
жизни шёлковой моей.
Ни людей и ни зверей
по сюжету не дано,
а только книги и окно,
орфография и стиль,
пальцы тонкие — плести
что-нибудь из слабых нервов —
перекинуть в двадцать первый
век
        метафор и гипербол
линь — стянуть края веков
для чужих грузовиков.


  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service