* * *«ещё жирую» и «ещё живая»,
«ещё желаем, не утверждены
в гранит, не охранить
границ,
над нами хмурья
вместо тишины ещё тревога надувает»,
врут: можно сбои в их мускулатуре
читать и трогать,
ходить-играть, костяшками корней перебирая,
шумеря в косточках, что блещут, если ищут,
на игрище души, на тлище. что вытворяет с нами
одна наслышанность о том — о сём, нахватанность одними снами:
из каждой полусмеркшейся фигуры,
из ветра и тишин возлюбленных лиц
гнездо и роза горная — хребта — свились, —
кругом свело мне, —
дыханья ли потребуешь от них —
да с уст снимаются трудней каменоломни. узник-взломщик узла «рубца», улисс,
не тормози, возникни и возьми, вонзи слова свои, весло, в них,
— мне в рубежи; и звякни колото, и коротко, и солоно, родник.
* * *
пятилетнему
говорят:
— есть и последний, но
не-
многим
лучше ны-
нешнего, вариант:
на полу,
скрестив ноги,
с журналом в руках, на фоне
шершавой стены
женщина;
напротив
собирается отражение, ещё
раннее;
и обогреватель, и лампочка включены;
и все твои прочие
пожелания,
вроде,
учтены. но чего ради,
что эта выходка значит,
сейчас-то чем тебе пло-
хо? — дитя же: — если там только тепло,
дай знать, как заплачет,
захочет, и ей
передай: готов махнуться не глядя.
— как скажешь. иди, вид прими вороний,
надо будет три раза в стекло.
* * *
мне всей в кусках
у закутка
где готовят заговор сервера
и безмолвно стынет в баках
питьевая вода
мысль бродячая пришла
в голову собака
и не хочет из угла
никуда. у меня
конец рабочего дня —
в левой половине лба
выросла печная труба;
на ней гнездится аист;
это бедный разум мой
и пусть живёт покамест и не знает: где-то рядом
дженни ходит за стеной.
голос дженни проникает
куда раньше не проникал:
под плоскость из-под левого соска и
до правого виска
рассекающую спину
и — куда взгляд ни кину
— параллельную взгляду:
крылья кособокие, такая
хромая крыша за спиной
и куда ни кину
взгляд. ломаю голову чем где заканчивается эта история и остаётся ли в жиз-
ни хоть что-то не застроенное ею, а только что
подошёл стюарт и засмеялся: кипятишь взглядом воду?
* * *
в твоей задаче вдруг открылся гон
на — и роскошный свежий полигон
для — испещрителя, смутителя полей,
зайца, стройного, как олень. тот пойман было, да внезапно в поле воин.
ты виноват, он сделался двулик:
кто органами речи видимо раздвоен,
зачем тянуть такого за язык?
* * *
с той жизнью пузырёк, где дотемна о теле
горы,
постанывающей под пальцами, гадаешь — жабьи пальцы и мои всегда хотели
на спине найти, среди икры.
ты, каждый скалолаз, мне весь не нужен.
но я одну лишь
из всех твоих брюшных отдушин
ту жизнь, где ты послушен
стене любви, как-нибудь выберу, и заберу,
и спрячу за спину, в икру.
* * *
есть пара глаз наперекор лицу,
и если я в лесу,
то в концах пути — по колесу,
по городу, привычке там крутиться,
щерит спицы в потайном велосипеде на носу, на весу. лес схоронил в лесу
кости башни — прежней
невесты, холодной зеницы,
теперь порожние колеблет вежды...
то взбеленившимся потоком крутит, последним оком, в пленники беседы берёт наскоком,
сговориться с лесом — никакой надежды
на широком и почти безликом, —
только с этим рыком.
(я бы тоже не прочь так мочь ворчать, пророчить, камни в груди ворочать,
на пленнике беседы выгромоздить беды:
пороги глаза моего, мол, — твои пороки,
давай сшибать и пениться поверх)... верю тебе, лесе, и очеловечу,
будет тебе новая невеста,
только — что о плене
вспомню и отвечу
ей, когда на смену
и навстречу
выскочит за стену
обжитого места —
шестерёнка зренья,
человечье слово, и лязгнет сцепленье?
* * *
из чертовщины и мусора на полу
поднимается невозможная, благовонная феникс
и разводит крылами над отражением в костяных:
камере хранения; стенах
хранения, понимания, смеха; над ей снаружи не видным; в скачущих от бессилья. надо бы её быстро и чудовищно изучить, а то, боюсь, раньше
завтрего, раньше
пяти тысяч лет, усхнет. даже фенигма, фигмент костяной и хробыщущей комнаты воображения, камеры
смеха! усхнет: уже рассасывается на части. из них
и роет себе могилу.
* * *
Десять лет просмеркавшись по закоулкам дома, Одиссей
выходит Пенелопа глаза ломятся от све-
та сверяет-
ся кивает но
не без сомнения в голосе
как слепая
матовая Аннелиза семейство Annelida
и отправляется в странствие и отправляется
мыть посуду, затем полы.
