* * *Она лежала на краю стола,
ногами воздух мой запутав,
и поднимался слабый ветер,
когда она смотрела в стену,
а там — один другого несуразней,
всё прыгали вокруг своих хибарок.
Взять по двое — тогда они молчат,
коричневые руки раздвигая. И ты, живая, но совсем другая,
всё понимаешь, но никак не рассказать,
как запонкой, пробиты губы пальцем,
всё — тише мне. Ты понимаешь, где
на двух верёвках — три мои рубахи,
на трёх рубахах где воротники,
и всё — так далее. Впечённая под сердце,
одна, и не назвать её. В стене,
как в зеркале, как тень, как словно я,
а нет её. Как ватные тампоны
заполнили моё насквозь всего.
Кто улетал, как ветер луговой?
Возможно, я, однако не припомню,
как протыкали, чтобы лицезрел,
зарезанные листья. Этих лезвий
мне лестно чувствовать в ладонях бесполезных.
В позоре жизни каждый — самострел. Зачем ты просишь, вздорная заплата,
возникнуть там, где цел я, где возник,
где из ленивых книг выкладываю крепость.
У сердца отвалился левый клапан,
в грудную полость плещется родник,
лицо упало на пол, словно слепок. Она лежала на краю стола,
как пастила, стекала по бумагам,
венозные глаза остановились.
Звонок. Я — открывать, а дверь ушла
и с кем-то говорила в коридоре,
замок оставив в светлом косяке,
а там — один другого совершенней,
все шелестели по трамвайным рельсам.
Ты хочешь умереть? Постой, я сам.
Что может быть печальнее рассвета. Так спал и снова начинал играть:
чинара, слово, спальня, град Итака,
сограждане, подвигну вас на подвиг,
гуляй, стрела, возмездием глумливым. Болит олива у земли чужой,
и отражён в колодце купол верха.
Рука привычного к убийству староверца
иной религии использовать ножом. Движение, как прячешь ты свою
природу юга, запертого в север.
На берег вышли двое для беседы, —
совсем себя собой не узнаю. Мой проводник в коротких панталонах
зачем-то спрятался. Животные ходили
и, волчие развёртывая уши,
следили снег. Торчали померанцы.
Такая смерть пристойна господину.
СНЫ ИИНА
Встреча должна была состояться в глубине леса,
тёплый влажный мох что-то шептал ногам,
лучи солнца стали столбами густых испарений,
проходя сквозь которые, происходило мелькание
тени листьев по одежде. Дуги блестящих корней
пересекали путь. Пот стекал под воротник рубахи.
Неустанные насекомые норовили в лицо.
Тугие коробки цветов постепенно раскрывались. Состояться в глубине любому, кто относился
к древнему роду Мюраклей, который отмечен
супружеством до появления на свет. Тишина
прерывалась вздохами тяжёлого лесного Иина.
Он бродил, этот Иин, совсем не понимая,
почему он является Иином, громко вздыхал.
В самой середине тяжёлого его тела
содержался холодный зелёный каменный шар. — Ахмн, — произнёс Мюракль в недоуменной задумчивости,
как раз когда обходил Иина стороной. — В нём есть, —
произнёс он, — содержание тяжести зелёного шара,
поэтому, когда я обхожу его, произношу «Ахмн»,
что могло бы стать моим именем, но другой,
встреча с которым должна обязательно состояться,
ему не свойственно содержать в себе холодный шар,
потому что камень не соответствует его организму. — День проходил. Приближался тёмно-синий вечер.
Летающее наверху устало, опустилось на деревья.
В груди его, раскрытой, как замечательная шкатулка,
включились два огня, чтобы освещать небо.
Волны луны, которая давно перестала быть круглой,
волны луны влажной набегали. Летающее наверху
заострило ловушки своего дыхательного аппарата,
принимая исходящие из глубины леса испарения. Ахмн занимался тем, что собирал в погребе
уродливые кусочки дерева. Он находил их в горах.
После обвалов некоторые камни наваливаются на деревья,
искривляя ствол и ветви, а следующий обвал
вырывает дерево, счищает листву, полирует
и ждёт, когда появится Ахмн и заберёт,
чтобы поместить в погребе на верёвках у потолка.
Они раскачиваются, когда открывается люк. Однажды Ахмн нашёл интересный кусок дерева.
Форма необыкновенно что-то ему напоминала.
Такая правильная выемка, словно в ветвях
лежала несколько лет чья-нибудь голова.
Ахмн подумал: «Кто-то спал в ветвях несколько лет,
потом обвал прогнал его, а это дерево
сохранило в себе форму его головы, его мысли
придут ко мне, когда я примерю эту деревянную корону». Он приблизил дерево к своей голове, и с ним
произошло неожиданное. Он оказался
в густом лесу, полном тяжёлых испарений.
Он шёл навстречу представителю древнего рода.
