* * *

Приходит человек, его костюм измят.
В его лице очки на тонких дужках.
Он спорит с пустотой, он сумасшедший, ветер.
Дрожат очки на тонких дужках.
Его костюм измят, он быстро спорит.
Приходит человек и заполняет комнату.
Приходит человек, он долго шёл сюда.
Его костюм измят, он спорит слишком быстро.
Дрожат его очки, он идиот, он спорит.
Он ветер, сумасшедший, он пришёл.

* * *

Солнце встаёт по чуть-чуть.
Ангел, собравший ночные молитвы,
несёт их, как старые книги.
Облако может лететь. Иногда —
против ветра. Но слепые всегда
насторожены. Лестницы, дни,
прикосновенья, года.
Бестелесная музыка возит нас по Европе,
как спящий шофёр. Вальсы —
примерные птицы. Я думаю,
если стараюсь. Грущу.
От домов в это время исходят
столбы снов и тепла. Про себя
я давно повторяю слово «вода».
Кто он, кому это нужно?
Пускай выходит из темноты.

Маленькие чёрные жалобы
вырываются из трубы паровоза.

* * *

То, что я знаю о Париже, — это
фотография внутренностей
кофейной чашки.
Мы видим здесь несколько аргентинцев.
Они мило беседуют, не обращая
внимания на то, что хозяин заведения
мёртв уже пятнадцать минут.
В конце концов появляется
черноволосая женщина с сумкой
через плечо. Она достаёт из неё
корректуру статьи о театре и магии.
Я подхожу к ней и увожу
её через запасной выход.
На площади несколько голубей
и полицейских. Я знаю,
это займёт мало времени.
Я душу её в одном из захламленных коридоров.
Её тело падает. Её чудесные волосы
закрывают лицо.
Все историки в прежних жизнях
имели отношение к психиатрии.

РЕЗКОСТЬ

Нам надо держаться, сказать что-нибудь,
подарить цветы. Огромные надувные коты
зависли над городом и водят
безмолвными мордами. Проезжающий трамвай
наполнен сыплющимся из всех щелей
песком. Я люблю твои деньги за то,
что они исчезают. Так ты сказала и вдруг
потерялась в толпе. Надо прищурить
глаза от снега, что бьётся в лицо.
Его несёт ветер, старый прохожий.
Я развеселился и выпил. Но бренди
щекочет ножиками тепла. Большие
красочные плакаты призывают к затяжным
поцелуям. Нам надо держаться, не
поддаваться на политику, секс, изобретения,
игру в трик-трак. Я поведу тебя через
эти перевёрнутые столы, и мы прибудем
туда, где все собрались потихоньку.
Слепящее солнце из всех карманов,
и мы покупаем шедевр — забывчивость
восьмидесятилетнего сторожа. Он — безмятежен.
Я прошу тебя не пускаться вплавь
из-за тоненькой непогоды. И вот ты
чувствуешь, и вот ты зовёшь. Но некоторые
сумасшедши и шепелявят, как яблоневые коты.
Преисполнимся — это так чарующе. Шаг, ещё шаг,
я целую тебя сквозь лицо. Падать — как лето,
легко. Ласково и безоговорочно, ноль.
И потом поднимись, протяни это
электричество, зажгись, путешествуй.
Нам надо стоять, нам надо подарить цветы.
Эти старушки продадут нам осень.
Возьми и неси кому-нибудь в сером.
Плакаты оборваны, утёрта кровь на песок.
«Я люблю тебя сквозь чёрное», — так речь
веселит анаконду. Кто-то прячет и чувствует,
это неисполнимо, как резкость.

