Литературные проекты

* * *

Сизый пепел табачный в кофейном блюдце,
серый туман светлеет в оконном проёме,
и если где-то сейчас веселятся или смеются,
то не в этой стране и не в этом доме.

Здесь ничего не ждут, молчат месяцами,
всё давно проговорено в нервотрёпке всегдашней,
и ничем не помочь сестре с неразвитыми сосцами,
а была б стеной, мы бы к ней пристроили башни,

а была бы дверь, мы б её укрепили медью
и украсили доски неповторимым узором,
а была бы стол, мы б её уставили снедью,
а была бы жива, мы б её одарили смертью,
а была бы чиста, мы б покрыли её позором.

* * *

Без прав переписки.
(С утра — переклички.)
Тут предъявляют иски.
Тут нашивают лычки.
Тут пишут фамилии
со строчной буквы или/и
заключают в кавычки.

Тут дышат, по струнке стоя,
в лицо направляя выдох,
Тут выход вперёд из строя —
это единственный выход.

Тут всегда одинаков
вес пайки из хлеборезки.
Тут позади бараков
затачивают железки.

Тут разбиваешь надежды,
как коленки трёхлетка,
о пустоту, где прежде
стояла железная клетка.

* * *

Шевелит надкрыльями кузнечик.
Он скольжением зубчатой лапки
странный звук в движение приводит.

Тихий шелест — высохшие травы.
Резкий скрип — тяжёлая подвода,
но — гораздо ближе — вдох и выдох,

и гораздо выше — посвист птицы,
и гораздо тише — трель свирели,
но гораздо глубже — голос крови.

Из книги «Запретный город»

* * *

Так говорил Ли Сы, государев советник:
"Един государь, едина страна, а мыслей — много.
Разномыслие Поднебесную рвёт на части.
Пусть государь прикажет спалить все книги,
а философов пусть утопят в зловонных ямах,
или пусть оскопят и сошлют на Запад".

И государь поступил, как ему сказали.

Десять лет император думал о том, что сделал.
Когда к нему приходили послы, он смотрел мимо.
Когда читали прошенья, не слыша, кивал головою.

А потом государь послал к Ли Сы дворцовую стражу.

Ноги поджав, Ли Сы сидел на узорной циновке.

Первый стражник встал перед ним с мечом и свитком,
двое с верёвкой, завёрнутой в плат, —
у него за спиною.

Первый начал читать указ, а двое накинули петлю
и с каждым словом затягивали всё туже,
пока Ли Сы не упал с выпученными глазами.
Верёвку сняли. Ли Сы, захрипев, раздышался.
А стражник ждал, пока он придёт в сознанье,
чтобы схватить за волосы и обезглавить.

Потом мудрецов из ссылки везли на подводах.

Потом император умер и царство распалось.

* * *

Говорят, на краю океана есть каменная гора
с пещерой, куда низвергается избыточная вода.
Таков мочеточник Вселенной. Ибо закон естества

гласит: где имеется полость, там должна быть дыра.
Правило это — причина ложного чувства стыда:
что-то прикроет одежда, что-то спрячут слова.

Говорят, в океане живёт рыба по имени Гун,
вдвое бо́льшая, чем простор, где обитает она
(так и душа человека — обширней его телес).

Каждую ночь над нею восходят двенадцать лун,
на каждой её чешуйке — могущественная страна.
Колышутся жабры её, словно огромный лес.

Весной она, превратившись в птицу, летит на юг,
опираясь огромными крыльями на всю синеву,
что содержится в небесах, и на все облака.

Скорей занятно, чем страшно, думать: что если вдруг
Небо рухнет, не удержав тяжесть её на плаву?
Тогда Поднебесной конец. Что ж, потеря невелика.

Зима

1

Призрак разрушенного собора
держит небо на трёх золотых крестах.
Четырехслойные звуки хора
стоят на своих местах.

Благослови, душе, во гробе зряще,
Господи, воззвах к тебе — блажен муж.
В небе ни облачка, и слепящее
солнце сияет из чёрных луж.

