Молитва IIГосподи, снизойди до меня своею печалью
В этот блестящий полдень, этой прозрачной ночью,
А то я уже забыла, как это бывает.
Как мы с моею любимой девочкой, уходя в молчанье,
Скребли по банке сгущёнки фамильной ложкой,
А на Литейном ширился гром трамвая.
Как мы потеплей одевались и направлялись к Саду,
Покрикивая на сумасшедшую улыбчивую собаку,
Подстерегавшую утку и караван утят.
Как, выходя к каналу, огибали ограду.
Как наощупь двигались по осеннему мраку.
Как жизнь моя мне казалась
Списанной с тебя, написанной для тебя.
Как мы беспощадно шутили о наших любовниках,
Лица их еле помнили, путали имена.
И точно так же шутили о наших покойниках,
Легкомысленно нас покинувших, оставивших нас на...
Долго ставили чайник, резали сыр и булку,
Открывали Поплавского на самом длинном стихе.
Собака блаженно жмурилась, вспоминая прогулку,
Волны на воспалённой наводненьем реке.
Чёрный ход
Кто о чём говорит.
Кто ни о чём говорит.
А я говорю о том,
Что горит, горит
сердце моё в
направленьи тебя,
словно шнур бикфордов,
тлеет, словно июль торфяных болот
... сей сантимент не старится, но живёт...
В той комнатушке в Гарлеме было черным-черно
или (напишем маме) сине и бронзовато.
Там деликатно было закопчено окно,
а из матрасов нагло торчала вата.
Там было две кровати,
необъяснимый факт:
вряд ли такое место знает о целибате.
Комната, город, вечер — всё вызывало страх.
Страх и желанье. Ибо, в конечном счёте,
Страх и желанье — вот что такое мы.
Всё остальное тратится на дневное
прозябанье. Мы — части тела, выступающие из тьмы,
Давящие то на сладкое, то на больное.
Люди были печальны, а пружина бодра.
Даже спинка кровати постанывала и сипла,
И когда я тебя растолкала в половине восьмого утра
Ты сказал: «Примерно так бедняжки под слоем пепла
Просыпались в Помпеях, и только взглянув в окно,
Понимали, что всё — попали, пропали, влипли».
Гарлем — рай крематориев. Там как бы слегка темно
Даже утром, и кажется, будто в пепле,
Дёгте, трауре, саже и прохожие и дома
В духе Новой Голландии, в смысле — кирпич и трубы...
Аборигены оборачиваются на тебя так, что и я сама
Оборачиваюсь на тебя — и облизываю каменеющие губы.
* * *
И дальше мы бредём. И видим в щели зданий
Старинную игру вечерних содроганий. Блок Молодой человек качает ногой,
Пока на кафедре тот, другой
Разглядывает его.
Когда растает последний слог,
Очнётся юнопрозрачный бог
И спросит: «Чего-чего?»
Не в силах я оценить доклад.
Чужой язык навевает сон.
Вот и слежу, как призывный взгляд
Докладчика, как ядовитый сок,
Течёт по залу и по штанам
Соседа втекает к нам.
О чём я бишь?
О чужой любви.
О том, как терпко следить с холма,
Как происходят её бои,
В трубу подзорную... Кутерьма
Перемешавшихся в схватке душ
Приятна, как в Гоби душ.
Ты знаешь всё о них наперёд:
И кто промажет и кто убьёт.
Как с лишней буквою «е» Оскар
Сказал нам Дикий: «Гляди в оскал
Любви, чтобы знать ей срок». Ну что ты дрожишь? Продрог? Смешно, что не удержаться мне
На вчуже скопленном,
что опять
Сюда ты входишь, к моей спине
В мурашках, весь прислоняясь. Рать
Мурашек перетекает на
Тебя. Теплеет моя спина.
Но я, конечно, не обернусь,
Припомнив опыт бедняги О.
