Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Антологии
TOP 10
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Освобождённый Улисс

Современная русская поэзия за пределами России напечатать
  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  
Ирина Машинская

* * *

Не в оцинкованное, с солью,
на кристаллический костяк,
а чтоб космическою молью
проело звёзды на кустах.

Тогда между помойных баков,
как между бакенов, пройдём
на улицу, чей створ опаков,
и узок сумерек проём —

чтоб мостовою серокожей
к тебе придвинулось оно,
и стало до конца похоже
на чёрно-белое кино.

Уже ходульное любимо —
к чему бы это нам, дружок?
Её холодная рябина
в последнем кадре, как флажок.


BLUES

                                                        Памяти Э.Фитцджеральд

Вот опять закат ужасный, на стене квадрат пылится.
Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей,
отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей.

На углу поставлю кружку, вот такое платье в блёстках,
уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрёстках.
Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрёстках.

Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту.
Как чернело на закате, загибалось по кювету,
как стемнело, я не помню, как мело меня по свету.

Чайки метят на МакДональдс —
                                                          значит, где-то рядом море.
Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе.
Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе!

Может быть, из-за названья —
                                                      так корабль идёт красивый.
(А на самом деле — сухо, вон забор зарос крапивой.)
Этот город грязноватый, но зато закат красивый.

Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили,
капли в лоб мне полетели — они просто обалдели.
Справа сердце, слева дверца — так текло б на Пикадилли.

Капли, как цыплячьи лапки,
                                                   быстро-быстро — и с обрыва,
они шлёпаются в стёкла, словно маленькие взрывы.
Даже радио не надо, только слушать эти взрывы.

Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла
тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела,
и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела,

чтобы в зеркале и сбоку, перекошены рубином,
вертухаи неподвижно за рулём, как с карабином,
тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам.

Ты-то знала, чем заплатишь терпеливым тёмным лицам,
ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу,
до горючих слёз охочим, на лицо летящим птицам.


* * *

Он вернулся из сада
    и снова лёг
и ноги его были холодны от ночной травы
Светлее комнаты,
                      горьких наволок
были только швы

улицы меж набежавших штор,
                                       и жалость, которую ни к кому
не надо чувствовать,
                                       ни о ком,
сама руку протягивала к окну,
к голове, ещё пахнущей табаком


ИЮЛЬ

Послушай. Вот. Такая, значит, вещь.
Не нам глядеть на твердь, гадать о тверди
— не потому, что там твердят о смерти,
не потому, что нам о друге весть.

Хоть голову закинь: от вида звёзд
тошнит, как от правительственных окон —
как заговор, как облиты́е лаком
затылки собираются на съезд.

Ты видел их пустые этажи,
их кошки-мышки, чай на полировке?
Равно бы власть — а то углы, уловки.
И это нами ведает, скажи?

Уж лучше равнодушье облаков
и эти камни, как бы неживые,
и эти листья, листики цветные,
и в луже отраженье облаков.

К траве склонившись, легче по траве
глазам блуждать — не потому, что ближе:
здесь всё тебя переживёт, но ляжет,
и под конец тоскуя по тебе.

Но вот четыре месяца пройдут,
и матерьял потребует отбелки,
и по стволу пролившиеся белки
горячей лапкой по сердцу скользнут,

и я пойму — ты ещё тут.


* * *

По двору, по канаве, трубе,
по унылому, в пятнах, ТВ,
по топтанью у рампы подъездной —
я скучаю, мой друг, по тебе.

Может, это лазейки ГБ,
или это жалейки БГ —
я сыграла б на балалайке,
я скучаю сейчас по тебе.

Эти встречи в подземной толпе,
эти драмы в подъездном тепле,
расставанья столбняк — оглянуться
было больно, мой друг, — а тебе?

— в ноябре, октябре, сентябре —
эти звёзды, луна и т.п.,
эта оторопь ночи морозной —
это всё возвращалось к тебе.

Кому чайник, и след на столе, —
а нам — свет на последнем столбе.
До свиданья, мой друг, до свиданья —
хорошо ль тосковать по тебе?

По Васильевской, как по тропе.
Фонари в изумрудном тряпье.
Всё-то в мае твоём и июне
посвящалось бы только тебе.

Уезжай, никого не губя,
и живи, ни о ком не трубя.
Забывая, мой друг, забывая,
привыкая к себе без тебя.


ГРОМ В МАРТЕ

                                                              С.Г.

А тут опять весна, воздух скрипит сырой,
ветер такой в грудь, будто стучит: открой,
слабая тень косит, вбок бежит,
испаряется жизнь, плохо лежит.

Я стою под столом, надо мной стол,
гром рассыпает, как ртуть, бильярд.
Будто один остался мужик — во дворе столб
посреди барахтающегося белья.

Вот из заплат атлант выгибается, вот колосс,
вот над кормой летит парус с прорехами.
Кто до свету рождён — до темноты подрос.
Ехали мы с тобой, ехали и приехали.

