* * *

Зашкаливший луч в неумытом окне,
без стрелки минутной лицо циферблата,
Васильченко входит в седьмую палату,
она умерла в ноябре.

В руке её пачка ненужных колёс,
привычно расчёска торчит из кармана.
Теперь она ходит бесшумно средь нас,
и это уже почему-то не странно.

На завтрак пшеничная каша и чай,
концерт по заявкам из радиоточки.
В сравнении с пятой всё это цветочки,
как кто-то из ихних недавно сказал.

Там окна на север и музыки нет,
оттуда в смирительной робе сермяжной
тяжёлого психа вели в туалет,
и он улыбался отважно.

Памяти Костюжен

Хорошо поработали днём тунеядцы и психи,
бурелом на участке собрали, костёр развели.
Вместо тихого часа смотрели, как мечутся блики
за окном отделения, прямо под цифрою «три».

Где ты, племя моё, бестолковых отбросов тусовка?
Начинается осень — пора собирать бурелом.
Завтра выйдем пораньше, спросонья ступая неловко,
и такой марафет, разогревшись, везде наведём.

Может быть, наши зыбки ряды, но бездельников нету.
пошуруем граблями и чисто помашем метлой.
Разлетаются красные, жёлтые листья по свету,
на осеннем ветру не сгорает костёр золотой.

* * *

С неизменным орлом на берете
тихий троечник Гриша Хартюк
застрелился в чужом туалете,
получивши повестку на юг.
Повалялся в больнице, не умер,
пуля-дура прошла стороной.
Так и ходит в пробитом костюме
одноклассничек с жизнью двойной.
То ли в стоики на фиг податься,
то ли в циники на хрен пойти,
вопрошает он россыпь акаций,
зажимая дыру на груди.

* * *

Снится мне осенний лес упрямо,
книжный рынок, листьев тарарам,
где за полтора «декамерона»
шёл с довеском синий Мандельштам.

Хмырь в очках подбросил для баланса —
не иначе тоже был поэт —
сборник Вознесенского, и клякса
от дождя упала на пакет.

Не учи, учитель расставанья,
как брести листве наперерез,
вспоминая мёртвых трав названья —
мы уже прошли сквозь этот лес.

Скрылись чернокнижники в осинах,
а когда оглянешься во сне,
топчут ноги смёрзшийся суглинок
в сторону Котовского шоссе.

* * *

Краснопёрый панк и девочка с приветом
мёрзнут у газетного ларька.
А на днях здесь псих шмальнул из пистолета
в бывшего совка.
Не убил, a так, оставил след на горле,
с тротуара шлангом смыли кровь.
В небесах летит пустая колокольня.
Вот и вся любовь.
Скоро будут танцы с пивом, с коноплёю,
четверо подвалят из метро.
Я глаза закрою и опять открою —
на дворе темно.
У ларька пустынно шелестят газеты,
разбрелись, куда глаза глядят,
панки и менты, и только чьи-то кеды
на столбе висят.

* * *

Надев с утра боксёрские перчатки,
завкафедрой с угрозой шёл к «камчатке»
с цитатой Хайдеггера на уме,
который сам, нацистская скотина,
в порыве философского зачина
над бойней рассуждал про бытие

и время. Вот тогда б сорвать с гранаты
предохранитель и за все цитаты
наставникам и родине воздать.
Бац — и в куски огромный синий глобус,
завкафедрой, разладившийся робот,
встаёт с колен, но падает опять.

Гуляй, камчатка, по сырому лету,
кради в ларьках вино и сигареты,
завкафедрой не встанет из огня,
не будет первомайских демонстраций,
а будет площади свободный панцирь
и много-много света из окна.

* * *

Как я помню светло кривоногий лес,
где урок стрельбы по фанерным чуркам
проводил военрук (прозвище «отец»)
с неизменно прилипшим к губе окурком.

Этот старый хрен, отставной сапёр,
афоризмами сыпал, что твой Суворов:
для бойца, учил он, война не спорт,
а проверка на вшивость, а кровь и порох.

Я глаза закрывала при слове «пли»,
выпуская из виду кружок прицела.
Деревянный приклад при стрельбе с руки
отдавал в плечо, и плечо болело.

