* * *

Ты когда-то целовал у Музы пальцы
и непозволительно шею, ты
умел бичевать косные стада, умел
загонять их в строфы, опечатав хлыстом,
любил хорей, верлибр,
любовался древнеарабской генеалогией редифа,
курил, грезил о ликорнах и,
зная о напряжении, создаваемом
                                                            анжамбаном,
спустя время сам оказался в конце.
Конец — это где-то левее города,
который жив,
как по нынешний день мушкетёры.
Ты, оказавшись там, обучил
двуязычию птиц, и они вещали тебе
о кашне, спасающем от простуды,
о карандашах, спасающих от петли,
и то, что движется ностальгическими
                                                             маршами,
если и не преображалось, то становилось
как-то податливее и (обманчиво) 
                                                            спокойнее,
как вода, которую ты назвал Землёю
Богов, как Земля,
стучащими колёсами о не-
возвращении напоминающая, напоминающая и о
возвращении туда,
где слова рождались и умирали, и умирали-
рождались люди, но в домах по-прежнему
свет горел, быт теплился, и природа
лепила новых сфинксов, возвращая тебя домой.
Теперь тебе снятся нетленные облака
светопреставления, Хиросима, снишься ты сам —
летящий, голый. Ты комкаешь
свинцовую простыню, как некогда бумагу,
и потеешь, забываясь под утро.

* * *

Лето. Год девяносто первый.
Нервы в совсем недалёком времени
казались натянутою тетивою,
но, ослабленные стрелою 
                            исчезнувших мгновений
и настроенные на полтона выше,
они не требуют много —
некоторых пропорций дождя
                              в амфоре черепичной крыши,
обыденного небесного зеркала,
независимого от влияния
различных духов и троллей,
и перехода в новую тональность
с заменой одного знака
и, желательно, бемоля.

* * *

                       Вчера приснился мне Петров...

                                                          И. Бродский

Сегодня в метро
видел Белова
с рулоном наждачной бумаги 
                                   и банкой краски
и подумал, что время действительно
закрашивает людей:
уже не видно скрипки,
                                   болезненного смычка,
и хочется гнать молодость палкой, 
                                    как собаку,
подальше от иллюзий,
от мертвенной атрибутики гвоздей
и квашеной капусты,
а ночью поражать незримых призраков,
верить,
что самое длинное —
это жизнь.

Сказка

А — это всё,
что от него осталось, Е —
то, что осталось от женщины.
Я
от греха бежал.

Бежал, как девочка,
                                       татуированная, в концлагере,
и горький воздух лишь начинал
                                                      становиться сладким —
меня поймали,
скормили Змию.

В тот день
с неба падали яблоки.