Ах, как хотят жить, как хотят пить,
но идут к реке в сапогах котят топить,
где, угрожая, тебе говорят: мать,
где нелегко жить, легко умирать,

в тех краях, где воздух трещит, как холст,
где за холмом холм, на холме погост,
где, как дыра с дырой, с тобой говорит март, —
там поймёшь, что никто не мёртв.

Вот и хватит ваять — ветер, ты лепи.
Нечего нам вещать, множить вещи.
Ничего, ничего в груди, кроме любви,
Тяжелеющей, отсвечивающей.


ПАМЯТИ «ИЛЛЮЗИОНА»

Да лишь асфальт шероховатый
и чёрно-белое ситро.
Висели разные плакаты
у разных выходов метро.
И были всякие уловки,
чтобы запомнить, где какой,
и у стеклянной остановки
автобусные рокировки
внушали смутный непокой.

Ты никого не растревожишь,
пожалуйста, не продолжай,
воспоминанья не подложишь,
как ты его ни наряжай.
Не видит прошлого картины,
кто голову не поднимал,
а только на одну картину
зрачок землистый поднимал:

а только в горку, по панели,
по сумеречной грязи он,
как рядовой, стремился к цели,
и тихо лампочки горели
над крепостью «Иллюзион».


ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА С БЕРЕГА

          и не сыщешь, хоть зрачок разорви,
до самого горизонта визави,
разве море — вот с ним говори.

Только башни, но не китеж: вокзал
поднимается со дна — и мотив
изменяется, как будто вассал
успокоился, сполна уплатив.

Только башни, но не китеж: вокзал
поднимается со дна, полон рот.
Всё, что нам Карамзин рассказал,
исподлобья глядит из-под вод.

Что затеяно — не нам расхлебать
и уж точно — не нам разглядеть.
Но в теплушки — русалкам вплывать
и на рифмах глагольных сидеть.

Наш мотивчик мелковат, подловат.
За живое — ну кого он возьмёт?
Но мы знаем, как неглубоко тут ад
выше рая, где метрический мёд,

завершив метонимический круг,
как под утро оглядишься: сам-друг,
как метафоры погасишь фонарь,
превращается снова — в янтарь.

И не вспомнишь никогда, почему
потревожили морскую пчелу.
Волны катят без числа на чечню,
Возвращаются с лихвой на чухну.


* * *

                             А.Межирову

В полседьмого навеки стемнеет.
Я вернусь в городок никакой.
Пусть он взвоет, пускай озвереет
мотоцикл за Пассаик-рекой.

От платформы до серой парковки
— как пойду в темноте, пустоте?
По реке города, как спиртовки,
и над ними Ничто в высоте.

Никого моя жизнь не спасает.
Светофоры горят из кустов.
Это тихое слово Пассаик
пострашнее татарских костров.

Вы рубились на тёмной Каяле —
нам темнее знакомы места:
тут машины весь день простояли
у восточного края моста.

Всё же странно, что с этой горою
неподвижной — по небу лечу.
Я примёрзшую дверцу открою
и холодное сердце включу.


ОСЕНЬ В МИХАЙЛОВСКОМ

На коряги, на ковриги наступали мы в лесу.
Мы не жгли плохие книги, мы не мучили лису.

Мы такое время года обнаружили впопад,
чтоб горящее с исподу само плыло в самопад.

Это кто летит навстречу, мы его перевернём.
У него изнанки нету, только стороны вдвоём.

Нету тайны, нету пытки, ветер дунет второпях:
этот прыгает на пятке, этот едет на бровях.

Отчего так много пятен, очень много синевы?
Мы невнятен и, наверно, незанятен, как и вы.

Ты зачем, дурак, гордишся, ты такой, как мы, дурак.
Ты на то, что мы, садишься, то же синее вокруг.

Мы не будем разрываться, внутри нету ничего,
только эху разрыдаться мимо дома ничьего.

Снизу жёлтый, сверху синий, фиолетовый венец.
Мы спокоен, мы свободен, мы спокоен, наконец.


* * *

                                                        Н.Горбаневской

непоющий певец и ручья не прошёл
как анапест тяжёл он сидел на коре
он как птицы не пел он как жук многокрыл
он копил под оборками звук настоящий
отзывался в коробке безокий язык
никуда не ушёл он не сжал кулака
тридцать лет и три года сидел и смотрел в облака


В ЮГЕНДСТИЛЕ. БРАУНАУ-АМ-ИНН

                    Ночевала тучка золотая
                  на груди у Гитлера младенца.
                Кружева слегка приподымались
            всё ещё далёкой занавески.
        Улыбалось ласковое чрево
       мира, прогибавшегося к югу,
       улетала чудо-занавеска.
        То ей захотелось восвояси,
          то скользила внутрь, на подоконник
            налегала, словно это мама
              гладила, скользя по одеялу
                алою атласною ладонью.
                   Месяц нам какой апрель достался —
                        утренний, летящий, изумрудный,
                          первых листьев нежные щепотки,
                            веток изумлённое дрожанье,
                              Климт червлёный, и Бердслей червивый
                                тоненькой решётки на балконе...
                                Как живые, движутся обои,
                                  как живые лёгкие картины,
                                  кружево ласкает подбородок,
                                зло зияло в дыры золотые.
                              Cолнце, словно радио, играло,
                          с нами ни за что не расстаётся...
                        Ночевала тучка где попало,
                      а проснулась — радио играет,
                    песни распевает из колодца.


