* * *

                                     О. Мексиной

Зашкурит ветер суховейный
ночное небо добела.
От португальского портвейна
весь вечер голова светла.
А с юга облаком косматым
летит над каменной грядой
не то Осама с автоматом,
не то Хоттабыч молодой.

Блажен, кто мыслит скрупулёзно,
блажен, кто портит общий фон,
кантуясь в скверике морозном,
где по субботам марафон.
И если каждому — по вере
за строгой выслугою лет,
мы остаёмся в этом сквере,
как тот философ без штиблет.
Как тот, присевший на поребрик
с газетной вырезкой в руке,
пока бравурный марш колеблет
отрепья флагов вдалеке.

* * *

В джинсах-шароварах, в кофте с капюшоном,
с рюкзаком в заплатах на спине,
хорошо краст-панком с пафосом тяжёлым
рисовать граффити на стене.

На дверях продмага, на табличке «Welcome»
ставить крест фломастером лихим
и ещё чего-то — снизу шрифтом мелким —
манифест панковый или гимн.

Через две недели выйдет из запоя
легендарный Корки-гитарист
с материалом новым для экспромт-забоя
и татуировкой «Чёрный Принц».

Он читал когда-то пару умных книжек,
плюс — про хари-кришнов ерунду.
Пояс брюк болтался ягодицы ниже;
выше крыш парил свободный дух.

Через две недели мы пойдём дворами
(подтяни штаны, фломастер смой!)
к хари-хари-кришне, хари-хари-раме,
незнакомой улицей — домой.

* * *

За хорошее поведенье
год за годом на День Рожденья
неврастеник дядя Кирилл
книжку толстую мне дарил —
в тёмно-синей обложке с медным
ликом Барда, зело надменным,
«внемли, сыне, моим речам»
говорившим мне по ночам.

И смеялся дядя, приблизив
взгляд в очках, качал головой:
«Ваш ребёнок — вылитый Изя».
Точно — Изя. Только живой.

Соскребали добавку ложки,
рюмки чокались пур-ле-фам.
Но глядел в пустоту с обложки
непрочитанный корифан,
будто знал, что пора на выход
в мир и в люди, которых нет,

наугад отличать живых от
оживающих в каждом сне,
где катарсис сродни катару,
в слове «адрес» есть корень «ад»;
в будний день сдают стеклотару
ветераны всех илиад.

* * *

Когда причаливают лодку харонову
к крутому берегу Восточной реки
и грузят ту или иную херовину,
бычки за уши заложив, моряки,

психоделичный дядя, спешившись с велика,
с другого берега им машет рукой
и смотрит, как выносят шлюпки из эллинга.
И густо фабрики дымят за рекой.

Сентябрьским утром взгляд, от ветра слезящийся,
он устремит туда, где пристань и шлюз,
и напевает не лишённый изящества,
ещё с Вудстока им запомненный блюз

о том, как много нужно этого самого
для просветленья в мозгах, а для души
одна любовь нужна, и музыка, заново
в ушах звенящая, и горсть анаши.

Так напевает он, и в образе Хендрикса
уже является Харон мужику.
В преддверье ада речка движется, пенится,
любовь и музыка стоят начеку.

* * *

Не потому, что пели об одном,
а потому, что о другом не пели
под музыку в устройстве заводном,
под тиканье часов или капели,
я верил, что и в мире мы одни,
что мы самодержавны в этой нише,
где ветер нижет чётками огни,
на расстоянье между нами нижет.

Я говорил: не дуйся, не хандри.
Будь счастлива, что есть в холодном мире
такой размах, есть измеренья три,
а по Минковскому так все четыре.
Есть в полумасках синих фонарей
надсадный блеск моей земли случайной.
Кухонный свет. Ты режешь лук-порей;
свистит на плитке обгоревший чайник.
Кухонный свет. Подсвеченный глазет.
Киароскуро пасмурной субботы.
Определи на глаз икс, игрек, зет
и вычисли объём своей свободы.

Пусть, как слепой, включавший в спальне свет,
я не устану верить по привычке
в развёрнутое измеренье сверх
тех трёх, что мы из мирозданья вычли.
И пусть оно останется за мной,
когда сорвётся с кондачка пружина
и музыка в игрушке заводной
невесть каким безумьем одержима.

* * *

Слышишь, замерло. Полки Митридата
Божьим промыслом ушли на Левант.

Смерть, как шарик целлулоидный, когда-то
закатившийся под пыльный сервант:
при уборке генеральной, последней
обнаружится — с годами расчёт.

Расступается туман многолетний.
И восточная река не течёт.
И не жалуется тучный романтик
чинодралам на свои векселя.
И, наверное, живёт в банкомате
добрый Гудвин, просветленье суля.
Перед ним, как пред музейным киотом, —
человеков неизменный ранжир.
Это «autumn in New York, early autumn».
Дальше нет тебе пути, пассажир.

Дальше юности моей отторженье
и подземки потайные ходы.
Облетевших тополей отраженья
шелестят под верхним слоем воды.