ЖУРНАЛИСТ И ЕГО СТАТЬИ

Журналист, отдавший статью в газету,
сидит в тихом баре на пустынной улице
и подсчитывает, сколько денег он может
пропить, а сколько должен оставить
на завтра. Парочка, сидевшая рядом,
два заросших юнца в мокрых из-под снега
куртках отправились, судя по всему,
курить марихуану в мужской туалет.
Журналист видел, как один из них
достал спичечный коробок и пачку
папирос, которыми пользуются только,
когда набивают их травой. Бармен
включил телевизор, но смотрел не на
экран сбоку, а на журналиста, сонно
и без всякого выражения. О чём была
его статья? Как и все статьи в это время,
о дожде со снегом и слепых курицах,
перебегающих дорогу, оставляя треугольные
следы на коричнево-белом асфальте.
Ещё там была статуя, отвечающая на все
вопросы молчаливым покачиванием
мраморной чёлки. Журналист встретил её
незадолго перед тем, как решился писать
статью, на железнодорожной станции.
Там на статуе чертили те, кто потерял
свою компанию и мечтал найтись. На
лбу стояло: «Зизи, я веретенообразное
озеро, 12 декабря». Статья называлась:
«Лоскутное одеяло на голову первой
птице». Журналист спокойно смотрел
за стойку, где был коридор, а в нём —
ящики. Пара юнцов вернулась, лениво
хлопая друг друга по плечу и долго
развязно смеясь. Журналист пытался
что-то вспомнить, красавицу, которую
любил, последнюю проститутку с чёрным
голосом. Она обещала бросить всё, а он
чувствовал себя ангелом, полным лазури
и мужества. Кончилось всё плачевно, ещё
одна рюмка, тема для статьи. «Животное,
приходящее спозаранку или впотьмах».
Дверь хлопает, входит тот, о ком не будет
идти речи, журналист его не знает и равнодушно
смотрит насквозь, как мохнатые белые
бабочки ткут за лицом незнакомца карты,
салфетки и пряжу. Два юнца превращаются
в львов и извергают из пасти огонь, бармен
переводит на них неподвижный взгляд, для
этого он равномерно поворачивает голову,
не трогаясь с места. Это сонный норвежский
городок, где все говорят по-шведски, на границе
с Данией, львы уходят, возможно, искать
завтрак, бармен смотрит на то место, где
они стояли. Тот, о ком, делает неизвестно
что. Журналист старается не смотреть в его
сторону, джин в рюмке, кофе в чашке, он
живёт. Его жизнь с ним. Внезапно он чувствует,
что завтра утром сможет проснуться за тысячу
километров отсюда, совсем другим человеком,
может быть, ребёнком. Но одно он знает точно:
его будут звать Карл и он будет ненавидеть двух
рыжих девчонок из соседнего дома, сестёр,
ходящих на уроки рисования.

* * *

Куда я уйду
по чёрной тропинке любви.
Колечко заклеено пластырем
на твоём животе.
Итальянский фотограф
делает быстрые снимки.
На них видно:
ты вновь красива.
Вот ты замираешь в воздухе
в белых перчатках зимы,
вот в чём-то красном
дрожишь у отеля.
И я не понимаю,
где найти тебя,
даже когда ты рядом,
на полу в твоей комнате.

* * *

Мы ничего не делали в Саулкрасты.
Болтали и занимались любовью на чердаке,
ты капризничала, а твоя бабушка
каждое утро жарила нам оладьи.
Мы выставляли шезлонги и грелись
на солнце. Я читал толстую «Повесть о Ходже
Насреддине», а потом мы чинили
велосипедную камеру, заклеивали её кусочком
резины, а сверху придавливали тяжеленными
«Поджигателями» Николая Шпанова. «Раньше
и книжки писали лучше», — говорила твоя бабушка,
Нина Александровна. Напротив жил сосед Димка
(сейчас в сентябре он уже уехал в город).
Вы знакомы с ним с самого детства, и на
стенах его комнаты много грустных, мрачноватых
четверостиший. Он устраивал у себя праздник,
повесил объявление в университете, и к нему
съехался никому неизвестный народ.
На поляне перед домом развесили ёлочные лампочки,
Димкин приятель расставил доморощенную
дискотечную аппаратуру (какие-то мигающие
огнями коробочки из-под «Баунти»).
Была цветомузыка: несколько высоких прямоугольников,
обклеенных цветной бумагой. Разные
юноши пили водку и жарили колбаски
своим приятельницам. Потом все ушли на море,
а мы потихоньку побрели домой. Ты всё ещё
потирала нос (это я так неудачно навернулся с качелей).
Ночью мы запирали на всякий случай
бабушкину дверь на гвоздь, и опять любили
друг друга. Июль-июль-август.

