Домовой

Дом сиял на холме. Я глядел в пустоту,
словно разница двух величин,
представимых горам, представимых кроту.
В зале — стройная виолончель.

Эндрю оком обвёл весь смеющийся скот
и сказал: принадлежность — их цель.
Съел так медленно стадо холма поворот,
как одною рукою распутывать цепь.

Фототека в усадьбе. Фотограф был слеп:
кроме некой блондинки, все схвачены в лоб,
а она — велогонкой надраенный серп,
жмёт по кампусу, чуя свой будущий хлеб.

Хоботком ли наощупь, наотмашь гвоздя, —
всяк вселенная шире, а здешний уют
ни замедлить нельзя, ни ускорить нельзя:
кровь законы шлифует не за пять минут.

Я открылся, я видел, я знал, я искал
приказательность этих легчайших колонн,
этот требовательный разученный зал
и в свечах восседающий клан.

Демон Врубеля и Майкл Джексон в одно
сведены на стене. Все жуют анальгин.
Или время здесь кем-то предупреждено?
Я сидел посреди инфракрасных могил.

И так боязно псы огибали углы,
осторожно оглядываясь погодя,
возвращаясь подобием швейной иглы
и китайских разведчиков превосходя...

На дороге

Гитара, брошенная рок-звездой в толпу,
разрывается, как глубоководная рыба, выдернутая в небеса.
Опустел карнавал, и разыграны одежды жертв.
А кто не влюбился, тот вооружился, и вот
рычат, вываливаясь на канал,
с призраком рюмки и пистолета.

Канал с причалами, словно просветы
зубчатые меж стеллажами библиотеки.
Женщина промелькнёт иногда, выбирая букву,
а текст дороги летит под ноги,
и цель уже за спиной — азбука в детском ранце!

Кем ты была, — повторяю. Коленки мутны
и каблуки набекрень, ты — падая навзничь,
хватая кольцо мнимого парашюта, — кем?
Вещи в себе сознавались, но только не ты.
Ветер со взморья, рыбак, и перед ним
груда ершей слюдяных, словно платье инфанты Веласкеса.

Мы спешно переодевались, и с нами
расстояния разнимались подобно спицам и втулкам,
их горка сияла под остановленным Солнцем.
И это конец карнавала.
Была ты бравурной ведьмой.
И я начал свой путь, чтобы начать:
в сторону будущей стороны.

В грозу на шоссе три дня спустя
(озон и бензин, жемчуг, бензин, озон)
на настырном шоссе я вошёл в озноб,
кратный клеткам твоим. Я был
полубуквой царства, и во все концы
направлен и претворён. И не
случилось бегство моё зимой
или в субботу.

Монтерей*

Моржи суетятся, как ищущий ручку по всем карманам, забыв об отсутствии рук,
студент разведшколы вперился в экран ЭВМ, как будто забыл о присутствии pyк,
тем не менее — это астральный бокс
меж студентами и моржами в городке Монтерей.

Обуреваемый бездной студент сосредоточенней фильтра аграрного агрегата.
Морж перетряхивает в себе нечто щекотно порхающее внутри, что не знает сна.
Морж и студент в своих трудностях без возврата...
Усатая рыба в аквариуме рывками снимает швы с лунного дна.

И разверзаются хляби, морж ярится и видит в журналах своих наложниц,
кость моржовая, грусть моржовая переходит в моржовый крик.
Его понимает студент, спящий меж языковых ножниц,
и видя: над Океаном — в прямом смысле идёт в прямом смысле язык.

____________
* В Монтерее (Калифорния) — аквариум и моржатник, военный иняз.

Всё так и есть

Вращается рот у девицы, и ветер крепчает, как херес.
Чарующие боинги и циклопические сны
стадионов. И Америка через
себя перепрыгивает, все удовлетворены

тем, как каньон лавирует, словно руль килевой
Летучего Голландца, возникшего в мозгу
человека, которого вниз головой
тащат по лестнице на шпиль МГУ.

Ёж

Ёж извлекает из неба корень — тёмный пророк.
Тело Себастиана на себя взволок.

Ёж прошёл через сито — так разобщена
его множественная спина.

Шикни на него — погаснет, будто проколот.
Из-под ног укатится — ожидай: за ворот.

Ёж — слесарная штука, твистующий недотёп.
Урны на остановке, которые скрыл сугроб.*

К женщинам иглы его тихи, как в коробке,
а мужчинам сонным вытаптывает подбородки.

Исчезновение ежа — сухой выхлоп.
Кто воскрес — отряхнись! — ты весь в иглах!

