* * *Куда идёшь, усталый, как старик, который от ходьбы почти отвык и помнит только о передвиженье? Полёт листвы, каштанов редкий звук... Пусть доктор созерцательных наук тебя научит самовыраженью. И вот уже не тихий гражданин, а некто, кто по городу один пройдёт и в простоте не скажет слова... Полёт листвы, каштан по голове, второй в руке и третий на траве — красивей и коричневей второго. * * *
Жена то смеётся, то плачет. История тихо, как мышь, молчит. Ты стареешь иначе, чем думаешь и говоришь. Так трудно в утробе трамвая — платок носовой не найти. За окнами кошка живая, как женщина лет тридцати. Всё так же душа отзовётся на запах, на смех, на дуду. От дерева лист оторвётся — последний в текущем году. * * *
Что тебе слышно, товарищ, ухо прижавший к асфальту? Может, уснул неурочно, может быть, болен всерьёз... Пахнет вином остановка около универсама, спит человек под цветущим деревом, будто в саду. Мы посадили деревья и запустили троллейбус. Мы заработали право выспаться, где захотим. Слава дающему уши! Левое слушает землю, правое слушает космос — что там сверчок голосит? * * *
Вечереет. Вечер пуст. Как стремительный мангуст, поднимается Георгий, розовеет жёлтый куст. Осень. День как будто вымер. У коровы плачет вымя. Я не видела коров за работой. Было время... Нет, не нынешнее племя наломало нынче дров. Осторожно: бьются током двери, жизнь выходит боком двести двадцать лет вперёд, мимо острова Буяна. В царстве славного Салтана физику зубрит народ. Восемь — выход на межгород. Знал об этом Фибоначчи? Крутишь диск удобным пальцем или как-нибудь иначе. В Богом избранной стране вспоминают обо мне. * * *
Когда не в этом городе, то где бы увидела, как почернело над массивной вертикалью колоннад нешуточное северное небо. Недостаёт мне строгости творца, решимости давно умерших зодчих, чтоб подобрать эпитет к этой ночи. Пусть остаётся этой до конца. * * *
В порядке будут ухо, горло, нос согласно новым методам леченья, где проводки, песочные часы, бесстрашные медсёстры не боятся ни замыканий, ни электрошока, их руки — без резиновых перчаток, их ноги — на высоких каблуках. Переживёт пугливая душа любые изыскания науки согласно общей вере в человека, согласно частной вере в индивида. * * *
Сереет день, темнеют лица... Ты кто: охотник или вор? — немотивированно мчится косая шавка через двор. Машин сработали гуделки — в такие дни они орут. Больных похерили сиделки от ужаса, что те умрут. Сегодня днём в двенадцать тридцать звук, освещенье, влажность, ртуть сложились так, что удавиться казалось проще, чем вдохнуть. * * *
Скучно? — невесело. Весело? — нет. Что-то случилось с моим стоп-сигналом. Помню, мартышка смотрела в лорнет. Мама неправду мне рассказала про географию, химию и старческий зуд, молодые повадки. Где остывают звёзды мои, нет ни стакана, ни чистой тетрадки. Девочка Надя закроет лицо, девочка Вера расплачется снова. Мне перед ними стоять подлецом, тише травы и не вымолвить слова. Так и стоять: не живи, не дыши, ты никому ещё зла не хотела... Чем нагрузить половину души, неповреждённую в битве за тело? * * *
1Здесь любили детей, полоскали бельё в тазу, отдавали хлеб блаженным и докторам. Говорю себе: «Даю строку за слезу», отвечают мне: «Я тебе ничего не дам». Хорошо, что этот дом сравняли с землёй — здесь невыносимо было зимой. 2О плюшевой накидке на TV не спрашивай. Она была нужна. Иди, сынок, к своим занятьям странным, а захотелось в прошлое — плыви. Прабабушка седьмую папиросу выкуривает в ожиданье сна, который не спускается нирваной, а падает, как на Бородино охочая до тёплого ворона. 3Стареть невыносимо, если молод, а если стар — наверно выносимо. Я знаю только лишь духовный голод, но это не страшней, чем Хиросима. Как мандарин на ёлке новогодней уже не удивит натуралиста, меня ничто не удивит сегодня, включая гол слепого футболиста. * * *
Сегодня снег, как медсестра, все некрасивые места больного города прикроет. И Юго-Западный массив до первых дворников красив, вернее, так: благопристоен. Кому ещё не рассказала: мой пятилетний молодец при виде здания вокзала орёт восторженно «Дворец!»
|