* * *Где тот театр, что с рюмки водки начинался, Евгений, за которым всадник гнался, Владимир, что с Евгением дружил, портной, что им обоим платье шил? Язык меняется, а мы стоим на прежнем, смешном, аляповатом, неизбежном, надеемся — прорвёмся, переждём, гербарии спасаем под дождём, и голосом глухим и непослушным лепечем что-то лепетом ненужным, нелепыми вещами дорожим при скрипе шестерёнок и пружин. Где те актрисы, что на лодочках катались, где те актрисы, что влюблялись и влюблялись, шептали глупые классические штучки, кося глазами и заламывая ручки? И я там был, и спал, и просыпался. Свет преломлялся и на мне сходился. Я видел — Станиславский засмеялся, я помню — Немирович прослезился. * * *
Спасибо за то, что ты не легла в руку мою, свобода, не протянула монетку в горсти или чадящий факел, пепел в твоих волосах, известь в твоих суставах — встретишь на берегу, фигу тайком покажешь. Лучше сидеть в чалме на берегу пролива и сочинять послания к тем, к кому ты спиной повернулась. Замысел твой люблю, вымысел твой лелею, вслед за тобой огонь, я же останусь дома. * * *
«Умри, издохни, эсэ-эсэ-сер,» — сказал в сердцах он, а оно издохло, и поздно говорить — «я пошутил». Здесь сила поэтического слова нам явлена с таким остервененьем, что, приласкав собачку у метро, никак не назовём её, а только мычим и смотрим в жёлтые глаза. Машук
Вначале просто били наудачу, а к вечеру устроили раздачу — под каждым камнем — горец и боец, ночной тархун и утренний чебрец. Владелец скал, чья родина — темница, боится спать, но и не спать — боится, где Терек полоумный шевелит форель прозрачную и бархатный гранит. Здесь муэдзин с азартом замполита поносит тех, чья борода обрита, на Грузию вещает из-за туч, и голос его грозен и тягуч. Ночной чебрец и утренний тархун. Вершины гор как пирамиды шхун, медведи в спину целят из двустволок. Барашек нежен, но в груди — осколок. Посмотрим на дивизию с небес, и прогуляем этот гудермес, как в детстве — анемию физкультуры. Ни белые, ни чёрные фигуры в такую осень не сдаются в плен. С блуждающей улыбкою чечен качнётся, как Мартынов на дуэли. Оправа треснула, но стёкла уцелели. * * *
Мне кажется, я знаю, почему и чем закончится. Солдаты обернутся своими командирами, а мы — солдатами, жующими заварку, снег — белым порошком, и только грязь останется лежать на этих склонах. В нелепейших сандалях, с узелком подмышкою, однажды оказаться холоднокровно дышащим стрелком, смотрящим на знакомые вершины по-новому. Так старый вор в последний раз проходит по квартире, где только что работал. * * *
Из пепла Мурома и суздальского праха котлы с живой и мёртвою водой доставлены по слову Мономаха и слиты подле ямы выгребной. Дизайн и копирайт, вот что меня волнует. Налимы в омуте, русалки на воде — уже мне не понять, о чём они толкуют, в коломенских лесах, в небесной слободе. * * *
За окончательной чумой спеши в Россию, мальчик мой. Чума хранится в ледяном сарае зимой, а по весне две специальных бабы везут чуму туда, где есть арабы, и к Пушкину везут, и к дяде Ване домой. Друиды первыми, а после — всякий сброд, себе подобный — дохляки, урод, играющий на розовой гитаре, народ, все ломанулись по своим делам, бомбить психоделический ислам, и попадать в устойчивом угаре по нам. * * *
в деревне бабку съел Кащей зачем ему в деревне бабка среди берёз и овощей на полунищие поля зима ложится многократно сухую травку шевеля невыносимая земля зачем ты держишь многократно все бугорки свои и пятна зачем ты держишь эту тля такого глупого коня не может это быть приятно не может этот съесть Кащей таких немысленных вещей и вот случается внезапно * * *
Где чурка и чучмек на лаврах почивал, там истинный кумыс под языком хранился, а нынче отошёл. Ослабли ягодицы гребца и плавуна. Дубравы без дубрав, искусства без искусств — одна война румяна и в рубашке рождена. Противник спит. Чу! В роще — ВДВ. Летит полковник с дыркой в голове, трубач убит, противник атакует, а нам победа на фиг не нужна. Когда спецназ свои спускает газы, милиция командует отбой. Туда-сюда по рации приказы чирикает десантник удалой, летят орлы, и соколы, и беркут, и меркнет перед ним субъект любой — а толку нет. И весел, и пернат, то собственного вымысла боится, то Фета вспоминает невпопад — «Не я, мой друг, но Божий мир богат». * * *
когда ты будешь в ближнем зарубежье менять остатки зайчиков на гривны и Горбачёва сукой называть не зря случилось всё что так случилось конечно приложили руку немцы без немцев не бывает ничего нальём поддельной хванчкары в пластмассу за русский дух и бронзовую расу когда из чащи выйдут дармоеды и скажут что теперь сейчас граница а та канава это Рейн и Висла мне нравится что можно повторять некрепко мы держали вас сестрички * * *
пересечение границ когда вы движетесь на запад напоминает фотосинтез в ночное время — вот стоит распарывая старые баулы тщедушный мальчик в голубых прыщах и говорит сомнительной вьетнамке с норвежским паспортом что он не виноват таможенник не должен быть худой а должен быть большой и величавой молошницей из золотых зубов творящей человеческие судьбы с надменным и клиническим лицом мне продолжает сниться как они огромными свинцовыми баграми меня снимают с рейса и кладут в обычные молочные бидоны везут домой на старых мерседесах и там меня их дети на ночь пьют * * *