Осыпались гильзы к моим ногам,
но в фанерных кругах не оставив бреши,
улетали пули на задний план,
где незримый враг отступал в орешник.

* * *

На пустыре за домом — ничего,
высоковольтных проводов цикады
трещат под синим небом высоко,
бумажный коробок плывёт куда-то.

Куда я? Впрочем, вспомнила, куда.
Иду к метро встречать чету из Риги,
и в голову приходит ерунда,
что это — как начало новой книги.

Прикупим в 7/11 еду
и лимонад на восемь оборотов.
Кратчайший путь меж точками в аду,
как старожил, пройду меж огородов.

* * *

На замке продмаг. Плывут плафоны
в лужах, когда красный Кадиллак
вырезает фарами зелёный,
жёлтый мрак.

Почта, CVS, бензоколонка.
Что тебе, свободный пешеход
светофора мокрая зелёнка,
перекрёстка каменный баркод?

Ты пройдёшь в намокшей куртке мимо
сквозь названья улиц навсегда.
И в гармошку сложатся незримо
эти декорации тогда.

* * *

В большом тагильском гастрономе «Труд»,
где хлеб вонял конфетою «Русалка»
и в кубиках чернел куриный суп,
пила и я когда-то минералку.
Жуя свой бублик, выходила в сквер,
спал работяга — мера всех скамеек,
горел листвы прощальный фейерверк —
и что сказать? Я не жалею.

Сниму очки. Внутри зияет мир,
тяжёлый город из угля и кварца.
Обеденный кончался перерыв,
по сути, так и не успев начаться.
С «Тройным» мешалась «Красная Москва»
в битком набитом розовом трамвае.
Не зря светло горела голова,
всё видя, ничего не понимая.

* * *

Спустили светомаскировку
на окнах в книжном магазине,
и менеджер, нажав на кнопку,
врубил прозрачный свет в витрине.
Он вышел через задний дворик,
где я на ящике курила,
завёл свой ржавый мотороллер —
ночь менеджера растворила.

И сразу сделалось безлюдно
под небом во дворе казённом,
а за стеной ежеминутно
ещё звонили телефоны,
ещё летали трубки где-то,
бубнил автоответчик что-то.
Вдруг поняла я: счастье — это
когда неполная свобода
становится свободой полной,
а ты сидишь в ночи жемчужной
и коньяком полощешь горло,
и ничего тебе не нужно.

* * *

Когда ты умер, старый наш будильник
сошёл с ума и по ночам поёт,
как бы забыв, что в спутанной пружине
на самом деле кончился завод.

Мне видится житуха в новостройках,
в окне пустырь несвежей белизны,
поодаль неразгаданным кроссвордом
какое-то строенье без стены.

Итак, тень фонаря бежит по кругу,
январь, февраль, вприпрыжку март хромой.
Мы так любили в этот год друг друга,
что просочились в мир очередной.

Там было холодно, слетали с циферблата
бумажные вороны по гудку,
на корточках курили два солдата,
бутылка между ними на снегу.

Легко принять за чистую монету
и это вот движение руки,
когда, отбросив наспех сигарету,
сжимаешь пальцами мои виски.

В другой зиме, в день встречи на перроне,
где проводница в снег сливает чай,
возьми моё лицо в свои ладони
и больше никогда не отпускай.

* * *

Этот сложенный криво, кое-как, наугад
заводной механизм
любопытный сопляк раскурочит до плат —
тут и сверзится вниз
ломовое его же, в неказистом пальто
существо без числа.
Но велит уже серое дней вещество
закусить удила.
Закусить удила и назад не смотреть,
а придёт банный день,
в душевой перед зеркалом душу раздеть,
воду лить на мигрень.
Тогда Шестов, помножен на Ницше, взойдёт
из кости черепной
там, где на шестерёнки разобранный год
прозвенел надо мной.

* * *

Автомат без трубки телефонной
летней теплотрассы на краю
освещают жёлтые плафоны
в капиталистическом раю.

Замолчал отбойный молоток,
из ворот идёт вторая смена.
Вот и всё, и гаснет городок
с окнами из полиэтилена.

На лесах качаются огни,
маркером написана жилплощадь
поперёк стены. И дождь полощет
полинялый флаг страны.

