* * *Шестнадцатым кеглем. Седьмого числа. И шрифт его был Гарамон. И, словно звезда, его берегла Строка, под которой он Родился, пространство собой сверстав. Читатель, привет, салют. А голос — Магритт, и манит из трав, Где птицы его растут. * * *
Как СПб, хочу смотреть На всё спокойно и людимо. Когда себя проходишь мимо, Приятно возвращаться впредь. Среди домов и прочих сил, Плечом к плечу удочерённых, Мне не хватает камертона, Который бы опять пронзил. Который бы меня признал И, амулетно охраняя, Поверил, что и я такая: Улыбка, улица, вокзал. * * *
Я больше не хочу уметь читать Один и тот же свой словарь запасный (Как «выход» на троллейбусном стекле). Испытывать отчаянье и страх. Желанье выброситься в то окошко, В которое сам только что влезал. Теперь оно закрыто, даже слишком. Но можно, правда, отраженье косо Просунуть из него — запас словарный — В почтовый ящик жизни. На. Держи. * * *
Есть сумерки в любом квартале. Здесь Есть сумерки. Их больше, чем обычно В любом другом. И солнечная взвесь Как лес прозрачна, как стена — кирпична. Эфирных масел маски примерял Закатный ветер — слипшиеся маски Цветочных мумий. Вечный маргинал, Закат заходит к нам по-фортинбрасски: Когда уже всё кончено. И дом Нас принимает за других. Люблю я, Когда, необъясним и невесом, Он выбирает форму поцелуя. Из цикла «Deutsche Vita»
И жаль мне стало узнаванья Не выразимого тобой. Я замечаю, что в изъяне Воспоминания — пароль, С которым переходят вброд Не только Лету, но и Шпрее. Из-под Стены берлинской болт Я унести всегда сумею. То самое копьё Лонгина Из тела спящего Берлина, Своё стебельчатое «здесь», Фрагмент причудливого пира, Где подаётся без гарнира Ландшафт и лира, дар и весть. * * *
Чужие города... но если не Протягивать руки и быть собою, То даже кровь на белой простыне Могла бы показаться голубою. Ещё вспугнуть живой исподний слой Умелая ладошка не успеет, А уж опять объявлен выходной И в памяти нахохлились трофеи: Чужие письма, улицы, соблазн — Коррозия надежды покаянной. Проверенный испытанный оргазм Когда-нибудь закончится нирваной. * * *
Хамелеон мне друг, Но радуга дороже: В ней — бесконечный цвет И безначальный звон. Охотник и фазан Сошлись на нашей коже. Синопсис открывай, Мой друг хамелеон. Прекрасный ресторан: Под блюда мимикрируй И возвращайся вмиг В исходные тона. Кармин, Кармен, Карман... Повремени с кумиром — Пускай войдут в меню Другие имена. * * *
Под книжной обложкой помятой — Интимные части сюжета. Читатель не знает расплаты За прелесть промискуитета. Уеду в твоё Запарижье, Своё Запорожье забуду — Что может быть гаже и ближе В продажную эту минуту? Не улицы ль вышли из строя В пивную весеннюю мокрядь. Так сладко читается стоя, Что можно руками потрогать. * * *
На окраине южной у Лысой горы Облепиха растёт, барбарис. А на Северном кладбище — Зоя внутри, Означает по-гречески «жизнь». Столь избыточно имя, что тело ушло, Возвращая суглинку тепло. Груб, наверное, был в ряд поставленный гроб. Экскаватор траншею разгрёб. Неизвестные люди хоронятся тут И букеты сюда не несут. Лучше было бы тенью над Лысой горой Сквозь туман пробираться порой, Лыбедь вброд перейдя, собирать барбарис, Поклониться, родиться «на бис». * * *
Дано мне тело, что мне делать с ним? О.М. Я телу дан. Оно меня берёт. Пускает в оборот и в обиход. Который год меня сидит, стоит. Оно мне придаёт приличный вид. Оно меня за нос ведёт, за рот — Когда я говорю. Оно умрёт, Но прежде позабавится со мной, Отыгрывая волю и покой. Да, несвобода небосвода в нём. Ты, тело, анаграмма, палиндром, Ты кожа, кровь, железо и белок, Скатологический ты каталог. Ну, чем ещё тебя достать-воспеть? Во все глаза мне из тебя смотреть, Пока в теченье нескольких минут Тобой земное лоно не заткнут. * * *
В детстве воздух морозом пах, И душа говорила ах! Приблудившись к нему и в нём Заполняя любой объём. В детстве почерк и щёки кру́глы, И душа разгребала угли Ненаписанных дневников, Говорящих чужих зрачков. В душевой поспешил раздеться. Проскользнуло по телу детство И ушло в водосток меж ног, А протиснуться вслед не мог. * * *
не подступит язык к горлу он там и так старый год новому году вынимает занозу из пятки говорит наступай всё в порядке когда-то мой папа делал живую и мёртвую воду с помощью электродов помню шипенье и запах металла вкуса не помню должно быть не дали попробовать какой же он вкус жизни истёкший из ноздреватой розетки какой же он вкус смерти пузырящейся в брезентовом стакане наверное эйнштейн пробовал вона как победоносно показывает язык а мы прячем прячем словно вопрос кусать или лизать не в пользу последнего лизни меня душа моя когда мы найдём общий язык
|