Притяжение мёртвых окраин за грязью двойного стекла. Итальянец в соседнем купе затянул «Прощавай, Батькивщина». Хоть бы кто подошёл, просипел «Документы, мужчина». Обленились, удоды, и новая жизнь потекла. Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне, да рябиною чёрной постреливай вместо свинца, чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца, а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело. * * *
за питьевой исправленной водой за флагманом и высшим комсоставом встаёт Казбек и шевелит ногой или каким другим своим суставом грохочут громы плачут бубенцы воробушки и прочие скворцы взлетают ввысь друг друга догоняя и среди этой праздной чехарды растёт лоза и дети вырастают * * *
Жерминаль Жерминаль говорю тебе специальным собкором служил в гб внутривенных послов расставлял по росту в пистолетном кармане носил версту этих скользких гнид измерять непросто повторять много раз прокричать в окно Нахтигаль был дворником в гороно в голове его дребезжали трели всё чего избежать могли корабли Шали соловьи Растрелли * * *
1.солдаты спят и видят Сталинград и Сталина летящего в ракете и радуются и животворят и мучаются как больные дети когда они услышат в первый раз простой как объявление в газете давным-давно подписанный приказ из слов не существующих на свете 2.Впоследствии, когда начнут считать, нас насчитают двадцать или тридцать. И то и то враньё, нас двадцать пять. Распятые, как маленькие птицы, мы будем между ёлками летать на случай непостыдныя кончины. Мы в этом ложе пар, и пепел, и треножник, нам ридная земля сестрёнка и братан, теперь ты можешь спать, усни, художник. Я в этом ложе пан, и пыльник, и рапан, уже хлебнувший ледяного газа, забывший навсегда, как Левитан читал концовки сталинских приказов. * * *
Зимние Олимпийские Игры. Фигуристка любит судью, а судья — фигуриста другой державы. 5-9; 5-9; 5-5 — тренер кричит — «убью», но для неё это всё ещё шифр, обещанье любви и славы — 5-9; 6-0; 5-0 — и она уходит под лёд, в полынью. Левой рукой она отключает процессор левого глаза, правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву, коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы, ей нужно только подумать — «плыву, плыву». В Шереметьеве мама сказала — «Стране нужно олово», папа сквозь слёзы добавил — «Не ссы, дружок». Плохо ей, очень плохо, она опускает голову, и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок. * * *
сердобольная бабка нашла в сугробе за гаражами грела в сухих ладошках вымыла в керосине чистеньким положила сохнуть на подоконник сидела и вспоминала о сене сыночке сыне думала время времечко держали за хвост держали было оно и нет как дихторша говорила крыл моих облак слышен уже над пятыми этажами хорошо хоть квартирка на Пресне отходит сыночку сыне вот и подсох соколик вымытый в керосине зубоньки жемчуга глазоньки самоцветы вот он опять дрожит носится над дворами и если это не голос то что же это Из цикла «Песнопения Резо Схолия»
*я на картинке берию нашёл там берия и пела и плясала безумная, со скромными усами она сказала мне — пойдём, Резо пойдём Резо повеселимся с нами последними кавказскими лесами что нам земля и всё её стекло *
кинжал мне одолжили иноверцы зане любые открывал я дверцы солёных дев мадерой угощал на белой стрекозе летал в Форосе теперь вокруг Савёловский вокзал в долине дикой средь медведь и скал под снегом я фиалку отыскал *
с тараканами в голове хорошо на дивной летать ракете самодельной дымить сигаретой в обязательной темноте был в «Икее» и вспомнил как и какой наступает мрак и кому нужны будут те и эти *
это други песня лебединая исполняется лишь раз завещаю Ростов славянам взамен Стамбула неделимый огонь драгоценный газ и последний залп почётного караула пьяный лекарь припрётся откроет беззубый рот зимний воздух в трубочку соберёт и тихонько любимого гоголя заиграет *
по улице Советской уже который год троллейбусы не ходят не бегает народ «проезд закрыт, товарищ!» — говорит мне гражданин «объезд по Комсомольской и Розы Люксембург!» я трогаю берёзу стволы других дерев а если я здесь вырос родился например химер в окошко видел ангелочков милый друг * * *
в старом грузовике путешествуя по Италии слушать радио например Масканьи «Сельская честь» смотреть в зеркальце заднего вида тот кто искал это место нашёл это место здесь сан бенедетто дель тронто что-нибудь в этом роде в поворотном ряду шестисотый со джипом столкнулись и вот медленно вылезают * * *
друг мой узбек Пахлавон когда мы служили во флоте так говорил иногда вот говорил например двое матросов представь вместе выходят на берег встретят красавиц бывалых в утехах весь день проведут а потом золотая пучина и поросль льда и бугульма впереди! вот как великий Хафиз всё о том же писал незабвенно ворон клюёт анашу что вдоль роз твоих я посадил * * *
самой лучшей фигни продавцы у них редкие имена Павел Глеб Ярослав как в кино говорят мы должны делать то что хуже всего говорят мы могли бы вселиться в вас! вас веселить! никому не смешно и даже не слышно их но они говорят
|