Лишь позвоночник впитает ртуть
Архиприсутствия твоего:
Поскольку ты бестелесен, ты
Повсюду — триумф мечты! О чём я бишь? О чужой любви.
Поскольку тот вариант меня,
Что был любовью, развеян и
Мне стал чужим. И когда, дразня,
Ко мне является на порог,
Внушаю ему: «Вот бог».
И он рассудит меня теперь
Со мной, смеющеюся тогда,
И той укажет пинком на дверь,
А этой ответит: «Да». Да, нужно радоваться за тех
Двоих, кому в позолоте ключ
Портье протянет, за их утех
Условнолазерный красный луч,
Который что-то в моём мозгу
Сейчас ласкает, и я туда
Вдруг перемещаюсь, где
Европа — девочка на лугу
Пасёт насмешливые стада,
Но тянет её — к воде.
ПОЕЗДКА В ХОБОКЕН
Пахло то ли нарциссами, то ли мочой
В переходе ночного метро.
Ты головку склонила ко мне на плечо,
И когда на подземном ветру
В лихорадке забилась тяжёлая прядь,
То, заправив её за ушко,
Ты сказала: «Нам скоро уже выходить,
Но пока нам и так хорошо».
Что же в этом хорошего? Сладкая тень
На экране пещерной стены?
Мы прекрасны и молоды. Больше — теперь
Очевидно, что мы влюблены
В то, что мы так прекрасны и молоды, в то,
Что светает над Бруклином, где
Эмигрантского солнца распухший белок
Развалился в кипящей воде;
В то, что нам не удастся друг в друга войти —
Значит, будем стоять у дверей
И шептать: «Понимаешь, уже без пяти.
Умоляю, давай поскорей!»
Дай мне слышать опять, дай мне видеть опять
Синеву, синеву, черноту.
Эту скользкую рафаэлитскую прядь
В этом алом, как водится, рту.
Слышать, видеть, вкушать, обонять, осязать
Смрад капустный — твою нищету
И твою пустоту. Ибо ты (как и я)
Абсолютно, предельно пуста.
Лишь поэтому, верь, не сойдутся края
И, пардон, не сольются уста —
Близнецы из Сиама, мы всё же вполне
Адекватны природе вещей,
Чтоб не видеть уродства союза и не
Знать, что связь не бывает прочней,
Чем в тугой, чужеродной ночи болтовня
И поддетый на вилочку груздь,
И стихи, что талдычит ещё наизусть
Твой безумный отец. Твоя гордая грудь
В духе Эгона Шиле. Сенильная грусть
В духе Фета — о юности падшей. И пусть...
Твой висок на плече у меня.
* * *
возьми мою голову в руки,
вшепчи в моё ухо, дрожа,
как Билли Холидей, щекотно промяукай:
прошла гроза,
и череп твой, проломленный у шеи,
и череп мой
в недальнем будущем населят змеи,
и младшая шепнёт: «ползи домой»
своей сестре, и впадины глазные
ночами будут в темноту земли
глядеть, как окна,
и струи дождевые,
сквозь землю просочившись, застучат
по темени уютно возьми же голову мою
в свои прокуренные,
в свои надушенные руки —
она твоя
скажи: «моя сестра»
но челюсти уже не вынести скопления согласных
и отвалится она,
и в том же самом стуке
соединится всё, что нас разъединило,
что Красная Шапочка сквозь лес не донесла как Билли Холидей, зайдись на этом слове,
вцепись в него, как хищная игла
проигрывателя: сестра моя, сестра!
на острове Борнгольм кошачий глаз любови
преступной изучал нас, жмурясь из угла,
сестра моя
на острове Борнгольм, где Холидей, где праздник,
где праздник круглый год —
День Красного Таксидермиста,
День Всерайонного Суда —
ты в руки рассыпающиеся
голову мою возьмёшь и скажешь:
«ну, где у вас там Ляпкин-Тяпкин?
подать его сюда!»