Глаз не поднять. Впереди — мельтешение.
Оттепель — обманка посреди зимы.
Богу во славу, родителям во утешение,
себе на погибель выросли мы.

Плечи расправили, души расплавили,
дар отцовский растратили до гроша.
Никто не скажет — ошиблись, правы ли,
ни одна живая душа.

2

Хорошая рифма — гроб и сугроб.
Что кровь и любовь. Но встречается реже.
Бумажный венчик, холодный лоб,
молитва — в руке. Явление: те же

и неизвестность. Идёт на крыльцо,
косясь на венок, прислонённый к стенке.
Ветер срывается, морща лицо,
как на сдуваемой пенке
по поверхности горячего молока —

мне мерещатся издалека
пахнущий карболкой школьный буфет,
синий в царапинку пластик стола.
Щерблёное блюдце, обёртки конфет,
белковая пастила.

Тихоня-калитка, железный засов,
судьба отчизны на чаше весов,
будильник на семь часов.
Рифлёный сапог, зелёный погон,
добряк-прокурор, суровый закон,
портреты — со всех сторон.

Подробности жизни, которой предел
положен позавчера.
Во дворе десяток подвижных тел,
недвижное — вон со двора.

За что горел — за то и потух.
И тащит душу добрый пастух,
как ягнёнка сквозь тёмный лес.
По снегу бежит безголовый петух,
что горлу — процессии наперерез.

3

Саночки, саночки, по снегу хруп-хруп.
Малого мальчика в санках везут.
Валенки, шарфик, цигейка — тулуп,
в детский сад, что на страшный суд.

Овчинка-спинка, сдвинулась вбок
ушанка, промёрзший слюнявый шнурок:
бантик, двойной узелок.

Он видит лишь спину перед собой,
крест-накрест перетянутую платком,
да ещё стоит на углу седой
инвалид с фанерным лотком.

На лотке — шарики, цветная фольга,
на резинке: дёрнешь — и прыг! скок!
На запад идёт живая нога,
культяпка — назад, на восток.

Саночки, саночки по снегу скрипят,
кошечки, кошечки на душе скребут.
Справочку, справочку печатью скрепят.
А ты не махай — не тебя гребут.

Ты молча стой, или волком вой,
стучи культяпкой по мостовой,
тряси седой головой.

4

Засунем сосульку поглубже в рот:
крутое детское порно.
Иней на створках чугунных ворот.
Собака лает задорно.

На тротуаре раскатан лёд
чёрною полосою.
Скользит чертыхаясь прохожий люд.
Водку в авоське несёт инвалид,
свёрточек с колбасою.

Колокольчик бренчит — привезли керосин.
Вывозят мусор — заскрежетала
лопата. Вёдрами папа и сын
уголь несут из подвала.

Порядок растопки — газетный ком,
лучина, дрова. Когда разгорится,
подсыплем угля железным совком.
Дверца чугунная затворится.

Упрись ладонями в кафель. Тепло
перерастает в жар, обжигая.
У печки от обуви натекло.
Лампочка светит, мигая.

Через два часа выгребаем золу.
Крупинки чёрные въелись в кожу.
Войду в прошедшее. Сяду в углу,
здешних жильцов не тревожа.

5

Не понимаю, как это мы
остались среди зимы.

Среди ушедших времён, знамён,
среди враждебных племён.

Среди покорившихся старых домов,
среди повреждённых умов.

В промёрзшем, загаженном парадняке
на ледяном сквозняке.

Сидим с врагами за общим столом.
И им, и нам — поделом.

Даём прикурить. Бережёт ладонь
слабосильный, нервный огонь.

Смеёмся, пока ледяной узор
не покроет наш общий позор.

6

Что ты глядишь, ведь тебя уже нет
в этом мире несколько лет.

Рассеянный зимний свет.

Вчера два года, сегодня — пять,
послезавтра — не сосчитать.

Вечность приходит как тать.

Вот старик у письменного стола
говорит: «У неё в расстройстве дела
с тех пор, как она умерла.

