Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Антологии
TOP 10
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Освобождённый Улисс

Современная русская поэзия за пределами России напечатать
  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  
Александр Радашкевич

* * *

                                                        Б.Кенжееву

Откуда взялся, мальчик, ты и почему
такой ты старый и отчего, от чада и
жены зарывшись в складку
утренней портьеры, ты веко трёшь
опять, покуда пузырится край
зари, запястие тебе над-
резавший лучами?


* * *

Воскресные пустоты уклончиво пересекая,
превозмогая, косно топаю,
стараюсь взвар между бровей разжижить
попусту. Меня изводят эти опыты: слыть русским,
плечи расправлять, качаясь как над
прорубью, чтоб между арфами заката и
пушкой заревой
всё круче забирать от неохоты
ломиться в просини, означить
            замираньем
      имена.


* * *

Впрок причащаюсь крапчатому Лувру. Вагон
                                   над Сеной
                  пятится
       вперёд.
За то, что
поспеваю торопиться, опять просо-
бираюсь опоздать. Помилуй мя,
придирчивая радость, не за оскомину
ежевоскресной жвачки — за утренний
озноб свечных стеблей. В набухшей
сфере вязнет взгляд. Зарезаннее агнцу
не бывать, закланнее — тому напеву,
что кротче не было в свой срок и час,
когда безбольно обмирали, когда
мы только
                   обвыкались
                                           с отвычкой
                                                                  жить.


ПАВЛОВСК

Вновь набухла над Славянкой Урна
грубой павловой судьбы, вновь
на бархатной тропе та
лягушка подмигнула и —
в плюмажи папоротников
росных отпружинила в ужасе
Божьем.
                  С Места Ники
привечай, вертоград приснолюбимый,
незабвенные уста, неприступные
порывы.
                  Забран вход решёткой
шаткой в Храм той клятвы
предалтарной, где в гранитах тишины
человеческая крошка всё
поблёскивает мгле.
                                         И как будто
на века небеса твои лепные вкось
кропят на Колонну конца недопитого
света, и слепо Мусагет, струясь
всей бронзой тоги, целует взором —
долгим, как незнанье, —
текучий профиль прошлых облаков.


ПАМЯТИ Н.Я.РЫКОВОЙ

В мятных ветрах отбывающей юности, как
и потом — в оскоминные годы, была в судьбе
высокая, с совиным голосом и мигающим
оком рептилии седая Януарьевна, блаженно
спавшая под ранних опусов прыщавое
бубненье и воскресавшая при виде ню Боннара.
Любила сладкое винцо и сулугуни, фарфор,
янтарь, июль по-коктебельски и говорила
«вы» приблудной одноглазой суке, считая
ейный профиль ренессансным. Всё зная и
не веря ни во что, она жила с сафическою
страстью язычницы — без лишней нежности
к безжалостной России и с тихой слабостью
к себе: «Я бы хотела умереть, но не хотела б...
умирать». Как водится на крохотной Земле,
она была бессмертной, хоть верила, что это
всё исполнила по собственной заявке, и,
верно б, вторила за Дюбарри на шатком эшафоте:
«Минутку, ещё минутку, господин палач!»


* * *

Брагой юного горя обдели, обнеси
же меня: не открою, во что

упираются росстани злых
упований, обомлений куда

бездыханных стезя заведёт, оборвётся
сквозь гранёные срезы зеркал

изумрудная чем анфилада.
В час апостольский узнаванья

из долины израненных снов,
с островов обреченья и воли я

отвечу непрожитым взглядом
и прощаньем влюблённой руки.


ТУРЕЦКИЙ АВГУСТ

Над соляной пустыней озера зависнет снежным
островом мираж.
                                   С роднёй прокатят
в «кадиллаках» напрокат свежеобрезанные
отроки, подобные лакомым сдобам с глазурью и
изюмом, и чарку ракии в раю своём
сапфирно-изумрудном любовно опрокинет
Ататюрк: буль-буль, и гюле-гюле*.
                                                                       Набухнет под
серебряным ковром гробница дервиша с чалмою, и
чаем яблочным — сквозь адский смрад носков
пейзанских, — свернувшись в перламутровом
ларце, повеет борода святая.
                                                              И будет
ластиться эгейская лазурь и бирюза — сквозь
бархатные хляби, и станут русофилы-журавли —
в стерне седой раздумчиво шагать, пока предвечный
хор цикад звенит в серебряных оливах: «велик
Аллах, велииик...» — до первой крови смертного заката
на Мармаре, где, мраморны, где, мармеладны,
струятся Принцевы в томленьях острова.

* До свиданья (тур.)