* * *

Они бродили по Старому Таллинну,
поднимались в его Верхнюю часть,
там где художники продают свои
оригинальные сюжеты, всегда одни и те же.
Пили пиво «Saku» то здесь, то там,
плотно обедали, легко завтракали.
Их друзья, не обременённые невзгодами,
встречали их повсюду и отправлялись вместе.
В те дни в городе был большой рок-фестиваль,
но их он интересовал мало. Впрочем, в центре
было полно знакомцев, которые прибыли туда
по зову события. Он перестал курить трубку,
но от его кожаной папки всё так же сладко пахло
табаком. Она опять стала носить на голове
шёлковые платки неясных тонов. Их развлекал
город, в котором всё казалось чуть
закруглённым, как те комнаты в старых домах,
всегда со столиком посередине.
Обычно там играла музыка и пили чай.
Теперь было лето, славные друзья
делали всё легко. Никто не становился мудрее,
но они ходили по магазинам вместе.

* * *

Однажды я видел девушку
в больших чёрных туфлях.
Она шла по улице
и торопилась.
Я сказал ей что-то вслед,
и она улыбнулась.
Зачем вокруг столько машин?
Зачем памятник Свободы
такой высокий?
Куда отплывает белый паром?
Моя девушка лучше всех,
и она это знает.
Она красит губы
яркой помадой.
Но почему фонтаны
постоянно бьют вверх
и достигают предела?
И где купить почтовую марку
с велосипедом?

* * *

Спортивные залы, баскетбол, высокие
кроссовки. Ровные мячи крутятся
в руках у нападающих, защитники медленно
разворачиваются, одно плечо, другое
плечо. Кто-то взмывает к корзине. Двор,
между домами площадка, жарко, без маек,
они беспрерывно кидают мячи. Бутылки с
минералкой, радиоприёмник включён на станцию,
передающую в это время техно. Город —
это баскетбол, руки над руками, птицы или
мускулы. Каждую среду ди-джеи собираются
здесь в пол-девятого, спортивный зал английской
гимназии. Ещё одна атака под MASSIVE ATTACK,
вот так. Один из них присаживается, разочарованно
потирает шею, поднимает бутылку, пьёт. Его девушка
придёт через час, они поедут домой. Вот их фотографии
в новом журнале, они модная пара, ничего больше.
Она покупает вещи, как атакует. Вчера на дискотеке
в маленьком городке ему не заплатили, было не из чего.
Никто не пришёл. Завтра снова один из столичных
клубов. Последнее солнце через окно спортзала на
жёлтые лакированные доски. В раздевалке и душе
пахнет искусственной кожей. «Я сделаю из тебя
настоящего морского пехотинца», — говорит широко
улыбающийся друг. В автомобильном салоне, бывшем авиационном
ангаре, на фоне двух рядов хонд, БМВ, мерседесов —
хозяин салона, со стойкой микрофона в руках.
Это съёмки музыкальной программы, и крепкий человек
поёт вживую под музыку с магнитофона, поёт рок
на английском. Интересы? Музыка и спорт. Спорт и
музыка. Ему тридцать лет, он садится в джип с двумя
подругами, они бессловесны. Новое силовое поле:
спорт и музыка. Машина срывается с места
на плёнке, в телепрограмме, в памяти
зрителя, уехавшего в другой город.

* * *

Туманные эстонские инженеры,
они едут в серых пиджаках
и не очень хороших туфлях
договариваться о несущественном.
Их высокие лысеющие лбы
обрамлены длинными седыми прядями.
О Пенджаб! О Лхасса! О Тимбукту!
Лассо истории сдавило их
большие национальные шеи.
Их заводы никому не нужны.
О сестра! Загляни в это купе
и познакомься с их ходом мышления.
Они никогда не положат подушку
под окном, ибо оттуда дует.
Им не нужны лампочки над головой,
ведь газеты они прочитывают при общем свете,
а книг не берут с собой, ибо
не нуждаются в книгах.
Знание их совершенней, они помнят,
как класть трубы и устанавливать
станки. Они понимают толк в пряже
и в гранитных разработках.
О ленивая лисица подсознания,
ты крадёшься за ними,
поражённая их совершенством.
Их мысли спокойны,
и их отчаяние беспредельно.