Всюду — груды одежды, пыль по углам,
На полках разложен ненужный хлам.

Кто скажет, что делать нам?»

«Не выбрасывай лампочку! На неё
натянем носок, и затеем шитьё-
штопку на всё житьё.

В стопку сложим бельё.

Потом мастикой натрём полы,
растянем простыни за углы,
покуда руки теплы.

Мыло — на тёрку, заварен крахмал.
Ты ещё слишком мал».

7

Лапкой заячьей золотую фольгу
кладут на белый левкас.
Словно отклик солнечный на снегу —
Матерь Божья, молись за нас
теперь и в последний час.

Затвердевшее тело вбок повело,
где совести быть — чернеет дупло,
просвети, там станет светло.

Кистью беличьей выбелена плавь,
штрихи в уголках глаз.
Богородица, не оставь,
Благодатная, молись за нас,
теперь и в последний час.

Слой олифы, венец, оклад,
не грусти, всё пойдёт на лад,
всё пойдёт на лад, все пойдут в барак,
там скрежет зубов и мрак.

Заточку в тряпочке — под матрас.
Матерь Божья, молись за нас,
теперь и в последний час.

Тьму сечёт прожектор во всю длину.
Чешет на ночь пятки петух пахану.
А под утро — то ли пахан храпит,
то ли смертно петух хрипит.

Выхода нет. Есть подкоп и лаз.
Расшалились мы. Глаз за нами да глас:
Матерь Божья, молись за нас
теперь и в последний час.

8

В последние годы боюсь зимы.
Думаю — пережить не смогу
рано наваливающейся тьмы,
свиста в ушах. На каждом шагу

окурки, стынущие плевки,
сне́га белёсые островки
под буроватой присыпкой песка.
Смёрзшаяся тоска.

Я ношу свой страх под пальтецом,
прижав ладонью, чтоб не обронить.
Смотрюсь в витрины. С таким лицом
старухи слюнявят нить.

Как будто хочу дыханья тепло
протащить сквозь ушко́ декабря,
но пальцы судорогой свело.
Манекены глядят сквозь стекло,
ни слова не говоря.

Из книги «Семейный архив»

Кременец, июнь 1910

Руины замка как декорации шекспировской пьесы.
Гора называется Бона, что наталкивает на мысли
о латыни (bonum — благо), о гувернантках
или коллекционных бумажных купюрах.

Впрочем, сама гора
выглядит мрачно: поросший кустарником конус,
разумеется, усечённый. От сооруженья
осталось четыре стены, сторожевая башня
и глубокий колодец, хранитель
колонны из чёрного воздуха
и безвоздушной легенды
о влюблённой дочери владельца замка.

Трёхвековой давности дело,
но и поныне летит головою в бездну
прозрачное привидение в белом венчальном платье.

Две гимназистки бросают в колодец камни
и считают секунды; измерение расстоянья.
Если помнить закон тяготенья,
глубина вычисляется по формуле, точно,
с лёгкой поправкой на время, необходимое звуку,
чтобы выбраться к свету. Напрасный труд,
ибо удара не слышно. Девицы глядят, склонившись.

Одну, что постарше, зовут Нехама (потом — Надежда),
вторую зовут Рахиль (позднее — Раиса).
Рахили четырнадцать лет, впереди ещё
семьдесят шесть (Нехама умрёт в тридцатых),
впрочем, сегодня и это также — в минувшем.

Вечно, то есть — вне времени,
вдоль вертикали чёрной
навстречу еврейке-старухе
летит подвенечный призрак польской аристократки,
и две гимназистки смотрят вглубь пустыми зрачками,
но, стоит им изменить направленье взгляда
и, взявшись за руки, начать спускаться в долину,
глаза наполнятся цветом фруктовых деревьев,
шероховатою белизною стен известковых
и оранжевой рябью крыш черепичных...

И тогда со дна колодца долетает звук глухого удара.