____________
* Эта строчка возникла по ассоциации с событием из моей рабочей биографии. Я служил дворником, и надзирающий за мной техник-смотритель приказал в одночасье убрать огромный мартовский сугроб на автобусной остановке.
   Выполнить пожелание было не под силу и за неделю, тогда я нанял за трояк бульдозер и счастливо ушёл домой. Наутро вышел скандал, и меня оштрафовали на два оклада за уничтожение государственного имущества. Ни я, ни бульдозерист не подозревали, что в сугробе с осени осталась дюжина гипсовых урн, — естественно, эти фениксы были превращены в зубной порошок тракторным загребалом.

Улитка или шелкопряд

1.

Улитка или шелкопряд,
по чёрной прихоти простуды,
я возвращался в детский сад
и видел смерть свою оттуда.

В сомнамбулической броне
наверняка к ядру земному
с повинной полз к родному дому,
а дом курился на спине.

Внизу картофельный шахтёр
писклявым глазом шевелил,
и рвались угли на простор
от птеродактилевых крыл.

Я встретил залежи утрат
среди ракушечного грунта:
нательный крест Джордано Бруно
и гребни эллинских дриад.

2.

Природа пеплами жива
и фотографиями в раме,
как перед новыми снегами
кто ходит в лес, кто по дрова.

Дышать водой, губить медведя
и нацарапать на бревне:
— Когда я спал, приснилось мне...

Тип

Шёл он кверху, однако впотьмах поломался бесшумно.
Помятый, как полотенце шахтёра, и бессильный, как сброшенный ремень.
Он не нашёл ничего, а предназначения не предполагалось.
Самообман, как дырка от гвоздика в календаре,
на обложке которого — город (план сверху), поэтому
отверстие воспринято как рекламный цеппелин, но его дважды нет.

Письмо другу

Там, где малина и отшиб хозяйства
и тайное растение бурлит,
и выходная арка, этот лобзик,
выпиливала детское всезнайство,
за речкой — цвинтер, дядька шастал с кобзой,
я вспомнил образ твой, наперсник и пиит.

Сосед в уборной всё таращится в очко,
шикарен, но тошнит в дощатой халабуде.
О, как, ковбойствуя с тобой в ночном,
мы слог выпасывали — прочно не забудем.
Слепую тройку ведьм в малине, близкий гул
бомбардировщиков, свернувших на посадку,
соседа, стоящего на карауле памяти вприсядку.

На снимке ты меж мраморных морских коньков
(а те — хвостами вверх),
как между ножек стула венского.
Вмурован сам в себя, и без обиняков
присваиваешь пыль веков. Путейный инженер.
Из своего купе, — бачь хлопця деревенского!

Перед барочной стенкой щёлкнутый в упор,
ты как тот жук в горохах, заарканенных вьюном.
Гипс-альпинист уродуется за твоей спиной.
Ты блещешь, что куда монетный двор!
Твоё лицо — подкова знака Ω.
Быть может, ты глядишь на окорок свиной?

Сосед вскормил хряка. Да, близоруки оба.
Хряк не сдержался и сожрал дитя.
Хряк-середняк не догонял по весу.
Хряка казнили, но проблема гроба...
Хряк через рынки пересёк Одессу
спустя два дня. О, пiвдень, о, смiття!

Прости виньетку прозы. Ведьмы ждут.
Ждёт характерный суд, и обнуление
так правильно заточено, так чисто, —
примерь, и доведёт до белого каления
фиксатор дагерротиписта.

Нет, ты глядишь на касту амазонских рыбок,
они так держат параллелограмм
своих мотивировок на стремнине, — либо
туда повёрнуты, либо сюда, и там —
не сманивая сферу на себя, не искушая транса и дикарства
развилок и провалов заторможенных...
И голыми руками при них ты можешь брать государства,
переснимаясь на таможнях.

Румфиус*

Мы живём в дни, когда вспоминается мрачная игрушка, — ослик, выпускающий из суставов оси и хорды,
нежные стебли, их можно сожрать, перекусывая узелки.
У него образуются две челюсти на вращающейся морде.
Постамент, на котором он держится, — не шприц, но снизу надавишь, и он валится, как бруски в городки.

Мы читали о хлябях, но не подозревали, что горизонт настолько расшатан.
Земля бугрится, давит снизу на постаменты, словно ожили бурлаки подземных дюн.
В школе направишь лупу на инсекта, и он улетал, не приходя к прежним масштабам.
Над угольной кучей таращилась пара молекул, и мы узнавали ноздрями: юг.

Кто-то из нас положил фотокамеру на ночь навзничь, объективом в небо, стеречь планеты.
И воздушный шар застрял в сужающемся кверху колодце каменного двора.
Этот снимок сделала земля, теснящая постаменты.
...Когда пуговицу на тебе пришивают, закуси нитку, чтобы в памяти не осталась дыра.

И стали являться посланники в кинотеатрах, гимнастических залах и офисах.
Бестелесные, ощупью, шёпотом они обещали связать ли, соединить...
Так ослепший классификатор Румфиус
на индонезийском острове гладил сухих чудовищ и нанизывал их на нить.