В ПОДЪЕЗДЕ

                                    Соне Чандлер

Спустись по лестнице, отстань
от няни. К батарее встань.
И в сон тебя потянет, в сон.

Окно морщит, как целлофан,
на подоконнике стакан
и трупик варежки чужой.

И столько света над водой,
в листве, изученной тобой,
а осень — как стакан пустой.

Две птицы есть на свете, их
сегодня нету. Их двоих
сегодня нету во дворе.

Вода морщит, как 33,
и ты в пальто стоишь — смотри:
неглубоко, но ты внутри.


* * *

Один — едва ли не говорит с Богом,
другому приходится говорить со мной.
Так и везут меня, цугом, цугом,
везут, везут корочкой ледяной.

Так новоро́жденный смотрит на небо: невод
веток движется — сетка над глубиной.
Длинная ветка
                           сбоку заденет повод —
первый споткнётся, выругается второй.

Жёлтый круг вверху, вокруг треугольник:
если выдержать долго — уводит вон.
Во́ поле одинок, лежит на спине невольник,
руки раскинув, шарит по воле волн.

Медленнее, как в песне, вези, везенье!
Вольному воля, а ноша не тяжела.
Бывший весел, как утро на воскресенье,
Нынешнему и глина по́д ноги, как смола.

Следом тележным — летом, под зиму — санным...
Но наклонился третий, забыт, не зван.
— Тряпочка голубая — что это: саван, саван?
— Нет, дорогая, не бойся, это Севан, Севан!


9 АПРЕЛЯ 2001

Вдруг потеплело, это мой дэ рэ.
Гляжу — вокруг Ван Гог, а не Доре.
Мой друг забыл, но, главное, здоров.
И то — пасхальный пыл, таянье слов.

Растаяло, в моём кафе тепло,
вон ямка на столе от зимних книг.
Ушла зима, сквозь окна утекло,
в окне разводы, я смотрю на них..

Не гоголь-моголь зимний — нет, Ван Гог:
в стекле мазки летят, как лепестки.
Пора отваливать на воздух, на восток,
готов возок, и дёготь, и свистки.

Апрель поднимет грязно-серый стяг,
а я увижу нежно-голубой.
Так выйдет засидевшийся в гостях,
тугую дверь закроет за собой.

И я войду в тот воздух глубоко,
и как растает мой последний слог —
вот так растает твой последний снег,
и я расстанусь с собственным легко.


* * *

Я летела на запад, я убегала от солнца,
недалёко же я убежала от солнца.
Солнце нагнало накрыло меня.
Тень удлинилась, когда я ступила на берег,
у тени были твои очертанья.

Качаясь до пят, планёр, летящий на запад,
скользя над тобою, блестящим,
распластанным в тёмной воде.
Амфибия вышла на сушу,
солнце лежало вдали на востоке...

Блестел океан, плавники расправлял амфибрахий.
Предо мной сияли и таяли быстро следы
стольких-то — вскользь — восемнадцати лет,
когда ни поверхностью глаза, ни в мыслях
не смея коснуться, не смысля в песке ничего.

Я отодвинулась — вещь, заслонявшая солнце,
мной оказалась. Я посмотрела на руку:
стала трёхмерной, розовой и прозрачной ладонь,
луч проходил её с силой, как щит океана.
Ноги ушли в нагревавшийся быстро песок...


* * *

Что-то улицы вскочили,
вытянулись в вышину.
И хозяева внутри
на подушки полегли
и оттуда фонари зажгли.

Ну так я пойду скорей,
я пойду скорей гулять.
Ток идёт из-под асфальта
от стопы до лба.
Так меня никто не слышит,
только улица одна —
хоть гуляй себе до света.

Только я хочу вернуться,
я хочу пойти домой.
Чашку чистую и блюдце
я найду и чай себе налью.
Будет щёлкать батарея
и под чайником цветок.
Буду, крошки подбирая,
буду крошки подбирать,
разговаривать с тобой.

Но в моих глазах остался
чёрной улицы осколок.
Или лампочка над мойкой
слишком ярко мне горит.
Вот вода из крана вьётся,
я смотрю не отрываясь на неё.
Льётся, льётся с того света,
из-под липких плиток пола,
из всего, что там под полом,
как игла.
Я не знаю, как она меня нашла.


  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service