* * *
я задремал и
увидел любимую посреди себя,
как в центре мощёной площади с голубями
сквозь полдневный венецианский свет
После речи
Напахтала алая рыбка
стеклянистого масла.
Брошен рот-веретено, обмотан улыбкой;
ветром зыблем: вспыхнула-погасла. ...Даже в красном яблоке и глиняном кувшине —
жи́лой — не роскошная шиза ли?.. Жаль, что я пришла чуть поздно и не
слышала, что Вы сказали.
* * *
Душа обрящет-ищет волю:
Ишь, отлепилась, — трепеща,
Как изредка трепещет колер
В живых зарвавшихся вещах;
Но всё не безнадёжно плохо:
Леток молитвой засмоли —
Глядишь, отделаешься вздохом,
Едва приподнятым с земли.
* * *
Сон с утра привстал, как случай:
Пили кофе на ветру —
Был горячий и пахучий,
Словно листья жгли во рту...
Пухли корни, в венах кроны
И барометр наливной,
И по всей земле вороны
Пели в муке головной. ...Там испуг бродил, как тени
По траве от облаков,
Но при чуждом освещенье
Плыл, бледнел и был таков.
* * *
жизнь
эта опера макиавелли
в перерывах заходящаяся кашлем:
стихи!стихи!ЯРХУХ!
* * *
В пространстве лежат n-мерные сферы
И пересекаются в множестве точек.
В каждой из точек растёт человечек
Или хотя бы цветочек.
* * *
в музей приходят за ван гогом
с любимыми, как со своей посудой
* * *
не буди во мне зверя
свернувшегося калачиком
* * *
помнишь аню? аня вчера звонила
оказывается она скоро месяц
как умерла говорит скоро месяц
не приспособлюсь никак говорит никак из этой
выхватывать воздух жабрами из этой
сыворотки умерла говорит оказывается скоро месяц месяц месяц подумать юлечка и из нашего раствора
купороса ещё куда-то умирают
* * *
чей выговор отлит в кардиограмму —
живёт в стене и хочет поклоненья,
разыкивает ямбом поколенья,
себя кукует, бабушку — и маму —
и тсс наваливается на сушу. но вот звонок расплёскан и молочен,
вот дождик, что под клавиши заточен,
опять по-человечьи учит душу. пойдём на люди, и давай, округа,
бери разгон под солнечным сплетеньем,
давай с прохожим кем-нибудь заденем
хоть булочными-на-углу друг друга.
* * *
вселилась совесть в сон, как в давний дом:
скрытней домашней совести: и в этом
она домашней совести — что мышь
летучая — домашней; но и в том,
что — родственней приметам, чем предметам;
а дело в чём? — биеньями не лишь
житейскими — ну, скомканно живыми —
являемся: но нас, как мать, «малыш»
зывала правда всё неуловимей —
о, в позаотчего себя: лет десять:
прийти, на гвоздик что-нибудь повесить...
* * *
женщина у зеркала копалась,
резко догадалась, что красива,
что ей меру, имя, из последних пазух
выгрызли; что чуждого достигла.
и тогда совсем засобиралась:
молча муравьями пошла квартира,
оглянувшуюся в дверях за палец
выключателем коротко схватила
* * *
куда занесло, что живу, — только что
я в тихий сейчас в детсаду
на яблоки листьев сквозь лунки над што-
рой смотрю и фей к себе жду, качаюсь в ладонной юдольке смешной
(а хором не сплю до сих пор:
под хор, маневрирующий за спиной:
под греческий шейкерский хор), — и только скакнуло измежду людьми
в зренье и землю пяти
лет: мама хранила меня, а не мир,
а мира уже не спасти.
* * *
известно, что в американских условиях
dundee, ohio; edinburgh, indiana; glasgow, missouri
выживают без кавычек, на воле, кормятся из грустных бензоколонок,
ночуют в развалинах пустующих по ночам школ,
не отходят далеко от жилья современника. другое дело — в туманной альбе,
здесь dundee — крепость, река, звон наступления, лязг примитивной обороны,
первые позвоночные,
отступать некуда. там —
млеком
пастеризованным, как умеют, каким есть, небом
слепых детёнышей
питающие, а почти у нас —
hull,
гулкий внутри и глухой,
снаружи косматый, украшенный звёздной вселенной,
могущий долгие годы качаться себе над водами,
как кокос, пока прорастёт
* * *
и впрямь, не своего же заводить,
но завести в весну кого-нибудь, ребёнка,
в леса резню, и резьбу вещей, ни с чем не равняемых, тонко —
пыльцы и гнёзд — навеять, накрепко навить! тот в скором времени вскормлен,
сор спиральный, дыхательный (лат.), скреплён корнем, и пусть ёлки взовьются из пепла и scottish laburnum, — весь способный откликнуться birnam,
когда полоснёт по горлу ключевая для развития вода,
не захочет оставить следа.