Дело в том, что Ахмн тогда ошибался:
никто не отдыхал в его деревянной короне.
Вздыхающий Иин умер на склоне горы,
и его холодный зелёный каменный шар оказался в ветвях. Летающее наверху каждое утро распускает
свои огромные пергаментные крылья. Над деревьями
оно проносится, оставляя позади ветер,
приводящий к движению всех лесных листьев.
Тени листьев мелькают по одежде идущего,
встреча состоится в самой глубине, где корни
переплетаются, образуя последнее высказывание,
которым заканчивается эта история.
СТЕПЕНЬ ЕЁ ТОРЖЕСТВА
Жан-Мишель наклонился, увидев белый листок
бумаги за очистителем стекла машины.
Это хорошо для начала, как в рассказе
о двух дуралеях, споривших на бутылку.
Жоан-Машун — так его лучше называть —
развернул хрустнувшую и прочитал,
что холодом всегда тянуло из окна,
окаменевший дождь устал шептать свои,
а ты сиди одна, такой и не бывал никто,
что эти женщины, которые умеют промолчать. Тогда Роже-Жомен начал стремительно двигаться,
заведя машину, он вскоре понёсся на ней
в сторону леса, за которым далёкие холмы,
за которым незнакомый, поникший дом,
в серой крыше вместо шляпы,
в серых гетрах узких ставней,
дверь, прищурясь, открывает
коридора глупый выдох. Ульмин Со, задумавшись, проносясь,
представляя незнакомый дом, в котором должен,
понимая неприятную очевидность, что именно он,
летя-проскальзывая у ветвей, в глубине.
Дорога рывками передавала себя движению,
несколько совушек прозвучали поодаль.
Обрывки снега разбивались о стекло
совсем как живые, становясь прозрачными. Говоря с ней. В комнате, у воды
двух дверей — миновать, или остаться.
Небо создавало подвешенные плоды,
что на картине уверенного испанца.
Чашечкой кисти зачерпывая испить.
То, что он думал мёртвым, опять не спит.
Глаза для забавы проверили полусферу.
Типа феррума, они успевали быть
плошками для питья изнутри. Будто бы бык
ищет опять лобызать голосок Гомера. Любя её. В медном котле заката.
В тёплого плеска фонтана дуры,
что обнимает тылы дельфина.
Солнца тупой перебор цукатов
падал, оставив слезливо-бурый,
словно зарезали серафима. Помня её. За надрыв очей бы
стоило вызволить больше сласти,
чем эта ласковая студеность.
Небо гудит, как большая пчельва,
это придумал великий мастер
плавать в объятии глинозёма. Степень её торжества. Малый её дефектец.
Если она сидела в перевороте кресла,
хлипкость её натуры пропадала в округлом
живота-подбородка-бюста. — Когда человек есть, —
— она говорила, — боров, — тогда и чресла
знают точно, как им найти друг друга. — Жан-Мишель и Жоан-Машун и Роже Жомен.
Где ты, Ульмин мой Со? В холода кулаке
этот последний звук может остаться нем,
выдохнув где-то там необъяснимо кем.
Снега сухой подвздох дальше его неси,
ветви сомкнулись вновь жести поверх резин.
Только возникший дождь медленно моросил,
думая о своём, он пропадал в грязи. Светлое тех надежд. Помнишь, мы знали, как.
Порознь двух цветов. Между ночных лучей.
Этот пустой бокал знает твоя рука,
в нём пропадала муть сделанных нам вещей. Так он спал в далёких холмах, после леса,
недалеко от незнакомого, поникшего дома.
Одежда его постепенно растворилась.
Он лежал, совершенно нагой
в необыкновенно долгом дожде.
Затем пошёл снег и укрыл его.
* * *
Усталою светлою жестью, что отразила.
Тёмным стеклом, в котором тонул рассказчик.
Сигаретой на неподвижном острие кашля.
Утром розовые деревья выходили из своих
талого снега гнёзд. Кричала непридушенная ворона. Так кстати, когда обращаешься в стену.
Так осторожно, на границе проулка.
Умывая чашку за спрятанное в фарфор лицо.
Утром серые стены заходили в свои
чёрного снега ямы. Плакал неразбуженный чайник. Выключая газ, ставший чрезмерно ярким.
Заглядывая за угол, где шелестит одежда.
Сигаретой выдрав, что ещё осталось живого.
Утром глухой голос ходил в своём
тяжёлого сна проёме. Тихо спал малыш.
* * *
Достаточно вздохнуть, и улетит на самый верх,
и можно улыбнуться, чтобы умер насовсем.
Лицо его, такое непонятное для музыки. Что хочет тишина, когда кричит сама себя,
когда усталый свет под жёлтым колоколом солнца,
и около травы играет крохотка. В саду
такие яблони, что вспомнить их решительно нельзя,
и Мнемозина сумрачная расплетает рыжих
поток тяжёлый, что собрать не повинуется рука.
|