ОНА НИКОГДА НЕ ПРИДЁТ С МОРОЗА
Нине Самус каждый раз когда я пытаюсь жаловаться кому-нибудь на жизнь
кто-нибудь обязательно раздражается
как ты можешь молодая здоровая красивая
при этом собеседник и не догадывается
что эти три слова действуют на меня
как крибле-крабле-бумс на тыкву
а вернее как полночь на карету
я утрачиваю всякую связь с реальностью
и скатываюсь с грохотом по лестнице
вываливая оранжевые потроха
пронизанные семечками размышлений
преследующих меня как
просто преследующих меня
с неотступностью имени собственного
начнём со здоровья
моё тело кажется мне меренгой
безе как сказал бы ухмыляясь сластёна-галломан
пухлое и слепяще-белое снаружи
оно наполнено изнутри трухой
стоит сжать его даже не зубами
дёснами только
пирожное подобно расшалившейся снегурочке
влажным облаком
само пролазит в глотку
раз и нет меня
к моей чести можно добавить
что врачи так и не пришли к согласию насчёт моего недуга
они ставили меня на ноги
заставляли танцевать
и писали в медкарточке что-то вызывающе неразборчивое
этот переход к нервным иероглифам
от ликующей гладкописи патронажной сестры
«кожа чистая живот мягкий»
напоминает мне путь следования русской литературы
от Некрасова скажем к Лохвицкой
соседние ведь остановки
а не дай Бог зачитавшись промахнуться
пропадёшь
молодость
молодость моя
длится уже очень давно
и кажется будет продолжаться ещё очень долго
думаю изобретая относительность
он имел в виду именно метаморфозы молодости
если человек не говорит себе
а я ещё хоть куда
значит он уже мёртв
а если мужчина говорит тебе
я старик
значит следующие полчаса
ты не будешь учить уроки
молодость это гипербола а старость это литота
а между тем это мною сегодняшней
грозился дурак Карлос всеядной Лауре
прошло лет пять иль шесть
с той кондитерски-ароматной ночи
но седина не блещет
веки не чернеют, вваливаясь
и я вечнозелёная лежу в тележке белоглазого негра
угрюмый гранд нравоучивший потаскушку
был наказан за своё недоверие к неистребимой молодости
они недоговорили судя по всему
прямо на нём остывающем
но более всего меня занимает красота
меня бесит то что скороговорка здороваямолодаякрасивая
на их языке значит просто живая
то есть такая как мы не чужая никакая
Оскара зовите
пусть приползёт гремя кандалами
изблюёт зелёную гвоздику из несчётно пользованных уст своих
как вам не стыдно называть меня красивой
этим вы кастрируете красоту
больше она не спрыгивает с балкона в зелёные сумерки
не приходит под утро мокрая и вонючая с лягушкой в зубах
нет
она становится похожей на хозяина
доносит ему на молодую жену
пока он вытирает башмаки в прихожей
доедает его ужин
я всегда выносила себя за скобки красоты
умножала её не смешиваясь с нею
я постаралась родиться у самой красивой из матерей
чтобы годами разглядывать
её почти бесплотные обезьяньи руки
её розовые волосы
я вся сжимаюсь от удовольствия
знакомя её со своими друзьями
наблюдая, как их взгляд панически перебегает
от неё ко мне и опять к ней
и там успокаивается как растревоженный ребёнок
ты уверена, что это твоя мать
жалобно переспросил меня сосед
славящийся своей деликатностью
мы вдвоём можем служить
хрестоматийной аллегорией вырождения
бензоколонка на руинах Акрополя
я горда своим предназначением оттенять её сияние
тем же принципом я руководствовалась
выбирая себе адресат посвящений на всю жизнь
это немножко мешало нам
как он выражался
faire l'amour
как все кромешные любодеи
он был излишне разборчив в словах
в родном для нас обоих наречии
он так и не смог приискать ничего
что бы не делало это самое ну вы понимаете
так или иначе смехотворным
что бы не отчуждало не затемняло не коверкало
а просто выражало изображая
служило бы по отношению к объекту просто окном
а не щурящимся от сознания власти над этим объектом глазом фотокамеры
словом
когда мы делали любовь
