* * *Божья коровка
ползёт по оконному стеклу.
Стекло тёплое и чистое,
потому что сейчас бабье лето.
Божья коровка перепутала времена года.
Как она проворна.
Какая она мужественная и безумная.
Даже не знаю,
чего в ней больше:
мужества или безумства.
* * *
Боль в сердце
называю:
ёж проснулся.
Из детских книг,
симпатичный,
совсем не колючий,
мордочка пахнет молоком,
ладонь так и тянется.
Да, такой кругленький, милый,
вне подозрений, —
кто бы мог подумать,
что именно он?!
* * *
Хотя октябрь,
я в пиджаке.
Вчера мне сказали
что-то очень плохое.
Солнечно так.
Лица детей похожи на погоду.
Тот же состав.
Все одеты в пальто и плащи.
Я вижу это,
но мне всё равно не холодно.
* * *
Даже сикхи
заставили говорить о себе
весь мир.
Философ А. Пятигорский
уделил им шесть минут
в своей радиолекции,
на глушение которой
некая сверхдержава
потратила более семи тысяч рублей.
А что же мы,
гагаузы?
* * *
Эти щуплые муравьи
в лондонском парке,
похожие на интернатских детей
шароварами и выпученными животами,
узнают меня
и с надеждой окликают,
загибая окончания
имени и отчества
по-украински.
* * *
О Инна!
Собрат по перу!
Какого греха больше
в этом обращении:
гомосексуального?
кровосмесительного?
Рукой мастера —
крупным планом —
ты описываешь
морщины на своём лбу;
пишешь, что за эти годы
раздалась в бёдрах,
и моя влюблённость
перерастает в вожделение.
Ты нагнетаешь:
«Я стала слаба на левый...
да и на правый глаз».
О, сколько садистских нежностей
я бы придумал.
Да хоть наливал бы вина
в твою чайную чашку
для начала... Ладно. Что терзаться.
Зависть моя к Арнольду
и так съедает мне душу.
Эпистолы мало!
Романа хочу —
одного на двоих,
собрат по перу!
* * *
Я видел,
как в сумерках они прячут в подвал
ящик яблок,
ящик винограда,
мешок картошки,
зеленщик и зеленщица
в деревне
под Вероной.
* * *
Люди с акцентом —
довольно большая нация.
Уже много лет
я при ней.
В барах
Кордовы, Вероны, Лейдена
я различаю на слух
своих новых соплеменников
и думаю о них
с теплотой.
Вот такого рода
патриотизм:
акустический,
фонетический.
Поцелуй в Люцерне
На карнавале в Люцерне
я — живая мишень:
приезжий без маски.
Подбегает зайка,
юркая, прыткая,
целует в губы.
Рожу не ворочу.
Грудь у неё маленькая,
плоская,
никакая!
Брезгливо отталкиваю его.
Выплёвываю поцелуй.
До сих пор шипит в снегу.
Слаще не было.
* * *
Вполоборота,
так, что виден профиль груди,
девушки из борделя
спрашивают моё имя.
«Igor», — говорю я.
«Sorry?» — переспрашивают они.
«Igor... like Stravinsky».
Мы смеёмся.
Но однажды
девушка серьёзно сказала:
«...like Prince».
Такова, вкратце, история моей женитьбы.
Над- и подземное межевание
Знаете ли вы, что между землемерами и топографами
лежит социальная пропасть?
Но и тех и других объединяет зависть к маркшейдерам.
Геодезические съёмки последних проводятся в рудниках,
катакомбах, шахтах.
Близость к гномам и кротам придаёт их деятельности
аристократический оттенок. Когда землемер втыкает
мерный кол в грудь маркшейдера, почва жирнеет, голубеет.
О снах
Она закричала сразу —
так взмывают истребители вертикального взлёта, —
что ей приснилось, как он прямо на улице
откинул прядь волос со скулы N.,
прижался губами к её уху
и то ли шептал, то ли делал вид, что шепчет,
а на самом деле вылизывал раковину
этого самого уха.
Потом, нет, не потом, а сходу
она дала затрещину, оплеуху, пощёчину, затрещину.
В носу защекотало.
Вот, вот, — думал он восторженно, —
это и есть архаичное сознание:
никакой границы между сном, явью, поступком.
«Сон — это дверца, ведущая в самые потаённые...