* * *

Павлин распялит хвост нам в Фонтенбло,
где Генрих и Франциск блажат с Наполеоном
в зелёной зале, где приветил свет Господний
тринадцатый, субтильнейший Людовик.
Обиды в горле — вешний знак,
что мы уста отвадить запоздали
от уст,
что, руку сняв с невзрослого плеча, мы
за глаза уцепимся глазами,
за ворот — вздохом, страхом —
за рукав. Пора. И
мы молчим, как сон непоправимы
те сотни лет вперёд или назад, где мы —
не мы, нас не довольно нам и
с нами нам не вольно, и не отпущена
прощальная вина.


ПАН ПОШТА

В снегу, на ступенях чужого уснувшего дома
маленький старый небритый чех
сидел, не видя, как носится вокруг и воет
его подросток пёс. Пан слушал звёзды
Пана Бога, смотря обратное кино, где
годы лагерей и каталажек у фрицев,
у своих, где нежит стаю кошек до́бра пани,
чей прах хранил в шкафу среди бедлама
необходимо-бесполезных вещичек и вещиц,
где Джомолунгма мусора, в которой можно
всласть зарыться, и пиво пенной Лабой,
где снова он жених, и рвёт зубами молодыми
он мясо ёжика на первой свадьбе, на цыганской,
и где успел довычислить тот гороскоп везения
и ласки он нам, сображникам своим живым,
нечаянным, отчаянным, вчерашним.


ПОМЕРАНЦЕВУ

Ах, Кирилл мой Дмитрич, хорошо бы
было с вами там уже безвинно, нехотя
брести — то ли к вашим сверкающим Альпам,
то ли к павловским кущам моим;
хорошо бы вас слушать и слышать, и молчать,
как тогда, о своём и клубничным мороженым
душу услаждать-охлаждать без вина.
                                                                        Вы
расскажете всё по порядку про
спряженья рождений-смертей и напомните
кротко: «вы боги", — как Писанье
темно говорит. Будем дали сандальями
мерить, будем ветер в чело лобызать, а
под вечер — струисто-курчавый — даст
мне бабушка гречневой каши или
плюшек успеет напечь...
                                                ...Хорошо
бы, а то,
                   сбивая книжку,
                                                 над стихами
вашими тужу в наираспрекраснейшем
Париже, где, отведав бледные сосиски,
заверну привычно и легко на чужой
и прибранный погост, где платаны и где
кипарисы, где ваш пепел без имени
в нише, на которую всем, на которую вам наплевать.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

А ты уже совсем не мой, мой
град упругого блаженства, и
слепо статуи твои над
убывающей Невой глазеют
на гробницу вздохов —

пустую, как пустырь мечты,
где лунный воет волком ветер,
где набухает, недоохав
и наливаясь прошлым солнцем,
нагое облако любви.


АКТ ТРЕТИЙ И ПОСЛЕДНИЙ

                                    Георгию Янушевичу

    Уходит из-под ног земля,
подходит очередь за чаем

    в стране, где больше нет
меня и без меня где

    не бывает. Друг, мы себя не
замечаем, не различаем в прорве

    снов черту над вырезанным
краем за годом год. Точь-

    в-точь. Но за рожденья
скучным днём — за ночью

    ночь? — внимательно час
ушлой смерти отживаем

    ещё разок. Постой... Нет,
ваша дама бита. Мигай,

    треклятая старуха! Тянуть
не нам краплёного туза.


НА СМЕРТЬ А.СОБЧАКА

На смерть, на жизнь — внезапны
строчки и непоправимы, как жизнь
и смерть для океана неизменно
мёртвых и острова негаданно живых.
Глава «А.А.» сегодня дописалась и
в оглавление легла: фуршеты, оперы
и ладан панихидный, да на парижской
площади Согласья спор об останках
бедного царя...
                                От эха преисподней так
гулки коридоры власти, и ненависть
столичного жлобья в них шаркает,
скользя казённым лаком...
                                                     Великий князь,
владыка Иоанн, Л.Б. в печали отвлечённой
и Город в толстых стёклах лимузина
под вой положенных сирен: слова и лица,
тосты и деянья, поступки и слова, и
запах душ за тенью взглядов, — и реки
бурной полулжи впадают в море чистой
полуправды.
                           А в полной книжке записной,
напротив мэрских факсов, ещё помечено:
«У Путина включён всегда».


КАК НОЧЬ

Как ночь, в которую плывём,
заводит в бухту дня; как день,
напененный тщетой, толкает
в звёздный грот, — так
всякий всплеск посюсторонний
с победно-бедственною дрожью
мне наречённо возвращает твой
обрамлённый пустотою,
неуследимо-непроглядный,
умноженный слепыми зеркалами,
твой неслучайный
взгляд.


  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service