* * *

Когда мозгами растекусь в склерозе,
когда застынет рот в кривой гримасе,
ко мне вернётся август в госпромхозе,
где вахту мы несли на нефтебазе.

Бывало, ночь ещё лежит в посёлке,
а мы уже выходим на развилку,
одетые в казённое с иголки,
как десять экземпляров под копирку.

Там гнили под землёй резервуары,
мы их с тобой на глаз калибровали,
смотрели по ночам свои кошмары.
Запомнились отдельные детали.

Для простоты прикрытое рогожей
сортирное очко в районном клубе.
На десять душ в обед — всего пять ложек,
которыми ловили рыбу в супе.

Я вспоминаю первую получку,
у зданья сельсовета водокачку,
где ты опохмелился злополучно,
единственные джинсы перепачкав.

Возьми на память чёрные брикеты
прессованного южного мазута.
Возьми из рук моих всё это
в обмен на темноту оттуда.

* * *

В ту осень я работала у "Свеч"
в начальной школе для глухонемых,
чьи голоса не связывались в речь,
хотя и походили на язык.
Но это был язык другой, чужой,
неведомый учителям. Слова
рождались в носоглотке неживой
и в ней же усыхали, как трава.
Я на доске писала алфавит,
смотрела, как они читают вслух,
как судорога лица их кривит.
Но, видно, есть на свете детский Бог.
И он их вёл проторенным путём
зыбучими песками немоты
туда, где осыпался Вавилон,
чтоб азбукой набить пустые рты.

К другу

В Петербурге мы сопьёмся снова,
начиная у Казанского собора
и кончая, где нальют без слова
и отпустят спать без разговора.

В Петербурге мы сопьёмся. Даром,
что ли, там при жизни жил учитель
и когда-то с Женькою на пару
там тебя забрали в вытрезвитель.

А когда вернули на поправку,
на обритой голове твоей
старая соскальзывала шапка
и на лоб съезжала до бровей.

Опыты

Приделай к воздуху мотор сенокосилки
и крылья мельницы, заглохшей в прошлом веке,
и ты получишь ангела в пробирке,
как сказано в одной ацтекской книге.

Смешное чудище, сородич динозавра,
фанерный ангел на ногах неровных,
тебя я водворю в такое завтра,
где вещи наконец антропоморфны.

И ты взлетишь над снежною землёю,
над контурною картой континента,
над неподвижной синею рекою,
шуршащей за спиной, как изолента.

* * *

В Новой Англии как-то зимой
укатал меня жизни каток.
Захотелось встать к миру спиной,
плюнуть, но замерзал мой плевок.

Я читала студентам азы
русской грамоты. Их было там
трое в классе, и русский язык
в сон склонял их по всем падежам.

Встав лицом к неумытой доске,
отвернувшись от спящих голов,
я в своей гефсиманской тоске
не тревожила учеников.

Пусть, считала, немного поспят,
потому что не мелом сухим —
а и впрямь писан вилами сад
за казённым окном раздвижным.

Хроника

В январе наш лендлорд из дурдома вышел
и засел во флигеле, запер дверь.
По ночам он что-то такое пишет.
На дверную цепочку посажен зверь.

Одичалый, нечёсаный зверь, который
и во мне, и в тебе, и уж точно в нём.
С той поры, как он въехал во флигель, шторы
я стараюсь задёрнуть и лечь ничком.

И когда я ночами сижу на кухне —
притворяюсь то мухою у свечи,
то летучей мышью, глаза округлив,
то ещё чёрт-те кем, в ком душа молчит.

Перекур

                                   Филиппу

Когда спичкою чиркает в марте гроза
о пустой коробок небоскрёба,
на другом берегу закрывает глаза
телебашня, глядящая в оба.

За окном телебашни простой инженер
тоже трёт переносицу пальцем
и не видит пылающих в небе химер
и реки уползающей панцирь.

Всё никак нам не встретиться под колпаком
молодого дождя, даже взглядом,
потому ли, что я близорука, что он
равнодушен к небесным цитатам?

Он к работе вернётся, наденет очки
после маленького перекура,
и никто не рассмотрит под увеличи-
тельной лупой сутулой фигуры.

Но, поэт, дармовое твоё ремесло —
не чтоб хлеб добывать на чужбине,
а воспеть красоту там, где нету её,
никогда не бывало в помине.