ДЕНЬ БЫСТРОЙ ВЕСНЫ

Когда ты уже достал куртку и кроссовки,
внезапно наступают холода,
и полы твоего огромного коричневого пальто,
которое ты надел сегодня с утра,
раздувает жестокий ветер,
разбрасывая тени под огромными фонарями.
Чего не жалко ветру — так это теней,
никакой жалости к сумраку.

Сегодня днём ты был
в трамвайном депо. Вы забрели туда
с фотографом-любителем и девушкой в красных
колготках. Снимали что-то на тему
«взрослые дети бедных кварталов». Вчера
фотограф говорил: «Девушка должна выглядеть так,
как будто ей хочется немедленно убежать, ужасно хочется
знаться со взрослыми и богатыми мужчинами, персонажами
другой, шикарной жизни». Это достигается быстро.
Мы встречаем её после школы. В сумке — красные
колготки, серая юбка. Джинсы прочь. Она переодевается в
туалете знакомого рекламного агентства. Потом
покупаем самую дешёвую ярко-красную помаду
за сорок пять сантимов. Красные губы, красные
колготки, высветленные волосы, чёрная курточка
с капюшоном. «Эй, взрослая жизнь, ты готова
ко мне, ты приготовила мне свои плечистые лимузины,
воздвигнутые отели, пленные пляжи, белоснежные простыни
счетов и неоновые обёртки сумасшедших конфет?»

«Я иду совершенно злой в коричневом пальто.
Совершенно взбешённый, с сигарой, сутулый, с бритым
черепом, хозяин здешних мест, глухой медведь
провинциального шика, жареная курица на шпиле Петровской
церкви». Вот твоя роль. И тут эта девушка. Зачем она тебе?
Просто так. Когда-нибудь она найдёт себе кого-нибудь
побогаче, а пока вы вместе делите эту территорию. Подъезды,
исписанные признаниями, что такой-то обкурился вчерняк.
Да, теперь на подъездах ни слова о сексе. Дует ветер, бросая
рухлую весеннюю пыль. Холодно, чтобы согреться покупаем
бутылку дешёвого скотча у рассудительного продавца,
сказавшего про бутылку соседнего бренди: «Редкостное дерьмо.
Не советую, ребята.» Конечно, он продал нам товар подороже,
но, похоже, сделал это вполне честно. Смешанный скотч
на холоде пьётся просто. Из проезжающего троллейбуса
смотрят двадцать пять круглых физиономий.

Фотограф, молодой отточенный человек
с узким лицом, в стильном чёрном пальто, с огромным
незабываемым портфелем, зовёт проехать несколько
остановок на троллейбусе, чтобы выйти у
железной дороги и посниматься на каком-то
мосту через пути. Ты возражаешь: «Послушай, ВСЕ уже
снимали ВСЕХ на железной дороге». Фотограф невозмутимо
соглашается и предлагает немедленно вылезти (вы уже
катите в пятнадцатом номере). Выходите. Ты чувствуешь себя
неудобно: «обломал лебединую песню». «Да, нет, всё в порядке», —
говорит фотограф. Тем более, что вы выходите у трамвайного
депо. В стылом воздухе полно застывших жёлто-красных трамваев.
«Куда вы?» — строго окликает сторож. Приходится идти
к начальнице, милой куда-то спешащей даме. Она разрешает
всё. Теперь сторож выступает проводником. Вереница трамваев,
выстроенная в одну линию. Девушку усаживают в качестве
вагоновожатой в передний. Ты садишься в самый конец вагона
с огромной ароматизированной сигарой, оставляющей сладкий
дымный привкус во рту. О, бэйби, бэйби. Don`t say «may be».
Сторож стоит в синем плаще, ему заметно холодно. Мы дарим ему
сигару и предлагаем потом плеснуть в его сторожке виски. Но он
заявляет, что на работе никогда не пьёт. И ведёт нас в ремонтный
и моечный цеха. Там пустынно, редкие люди заняты своим делом в
ангарах за огромными деревянными дверями (в которых открываются
двери поменьше — для людей). Потом мы прощаемся со сторожем
крепчайшим рукопожатьем, но без сантиментов.