Постепенно все чада пучины предстали ему исполином из канувшего завета
(в акватории этой же рухнул вниз подбородком и руки по швам — Люцифер),
заполняющимся стадионом, где на входе обшаривают у турникета.
Рыбы пунцовые, как на ветру в мармеладных сутанах. Размытые старты Натуры. Сечения сфер.

______________
* Георг Румфиус, немецкий натуралист, умер в 1702 г. на острове Амбон Индонезийского архипелага.

Сомнамбула и Афелий

Сомнамбула на потолочной балке ангара завис на цыпочках вниз головой,
чем нанял думать о будущем двух опешивших опекунш. Женщины
невменяемы, и та, что с хоботом, в ленноновских очках, трясётся от злости
в такт сопернице, а ей припишем чёрный плащ нефтяной её же ресницей,
она его раскрывает над головой, и плащ принимает вид анатомической почки.

Пробудится этот, висящий, а ну-ка, развяжется где-то неплотно завязанное сочетание
эфира и духа. Тише! Сражаются женщины, что державы, и, будь я апостолом, ни в одной не проронил бы ни слова.
Первая отрывает синюю ленту с катушки и рот заклеивает поперёк.
Сопернице скотч перекидывает, и та лепит на губы от уха до уха ленту, — дерись молча!
Серьги снимают, как на ночь глядя, и вот они сеют в безмолвии по телам
вспышками окровавленные кокарды и крутят друг другу уши.
Векторами потрясая, вращательные запуская прыжки или оцепеневая. Какое-то время
передвигаются только единым полем, как электронной варежкой по экрану
или магнитом с исподу стола, или накрытые каменным одеялом,
или за ними следит ворсинка железного троса, проглоченного под гипнозом.
Третий присутствует невидимо в поединке — держит дерущихся в челюстях,
чертит им руки и ноги, стирает и снова уравнивает положения; выше и ниже
по желобам пускает суставы, проводит дуги и тотчас навёрстывает их наобум — осями.
Пальцы не слушаются, удивительные и словно туманные — пальцы
собирают наощупь в руинах стеклянного дома (землетрясение на заре) разбросанное барахло,
в чащобе порезов; только нитку фосфорную на горизонте забывает отхлынувшая чувствительность.
Обе так отрицают зеркально: «Не верую в того Бога, который тебя после смерти моей покажет».

По пояс прыгая в координатной сетке, они запутываются и застывают.

Но тут одна другой с силой вправляет кулак в солнечное сплетение, и та открывает рот широко, а глаза закрывает.
Юбки: цвета слоновой кости у одной, у другой — жестяного с переливом, шуршат, но им кажется — громоподобно.
Они их скидывают синхронно, потакая тишине и общей задаче.
А ну-ка, пробудится этот, висящий, развяжется где-то неплотно завязанное сочетание эфира и духа.
Друг на друга уставились, словно гадательницы по внутренностам, и дальномеры наводят насквозь до самой спины:
вот бы выпуклый шейный 7-ой позвонок выбить ножом кожевенным, чтоб взвизгнула белизна,
стружка слетела б с кости, а кровь медлила появляться, но

увядает драка и громоздит промашки, удаляясь от своего центра.
Так Эльпенор, шагал ли он прямо, как слепой штатив, или — раскинув руки,
катился, как разрезанный цитрус, по краю крыши и Одиссеи,
хватаясь за лестницу винтовую в мир теней, спьяну пропустив стремянку?
Пассажир по ходу периферийный — демон раскоординированности и забвения.

Но дальше, совсем вдалеке от ангара, заброшенного за городскую черту в шиповники и чертополохи,
за горящей дорожной развязкой, на бензоколонке находится этой драки — афелий.
В баре сидит с выражением безмятежным: «Как-то связаны две Kореи
и миллион сумасшедших коров, — их гонят через минное поле,
забытое между границами этих корей... Связаны музыка Брукнера и цианистый калий».

«Всё проходит через меня, звук или цифра», — кладя на стойку плавник, утверждает корифей Афелий.

Сон

Этот город возник на ветровой развязке в шестом часу, ты была права.
Собаки с керосиновыми очами, чадящие факелы, вертолёты.
Оглядка северного оленя взвинтила суда и оставила их, как подвёрнутые рукава.
Многопалубных лабиринтов свободно плавающие повороты.

Легче луковой шелухи распадаются их высокие борта среди льдов.
На танкерах открывается отстрел малолетних поджигателей.
Продолжается война за отсеивание двойников. Улов
специальных апостольских рыб — сети тянутся по касательной.

В порту я бы закидал тебя мешками с луком и картошкой,
пока бы ты не засмеялась и не прошептала: — Идддди.
Иерусалим ничего не знает о прошлом,
уходя восвояси в 4D.