его красота несколько отвлекала меня
и к тому же мне не доставляло полного удовольствия
обладать этой красотой безраздельно
зато какая была радость наблюдать
как очередная жертва раздваивается
на остатки здравого смысла
пошляк хам проходимец
и острую необходимость
уединиться с ним в ванной
пока мы с недоумевающим законным спутником очередной жертвы
обсуждаем в гостиной вон ту репродукцию Мунка
о Мунке можно говорить долго
когда они возвращались
победительницей чувствовала себя я
а не он
не вполне уже отличавший поражение от победы
и не она
унесённая как Элли из Техаса сказочным ураганом
и предчувствующая объяснения с Тотошкой
я же ощущала восторг Пигмалиона
узнавшего что Галатея получила пятёрку по рисованию
все эти восторги продлились недолго
уступив место умилению
какая я была умница
что в кромешной тьме последнего содрогания
как запросто бы мог сказать если ещё не сказал
вдогонку циничному Тютчеву простодушный Кушнер
подсмотрела и запомнила
так навсегда запомнила
расположение шести раскромсанных тел на полу
молоденькая новобрачная
а копыта уже стучали на мосту замка
и синяя борода развевалась
бедняжку, в отличие от меня
позднего и единственного ребёнка
спасли братья
и теперь с несвойственной мне медлительностью
я смакую воспоминания
подобно моей подруге Катьке
которая два месяца по ночам ела один банан
на день давая темнеющему тельцу
под подушкой отдохнуть от пытки
но у меня задача поважней
мой сладостный плод придётся растягивать
до конца дней моих
и тут мне есть чем похвастаться
6 часов 42 минуты промозглого вечера 10 октября 1996 года
когда он пошёл на кухню за пепельницей
и замер в дверном проёме
напротив возмущённо отвернувшейся лампы
давая мне вдоволь налакомиться
своим в каждом изгибе неожиданным профилем
мне удалось длить полтора месяца
с носа я скатилась непростительно быстро
сказалась детская шалая повадка
с леденящим папину душу визгом
съезжать на животе с обледенелого дзота
памятника героям-блокадникам
зато уж с губами промашки не вышло
как самоотверженная лилипутка
я кралась по моему Гулливеру
огибая полыньи пор
продираясь сквозь жестокие заросли щетины
чтобы уткнуться наконец в родимую мякоть
и вдохнуть алкогольно-никотиновый чад
я наполнилась этим духом как воздушный шар гелием
что дало мне возможность
немного приподняться над местностью
и обозреть её сверху
подбородок ещё можно было разобрать
но кадык совершенно терялся за горизонтом
так что разведкой этой я осталась довольна
путешествие обещает быть долгим
разве что обидно
что до самых лакомых
тут кормилица краснеет от хохота
а Джульетта Монтекки зажимает уши
частей я доберусь годам к шестидесяти
хотя как сказал бы мой склонный к отставным остротам господин
алкоголь
— медленная смерть, но мы никуда не торопимся
мне некуда торопиться
мне нужно наполнить
его несравненной красотой всю жизнь
которую он своей гибелью
опустошил, как саранча Княжество Киевское
в Повести Временных лет кстати
это вторжение описывается с гораздо более достоверной горечью
чем половецкое
вероятно писавший ушёл в монастырь после того
как погибла его ненаглядная грядка
мне некуда торопиться
маршрут мой мне хорошо известен
лошади напоены, проводники услаждены
мольберт доставлен из монпарнасского подвала
где кудрявого разоблачителя Ани Горенко-Гумилёвой
держали на коньяке и натурщицах
а прохудившийся сачок
обманом удалось выменять у Брайана Бойда
так что когда я жалуюсь кому-нибудь на жизнь
я рассчитываю услышать не бессмысленные сожаления о том
что я молода здорова и красива и всё это без пользы
я рассчитываю услышать смеющееся «радуйся»
которым ты мне надписал свою книгу
впрочем
за исключением автографа
она оказалась на редкость заурядной
* * *
Михаилу Гронасу с радостью Подъезжаем мы к тоннелю — нет ещё заката,
Выезжаем из тоннеля — вот вам и закат.