Одесса, 1919 — 1974

1

Сказал Даниил, сын Меера,
Мариам, дочери Арона:
«Будь женою моей
согласно закону Моисея
и обычаю Израиля,
а я буду любить тебя,
буду кормить тебя
и содержать тебя
по обычаю сынов Израиля,
работающих, любящих,
почитающих и содержащих
жён своих как подобает».

Строки официального документа
приобретают оттенок страдания
под мутноватой, неровной плёнкой
обстоятельств прошедшего времени,
слишком страшного,
чтобы относиться всерьёз
к незатейливым обетованиям,
перечисленным выше.

2

Выше, гораздо выше, вне пространства,
расчерченного на равномерные блоки,
вымощенного булыжником
и итальянской плиткой,
застроенного двухэтажными зданиями
из непрочного золотистого ракушняка,
с претензией на итальянский декор,
с литыми решётками ворот, в орнамент
которых вплеталась виньетка,
содержащая дату постройки,
обыкновенно — конец прошлого века,
странно накренившегося и изменившего
черты лица, прежде чем окончательно
стать позапрошлым.

3

У неё было пианино
и официальная справка о том,
что, будучи студенткой консерватории,
она использует инструмент
как орудие труда, а не как предмет
буржуазной роскоши или средство наживы.

У неё был заботливый муж,
закончивший с посредственными оценками
мукомольный институт, но надевший
военную форму, вопреки
природным склонностям
и полученному образованию.

И у мужа были приятели,
командиры армии Октября.
Часто друзья снимались
вместе с музыкантами духового оркестра,
очевидно, знамёна, трубы и барабаны
были украшением равномерного
и прямолинейного движения жизни.
Потом фотографии подвергались
операции расчленения: исчезали
отдельные лица, ряды и группы,
слева, справа и сверху, его лицо
до известной поры оставалось
постоянной величиной.

Она неделями плакала, или лежала
молча, согнувшись,
отвернувшись к стене.
Хуже этого было только веселье и смех,
театральные жесты, яркие платья
и раскраска лица, и глаза,
расширенные от неестественного счастья.
Он называл её человеком крайностей.
Врачи, оформившие ей инвалидность
по психическому заболеванию,
очевидно, считали иначе.

4

Потом он исчез. В семье сохранились
три официальных бумаги, отражающие
три версии его судьбы.

В первой начальник управления НКВД
сообщал заявительнице, что его
весьма осведомлённое ведомство
не располагает информацией
о судьбе её мужа.

В двух других имеются расхождения
по поводу даты и причины смерти,
и ей оставалось выбрать
одно слово из двух:
«пневмония» или «расстрел».

Она прочитала и сохранила
эти бумаги вместе
с похоронкой на сына.

В последние годы жизни
приступы помешательства
не посещали её.

Ей было далеко за семьдесят,
когда она вышла замуж вторично,
за глухого, вздорного старца,
дававшего волю рукам,
что и послужило причиной развода.

Часто в юные годы она восклицала:
«Оставьте меня одну!»
В старости это сбылось.

5

Сказала Мариам, дочь Арона,
Даниилу, сыну Меера:
«О, возьми меня за руку,
не смотри вокруг, проведи
по галерее; а доски совсем
разболтались, окна и двери
по левую руку подобны рамам
от картин, над которыми
реставраторы могут трудиться годами,
прежде чем окончательно увидят,
что под наслоением копоти, пыли,
буроватыми пятнами и обрывками
серой бумаги с остатками шрифта
нет ничего, нет ничего, нет.

И у порога — груда глинистых комьев,
и эти люди с верёвками и лопатами,
в стёганых ватниках, эти люди,
что они делают здесь?»

* * *

Уходим, раня стопы об осколки
незавершённых строк несовершенных...

И небосвод, продетый сквозь гребёнку
гранёных обелисков, прозревает.

Теперь не отмечают годовщины:
счёт на столетья, или на мгновенья.

Вокруг стоят литые часовые
и стерегут холодную отчизну.

И зеркальце у губ запотевает.

Не умерла, но спит.

Господь разрушит их и не созиждет.

Чуть в стороне, не доходя до лета