Потом мы приезжаем в столовую университета. В общем-то обедаем.
Потом расстаёмся. Весной быстро устаёшь, хотя жизнь становится
интенсивней. Потом весь день приходится методично докуривать
купленную коробку сигар. Словно доигрывать надоевшую роль
в быстро обветшавшем костюме. Через пару дней вообще начинает
валить совершенный снег. С утра необходимо сделать несколько
упражнений. Когда весна начинается холодами, всё население
нашего дома собирается в подвальном тире и стреляет по
молочным бутылкам. Задумчивые кошки отчаянно греются у
радиаторов. Впрочем, солнце тоже опасно: с 8-го марта
над Ригой — озоновая дыра. Поэтому все рыжеволосые и бледные
люди носят маски из розовых лепестков. И выглядят при этом
загадочно. Как будто крадутся на свидание с кем-то совсем чужим.

ПЕСНЯ ИЗ МУЗЫКАЛЬНОГО МЕДАЛЬОНА

Если бы я был моряком,
уплывал бы на полгода отсюда,
дорогой друг. А то вот
постоянно живу здесь,
хранитель, что ли.

А что хранить —
пару-другую спальных
районов, автостоянку?
Ночной киоск, в котором
небритый мужик продаёт
сигареты и пиво?

Впрочем, есть ещё
центр с неожиданными
бюро. В которых молодые
самоуверенные люди занимаются
каким-то дизайном в хороших креслах.

А есть ещё девушки, которые
запираются в туалетах клубов
и выходят с ошалевшими скрытными
лицами, переполненные горячим
золотом. Потом они превращаются
в садовые скамейки.

Я люблю этот город,
такой же как все. Здесь
можно найти сливочные ликёры
и виртуальные игрушки
местного производства.
Есть прогрессивные
ди-джеи и есть коммерческие
ди-джеи. Есть остановки троллейбусов
с рекламой жевательной резинки.

И мы в нём тратим свои дни, как
сигареты, как бумагу для писем, как
леденцы. Задумчивые стеклодувы, мы
выдуваем лампочки с затуманенным
стеклом. Мы улыбаемся и передвигаемся,
как мишки, как мальчишки, как вспышки.
Впереди нас ведёт Микки-маус, он слушает
эйсид-хаус. Но школьники готовы начать
игру. У них есть всё для любви: троллейбусы
и дни рожденья. Так подожди. Телецентр
на острове, остров на реке. После ночных
программ нас всегда поджидает маршрутка.
Усатые водители помнят времена рок-н-ролла.
Пустой снежный воздух стоит высоко. Мы
отправляемся. По домам, где надо залезть
под горячий душ. По домам, где мы живём.
Где надо выспаться, позавтракать под
бормотанье новостей, сделать пару звонков.
Глоток кофе, звон ключей, мы уже далеко.
Мы стартуем в новые дни, новые серьёзные
дни. И если кто-то не прав, мы расскажем ему
об этом позже. Когда все соберёмся и сядем
за одним столом. Впрочем, и тогда мы будем
говорить о другом: о теннисных ракетках,
американских университетах, значении слова
«джаз». И кто-то будет танцевать, свернув ковры,
на блестящем полу. Ещё раз.

