На соро́ковины (в Германии). Аранжировка
одной словарной статьи

Сорока — украшение берёзы —
села, влипла, вконец замолкла,
застыла, замокла. Нас посетила
с новым годом неразбериха.
На чужой земле со своей живой
ещё памятью или случаем
напоролась на берёзу: какая грусть.
Называлась пилигримкой, разевай кузовок.
Что зима здесь, что осень, что ёлка, что
кувырком твоим берёза украшенная.
Над снегами не владычица, всё равно
бело-потемну стрекочет, в протёках будто.
Гостья! гостья! замолчала, что краденая.
Как в потёмках, проступает негатив лица.
Кому чудо, кому лихо — чего б не вспомнить.
Соглядатай в лихоманке шеей трясёт.

Суца, суцая моя, суценька,
пёсья матка, собачья самка,
тоже волчья, лисья, песцовая.
И так далее, по сучьям, валежный Даль.
И по всем статьям запись нотная.
Запись нотная, у сучки не без крюка.
У енота у еёна тоже не без креста.
Грех, что в нору не пущает: сиди-сиди,
на тех яйцах до скончанья чтой высидишь.
Тут на что свой глаз положишь, не всё ли есть,
будто поедом, по́летом да пропадом.
Суковица та строкой берёзовица течёт.
Косцяцин-царь сукрещаиць небо и землю.
Камень Бдолах Бдолах бодается.
И. Бурихина ломает словарный бес.
А сорока на берёзе не слетает, сидит...

Суца, суцая моя, суценька.
Всяко ногу что на ствол поднимает.
Подмывает — сказать — судорогой раскресит.
Наползает, налезает икрой зернистой.
Укоряет, колет, утихомиривает.
Змей трепещет, рыба хворо пищит.
Сука-рыба в кольчужке с уксусом.
Из девичьих с той бородкой сказаньице.
Чурка, шар, клюкою гоняют, самая игра в лунки.
Масло-касло, дуки, дубинки, клюки. Игра Игра.
Альчик, бабка-баска, лодыжка-костыга, шляк,
с вологодского на волжский, ко́зна-козло́к.
Куда леший сучки не залукнет, и туда
— в значении,
как о твёрдую подножку под верхний жёрнов,
недержавый, тазобедренный, — Буй Томбуй.
С якоря до поплавка пуповина, и сам на сетя́х.
Поплавок простой из чурки, обручный, сужен/н/ый.
Буйперс!.. Буйперс!..

А ты — негодная
для держанья кровяной жижи, пасоки,
для держанья гущи крови, печёнки аж,
и для гнойной жижи, сукровицы.
Из дурных всех ран сплошная-дырявая.
Заушала в слухе, язык сплела.
Кто твой сукин, сукин, что все ея.
Сукин, сучий, до нея относящийся.
Суицидный, теплокровный, припадошный.
Коробейной зазнобе промежду струн.
Шелестела та шуша осиновым гнездом.
А купил ты девоньку, Дыркой зовут,
пальцем делану в позлащённый дождь.
Пальцем Божиим, скажу, кому там в указ.
От Архангела-то града по Астрахань
Арестань да Арестань. А мне по́уху,
в трясуны, трясуны тебя да в хлысты.
Щенна, котна, скотна, и то — дитё.
Между рёбер притупляется щель.
А и в рифму для тебя Благодать, что дать.
И язык тебе подпольно — всё: Яз, мол, есмь.

А сорока на берёзе — как сказано.

Рассуждение о крыльях в гербе Москвы

В гербе Москвы совсем не видно крыльев.
В гербе Москвы не может быть без крыльев.
В гербе вообще бывает ли без крыльев,
тем более — Москвы... Думал. Думал. Нашёл.

В гербе Москвы взлетает, как на крыльях,
конечно, конь. И прямо как на крыльях
плаща — Георгий. И как раз на крыльях,
как в сапогах с ботфортами, Дракон
под ними. Это чтобы он
уже никуда не улетел, запутавшись. Так-то.
Он ведь здесь самый нужный, повторяясь рекой, холмами.
Местообразующий, так сказать, самопочвенный и воздухотворный.
Вот и крылья у него, будто он в сеть попал или в клетку.
Чтобы даже не уполз куда, не то чтоб не улетел.
И не было бы без него здесь никого и ничего.
И, перечёркнутый копьём, взлетает герб на змее том.
То-то и оно. То-то Оно и есть. Ну, ещё раз, значит:

В гербе Москвы совсем и не без крыльев.
Конечно, конь вполне достоин крыльев,
хоть не Пегас. И якобы без крыльев
на нём Георгий с ощущеньем крыльев,
как Михаил, тому нельзя без крыльев,
как и под ними, ежели без крыльев,
то просто гад, а не Дракон, хоть крыльев
над ним так мало, что почти без крыльев
единственный тут представитель крыльев,
скребёт на месте, будто в сетке крыльев
запутавшись. И в том победа крыльев
над тем, кто думал, что совсем без крыльев
в гербе Москвы...
Такая уж вот победа. Архиархетипическая, можно сказать.
Крыльеобразующая победа. Хотя и хвостообразующая, конечно, тоже.
Такой уж, видно, город Москва Москва. Оборотнический, видно.
Ни дать ни взять. Потому и крыльев тут и видимо и невидимо. Ну, например:
В гербе Москвы, как взглянешь, всё из крыльев.
И отвернёшься — всё же шорох крыльев.
А присмотреться — лишь обрубки крыльев.
Прислушаться — так скрежет вместо крыльев.
Задуматься, однако — снова крыльев
отсутствие, как ощущенье крыльев
внушает нам, что воплощенье крыльев
есть герб Москвы...
Прямо парус крыльев этот московский герб — сведённых, конечно, крыльев.
Не то что парусник в гербе Парижа, допустим, хоть тоже странно, а сам парус.
И откуда бы, подумаешь? никакого моря и в помине рядом, а всё оттуда —
от реки, значит, с выходом, как в окно, хоть в Европу-Турцию, хоть куда.
Потому тут и Чудо Святого Георгия — о Москве-реке, абсолютно амбивалентное.
Только так и можно сказать. Ибо нет его, то есть, и очень много. Итак:
В гербе Москвы крылато и без крыльев.
В гербе Москвы и не совсем без крыльев.
В гербе Москвы, однако, больше крыльев,
чем видишь при простом наличье крыльев.
В гербе вообще не может быть без крыльев,
тем более — Москвы.
В гербе стоит само пространство крыльев —
в самой фигуре, даже и без крыльев.
Но каждый герб — своё решенье крыльев.
В Москве оно, не только в смысле крыльев,
как правило, драконовское. Крыльев
ему не занимать, однако, стать.
И в этом вся амбивалентность крыльев, дабы не сказать ничего большего.
Да, такой уж город Москва Москва. Баснословный. Не просто басенный.
Тут уж Крылова недостаточно. Тут Крыльев нужен. Вот он и есть.

* * *

На тему из восточного поэта, имени я не запомнил, в переводе с немецкого звучит так: Мой дом разрушен. Ничто не заслоняет теперь от меня луну.

На Восток лечу — на Закат.
То есть он ускоряется за спиной.
Читаю Западно-восточный ветер Елены Шварц.
Скоро встречусь с луной.
Нет, не разрушен ещё мой дом.
Не то бы между луной и мной
стена несчастья встала, крыша
нищеты, без окон и без дверей —
короста, кокон забот: думаю,
я и не взглянул бы на неё больше.
Не так, не так говорил поэт
дальневосточной закалки мудрости.
И давно его нет.
Это вернее всего он выбрал.
А у меня два дома, летаю туда-сюда.
И даже два теперь паспорта, тоже крышу
изобразить можно. А что ещё
ненадёжней, — не думай. Летай, радуйся.
По сторонам не смотри, сегодня там всё лишнее.
Не останавливайся на главном, каковым оно кажется,
и особенно в мыслях. На ужасное не коси
непрерывно, определив, когда оно наступает, —
тогда и бойся. Назиданиям следуй
прихотливо, даже когда и мог бы
следовать точно: возможно, так и наткнёшься на что-то, будто
и впрямь спасительное, и проч. Помни, что всё проходит,
как эти строки. И всё проходит одно другое.
Крест, крест — вертушка.
Лучше книгой накрыться, читать Западно-
восточный ветер питерской пифии.
...Да, непросто российскому человеку
ограничиться хокку.
Он если и остановится — ничего в сетях.
А ведь только что будто хвостом хлестнуло.
Да ещё ошибка, ошибка, одни ошибки. Других не будет,
как и жизни, сколько ни настаивай. Неисповедимы
пути точности. Вот и лелею теперь свою —
розовоперстую Персефону.
На Восток лечу — на закат
жизни, что ускоряется за спиной,
наступая мне на глаза преждевременной тьмой.
Тьма сгущается, тьма Востока.
И никакой луны — то ли не время, то ли
осталась тоже на Западе, не в Гамбурге точно, глупо,
если поживёшь там. Ещё глупее
жить где бы то ни было до тех пор,
покуда всё становится так вот глупо.
Ящиком письменного стола
вдвигаюсь глубже во тьму и в кресло.
А там — таран, обвал, ночные
россыпи Москвы. Довольно редкие, мутноватые.
Тоже во спасенье, скажи, от неба.
И ты, Россия, что лира
для поэтессы Радловой в 20-х
от Белого до Чёрного всего-то, подумай, и без Сибири,
ликуй, урезанная!
А так подумать, подумать, и замолчишь вовсе.