космической ночи... во тьме первобытной...»
Ну, Карл. Ну, Густав. Ну, Юнг!
А по мордасам!?
Надо бы позвонить N.
Сегодня уже не получится, а завтра прямо с утра.
Что если N. тоже смотрела сны, и всё совпало.
Между тем из носа хлынула кровь, тоже сразу.
Он открыл морозильник, выковырял кубик льда
и прижал его к переносице.
* * *
Те, кто держали нас за руку,
умерли.
Пока были живы, ладонь не пустовала:
была густо- даже перенаселённой.
По парку водили?
Водили.
На зелёный свет на переходе водили?
А в кино?
А по перрону?
Даже когда стояли,
переминаясь с ноги на ногу.
И ничего, не мешало: ни пот,
ни мозоли, ни бородавка с пружинистым волоском.
А потом как начали...
Корова их, что ли, языком слизывает?
Так вот что видят гадалки:
следы от коровьего языка.
А если ты не гадалка?
Смотрю, вглядываюсь.
А ладонь пустая-пустая.
Как будто сама к чему-то готовится.
* * *
В понедельник утром,
как обещал,
он звонит в
School of Oriental Studies,
долго объясняет
её ситуацию,
беженки и недоучки,
договаривается,
улаживает,
и всё это время
представляет себя
голым, сидящим
вполоборота на ней
и наливающим вино —
то ли себе,
то ли ей.
* * *
Если бы у меня была сестра,
меня бы все подозревали.
Я держал бы её во рту
и ласкал языком.
Я бы перекидывал её
с ладони на ладонь,
подпевая, подмурлыкивая.
Я бы позвал отца,
и мы бы до хруста
сжали её двумя
огромными зеркалами.
Но у меня нету сестры.
Я вне подозрений.
Впрочем, у меня есть брат...
* * *
Мне приснился эротический сон:
иду вечером
по незнакомой улице
и слышу сквозь
открытое окно,
как две пани
говорят по-польски.
Памяти отца
В прежние времена
отцы выглядели как деды.
Теперь они скорее похожи
на старших братьев.
Потому нынешние дети
так часто обращаются к ним по имени,
а не «папа».
И по национальности
все отцы-деды
были евреями.
А нынешние отцы-старшие братья —
американцы.
Это наблюдение так и осталось бы
абстрактным,
если б не хрипловатый крик
из детской комнаты:
«Игорь! Иди сюда!».
Вот в том-то и дело.
Во власти. В её утрате.
Может, они её и не захватили,
но мы-то точно её утратили.
«В мире животных»
Зачем он согласился принять участие в этом
«круглом столе» о роли телевидения?
Вот, по ходу, другой писатель уже прошёлся
по «картинкам для взрослых», а кинорежиссёр
по «бездуховности». А он пока вспоминал,
как был в разъезде, в разладе с третьей женой
и метался по телеканалам, чтобы угадать,
что она где-то там смотрит, и хоть так
побыть с нею вместе.
Он потом спросил:
— Ты тогда смотрела передачу про сурков?
— Откуда ты знаешь? — ответила она.
Но неужели говорить об этой любви к телевидению
сейчас, за «круглым столом»?
* * *
Во время войны спрос на мужчин в тылу возрастает.
Даже подростки и инвалиды пользуются успехом
на переднем крае в тылу.
О, Марс!
Ниспошли войну на нашу провинцию
и назначь меня
не претором,
не квестором,
но подростком!
Если бы сын писал стихи
Красивые такие кругляшки
на бумаге, на скатерти
от молдавского,
иногда грузинского
оставлял отец,
даже на газетах,
да, на сосновом
кухонном, на дубовом
в кабинете,
где стояла машинка,
след остался
в памяти от отца:
отпечаток круглой,
винной души его.
Узнаваемей, чем
почерк или подошва.
* * *
Миша Эпштейн
посоветовал:
— Да вставьте пару рифм,
и все будут счастливы. —
Миша прав.
Но почему они
должны быть счастливы?
* * *
Вцепившись в поручень вагона
мясистой рукой,
она забирается в тамбур.
Ей плевать, что весь вокзал
видит её трусы.
Усаживается, достаёт из кошёлки
крутые яйца, бухает о столик.
Как зовут эту тётку?
— Восточная Европа.
|
