* * *Слишком долгая улица, одному её не пройти. И вдвоём не пройти, потому что не по дороге. И число сторон света уже дошло до шести, и чумазые дети стоят на каждом пороге. Слишком вечер тёплый, слишком на юг я зашёл. Много беглых людей и в лавках плохих товаров. Много беглых людей, под халатом у каждого ствол, все бандиты, а так — выдают себя за сыроваров. Кем бы был я, когда бы родился здесь? Всё здесь моё было б, верно, и было б иное тогда бытиё у меня, если б местным я был. В любой двор заходил без опаски, и невеста моя в этой мото сидела б коляске. Вот моя невеста, мой дом, вот моя страна, вот моя медресе, вот моя чайхана, моё тело моё, моё зренье, моё дыханье, мой автобус в пустыню, но не моё расписанье. Слишком ты далеко, что и вспомнить тебя не могу. Спрячу паспорт в пояс, заверну деньги в фольгу, спрячу деньги в пояс, в кармане раскрою нож. Слишком вечер долгий, и во дворах огни, слишком вечер долгий, и на улицах много мужчин... * * *
Август похоронили в яблоках — могилу рыл рядовой Рахметов. Мужики спали в сенях, а бабы смотрели, опершись на лопаты. Ночью мне приснилось будущее: река, на песчаной отмели два баркаса, бесконечное васильковое поле. В серый ветреный полдень я шёл по просёлку вдоль жёлтых полей. Моросил тёплый дождь, пахло дымом, прелой травой и землёй. День кончился быстро. На небе было горенье, но не было жара. Туч синее столпотворенье. Вскоре я стал нагонять двигавшиеся в одиночку и группами души умерших. Из разговоров я понял — они, как и я, шли на станцию. * * *
Цивилизация. Белый январский полдень. На горизонте — небоскрёбы. Улицы здесь состоят из двухэтажных домов. Бензоколонка, разночинная лавка, китайская прачечная. На углу, прямо напротив моего дома, толпятся негры, они торгуют марихуаной и кокаином. Молодые и постарше, в одинаковых кожаных кепках, с золотыми цепками и с не завязанными на кедах шнурками. — Братишка, — кричат, — охохо! А у самих под куртками пистолеты, чуть что не по ним — убьют, а одного типа в прошлом году просто сбросили с крыши. В китайской лавке толпятся у игральных автоматов, орут, хохочут, машут руками. "Точно как обезьяны", — заметил один мой знакомый из Киева. Он так ничего и не понял — просто у этих негров, как у большинства бедных людей, нет души, и смерть для них — тавтология. Они живут, не задумываясь о последствиях. Зимой смеркается рано. В гостиной телевизор мерцает без звука. В окно моей комнаты я вижу всё тех же негров. Скоро в гости ко мне приходит дружок мой Трипецкий, бывший флейтист, он теперь шофёр лимузина. В своей огромнейшей куртке Трипецкий похож на негра, ручищи его, как грабли, и негры ему доверяют. Вместе мы покупаем у негров марихуану и курим, а накурившись, смотрим телевизор. Здесь все так живут и никто не попрекает друг друга убогостью нравов. * * *
Три демона по зимнему пустырю вели меня на верёвке к разрушенным корпусам хлебозавода, все трое зевали — вечного сна зевота. Белый февраль. Солнце как неживое. У одного из конвоиров радио полевое всю дорогу трещало. В поле мела позёмка. Я замёрз — не по сезону была одежонка. Мы шли к границе, сбивались с пути многократно, шли всю ночь, не дошли и к утру повернули обратно... * * *
Вчера шёл по улице и снова увидел тебя В твоей квартире, спящую у стола. Ты сидела одна, в частицах зимнего света. И так прошёл день, а ты его весь проспала. За окном кружил снег, и темнело по-русски рано. Время пряталось где-то сзади, в зазорах, за шумом дня. И вечерний малиновый звон тень твою не растревожил своим вечным вопросом: "Любишь ли ты Меня?" Ты спала как дитя. По квартире ходила кошка. Телефон не звонил, но шуршал электрический ток. А восточная ночь опускалась всё ниже, и скоро ни тебя, ни стола различить я уже не мог.
|