ЧИБИС

Засахаренных фотографий принёс нам в клюве
Чибис-киборг. С утра впорхнул в окно, за ним
Ревел нестройный трубный вал, был праздник
Духовых оркестров. Пронзённые вчерашним
Телевидением, мы с милою ещё не отошли
От обнуления. И эти фотографии, секретные
Пустышки, нам были леденцами, капельками
Сырости и влаги, серебряными щеками простуды.
Смотрели их. Вот человек в костюме ищет правды.
Вот девушка-гречанка спит на пляже. И над
Гонконгом серый самолёт. Отдельные фасованные
Штуки, свидетельства расстройства нервов прозы.
Их были пачки, стянутные напополам резинкой,
Такие иногда подбрасывали у вокзалов шальные
Офицеры Бунюэля. Мы рассмотрели всё и чибиса
Достойно накормили стылой кашей. Он тренькал,
Как на небе провода гудят порой, передавая клятвы.
Теперь и утро было спасено. Оркестры духовые
Выли туже и праведней на главной улице страны.
А чибис-киборг, распадаясь в конденсат, нам
Произвёл явление — пятнадцать сизых радуг.

БЕСЕДА

Красная девушка говорила синей:
«Я вчера была больной, сегодня стала
Послушной. Можете из меня
Делать пластиковые пакеты,
Можете меня отдать в посольство
Великой державы чистить что-нибудь
Ржавое. Удивительно безразличие
К собственной персоне, даже
Не хочется выйти купить новые чулки
Или китайский заводной бархат.
Хочется смотреть всё время одну
Телерекламу, несложное мельтешение
Новых товаров, хочется слышать,
Как нахваливают их голоса актрис,
Чьи языки, устав от искусства счастья,
Ломаются у них во рту как льдинки.
Поверишь ли, вчера вышла из дома
И остановилась посреди двора, стояла
Так минут двадцать. В общем, могла
Бы и улететь в космос, как собачка
Безропотная. То ли жизнь моя из меня
Уходит, то ли это новая эра, даже
Плюшевые игрушки мне не милы.»
Говорила синяя девушка красной:
«Всё верно, всё очень похоже,
В супермаркетах как на Луне,
И я гуляю, длинными ногтями
Касаясь краешков огромных коробок.
Это болезнь поражает девушек
И только, мужчины от неё
Лечатся боксом, табаком, водкой,
А то бы и они треснули по швам,
Вывернулись бы наизнанку, оглохли.»
Сидели две девушки и говорили,
Всегда спокойно, всегда о важном,
А вокруг стояли сонные вещи,
Уставшие столики, пьяные кресла.
Это было в одной большой квартире,
Чьи окна выходят на улицу в центре,
В центре города, города у моря,
Серого моря, зелёной воды.

ПАПА И РАМЗЕС

Папа вошёл в пирамиду,
Сказал, что она построена неверно.
Долго хохотал над стыковкой
Каменных блоков. Прикорнувший
Рамзес IV взялся было защищать
Своих строителей, но тщетно.
Папа пошатал один блок — пирамида
Затрещала, он перестал — и туристы
Вздохнули облегчённо. На закате солнца
Папа и Рамзес IV сидели на верхушке пирамиды,
Пили привезённую русскую водку. Папа
Что-что чертил, объяснял, разбирал
На пальцах. Рамзес поминутно вспоминал
Имя Бога Гнева, а потом, махнув рукой,
Завёл какую-то протяжную песню.
Папа слушал, подперев голову рукой
И прислонившись широкой спиной к
Жертвенному алтарю. «Напортачили
Всё-таки египетские товарищи», — сказал
Он коллегам по возвращению в Москву.
В институте его ждало ещё несколько
Неразрешённых задач. «Всё это вопрос времени,
Не более того» — говорил папа, обливаясь
Холодной водой в институтском дворе.
Он стоял там в кедах и чёрных тренировках.
Около трех он всегда выбегал из прокуренного,
Продуманного здания института и разминался
Тут же во дворе. А потом в ход шла ледяная вода,
И по свету чёрной изогнутой настольной лампы
В окне его кабинета, который гас где-нибудь около
Полуночи, выключенный решительным щелчком,
Становилось понятно — задача решена. Папа приходил
Домой, когда мы все уже спали, а ужин стоял,
Завёрнутый в фольгу, на столе. Папа жевал мясо
И думал: «Как там Рамзес, надо будет послать ему
Новогоднюю посылку, пачку печенья, бутылку водки,
Вязаные руковицы...» Рамзес дремал с полузакрытыми
Глазами и в его древних зрачках Луна быстро вращалась,
Составляя светящуюся восьмёрку, символ бесконечности.