когда
запах пыли сырой
выведет из-под земли города
и взрастит их строй.
Утро
Брассом ступая по комнате вверх, разгоняя недоуменье
Кругами — стрелки опустишь —
Нахлынувшей выкинет схлынувшей длинной шумерской тенью
Лодочку-лаковку — на паркетную пустошь. Без жемчужин; но вскоре ещё не такое
(В левом виске груди — ход сзади ржав шестерёнок)
И не слепая, как Урсула, старая память родит, а
К губам наклонённая плоская гавань покоя; В одной инфузории прошлёпает Афродита,
С глушителем шмель пролетит, проснётся ребёнок.
Отсутствие
Теперь, отвязанный от мачты вдоха,
следами волю сечь готов. Смеркающихся в ней шагов
скворешни,
прососанные в темноту и вниз
по улицам, неразрешённых. Шастаю словом над открытым дном,
освобождённый от меня Улисс
вступает в море в городе случайном
одном, в гранёные, с лучами, недра,
шагает по темнеющему Ниддри
в треск тишины и первый моря гром.
* * *
За хрущёвками, в снегах, цветок,
Розовый и крупный, с груду тел.
Ходим к нему с мамой раз в год,
Чтобы он и нас когда-то съел. Как у пьяной и смуглой — цветок
Режется из открытых плеч,
У смущённой, розовый, и вот
Не смять и друзей не уберечь.
* * *
Our isle is oyster-grey,
That patched coat
Is the Island of Horses. George Mackay Brown вяжущ весны раскинувшейся, густ
дух, жёлтыми цветками полный куст, —
так наперерез надежде груб
бросившийся вкус раскрытых губ. мой быт и день и разговор проник —
раскрепощённый на глотки родник —
в прозрачный дом и город и валун;
полупросвечивает в них на ум. — пока не рассвели, согревшись, в речь,
я в островах моих стоял один,
сон их путей остановлён стеречь,
Землёй хлебов и рыб ненасытим.
На машине с урока
Да, сестрина учительница фортепьяно —
разработчик проглоченных плечами водопадов со всей родословной и вселенной и
домашней, руководитель парусов и альпинистов и атаман доярок. Для сравнения — в зеркале заднего вида
сорвавшийся сквореч-
ник на куче прошлогодних листьев.
* * *
это был стих про другие слова: осторожно («плыть по губам, посадить водомерку на сеточку дрожи»)
и энтузиазм («мухи, говорят нам, элевсина... осторожно
выйти, раскрывая насквозь звенящий
зонт их, из-под навеса звездной бездны») это должно было быть несмешно,
но фиг, как всегда. надо было его изуродовать как-нибудь в корне.
вспомни ещё, как ты призывала сущность «морпех» сориентироваться в сутках,
как пыталась порскать в тумане с борзым «поездом».
так, разочарованный слух, кризис полураспада ангел-хранитель
от глухоты (не надо) с камертоном
личности на каждом шестке перспективы.
ночью тучей снимаются с горизонта
и звенят, и звенят, но
от них у нас есть сеточка дрожи.
* * *
локон света — несомненней, чувство локона и локтя
чувства сердца тяжелей
жил с пушистыми волками
и умел зубами щёлкать вилка, локоть или локон
(но не помню почему)
в клювике по клоку толка оттого несли ему
(как при этом не уволкнуть вовсе, тоже не пойму)
и встаю на край умолка,
бормоча смоги-и-сгинь,
что с любимыми прогоркла
трапеза, где свет зажгли, —
волокно, окно, иголка:
днём ещё сгодится смолка, где блуждал без этой зги дальше только он один а интересно чем для них являлся голос
возмущённый молодой? не думал же он с помощью него
влиять на тиканье природы ни слаще овода себе создать ну, умел и умел
ну, несомненней, несомненней ты разве мне чужой противник?
тяжелей — так тяжелей чуть-чуть честнотной соли сыпнуть из столпика настольного — и ладно
* * *
пенелопа — след от одиссея. пенелопы не было в природе.
то, что мы считали окаменелой
пенелопой — только след в песке.
Тема утраты
станция метро кобелево
кесарево
ящики дома всегда приходило на одну, на две меньше пар глаз, чем людей а вон — видишь? — вдоль бывшей дальней границы двора и печали небольшая гряда безразличия под которой уже нарастает короста простора ухо к сердцу привыкнуть должно
ни к чему разговор стенопада
* * *
Если раньше считала — не стоит пытаться
написать побольше безукоризненных стихов, чтобы напечатали,
можно всё выложить на экран, пусть читают с экрана, то теперь хочу, чтобы вы читали меня в саду,
яблоневом,
и чтобы мне на страницы быстро светило солнце. — Но ведь таким словом — «быстро» — назад заманиваешь, в дом, навеваешь рыбу пути с тощим хвостом на солнце и размытым телом в доме, русалку.
|