Да и ветер бьёт окно, словно как в Чикаго.
Я там лично не была, но так говорят. Плывёт солнце по воде, как по борщу свёкла,
Остановили мы машину, вышли посмотреть.
У всех домов по всем холмам покраснели стёкла.
Читатель ждёт уже сравненья — как глаза — ну на, лови его скорей. Итак, въезжали мы в тоннель, не было заката.
День доблёскивал своё, жмурясь и ленясь.
А теперь — и верх и низ — одна великолепная цитата
Из тебя да из тебя да из тебя опять. Что же делать мне с тобой, куда тебя деть мне.
Что же делать мне с собой, кому себя дать мне.
Саломея-Саломея, на что он тебе?
Безжизненны его уста, безжизненны объятья...
Всё так. Но после встречи с ним больше о себе
Я не думаю, верней, думаю, какою
Себе видит он меня, если вообще.
С тех пор, как встретила его,
Рифмуются с тоскою
Все слова, что знаю я. И, кажется, вотще
Отчим мой меня дарит каменьями и прочим
Мусором волшебных гор — не обломится ему.
Потому что одного не знает милый отчим:
Он не знает почему, и я не знаю почему. А ты знаешь, но молчишь, знаешь, но не скажешь.
Культпросвет и пролеткульт — не твоя стезя.
Горьким мёдом, сладким льдом по губам ты мажешь.
Можно чувствовать, вдыхать — проглотить нельзя.
Ангел Юго-Западного Окна, или Исцеление
Исход 8, 20 — Где ты, где ты, друг бесценный?
Словно моль над пыльной сценой,
Нагло выпучив крыла,
Ты паришь, чужой, обсценный,
Ангел смерти, но не зла. Горе жжёт большое тело
Изнутри, как ватка жгла,
Йодом cбрызнутая ватка,
Пальчик пухнувший — бобо.
Нам с тобою будет сладко.
Ангел Смерти, ты чего?
Что ты медлишь? Неужели
Хочешь, чтобы я сама
Завершила в этом теле
Совершение письма? — Нет, хочу, чтоб круг за кругом
Ты ходила по земле
И со мною, тайным другом,
В преступленьи и тепле,
Вдруг сходилась — редко, кратко,
Губ не разжимая глаз.
Да, нам вместе будет сладко,
Потому что каждый раз
В грустной вести узнаванья
Будет ужас новизны;
Каждый раз иные зданья,
Алфавит, валюта, сны;
Каждый раз иная маска
Будет, милая, на мне...
Будет низко, скользко, тряско,
При надтреснутой Луне
Иль под Солнцем растолчённым,
В коченеющей Степи...
Помни, что котом учёным
По невидимой цепи
Я хожу кругом — вкруг цели,
Как и ты, и цель одна,
И, свиваясь, наши цепи
Достают почти до дна.
Только вниз смотреть не надо —
Закружится голова. — Ангел Блуда, Ангел Blood'а,
Что ж, пожалуй я жива.
Ищут ноги, имут руки
Срам и меру торжества
По законам жадной скуки,
Цепенея от разлуки; Слышишь хрипы эти стуки
За грудиной? Пёсьи мухи
Миновали. Я жива.
САД
На ложе моём я искала
Искала и не нашла его
Пойду по городу по улицам и площадям
По площадям по улицам по городу
Встретили меня стражники, обходящие город
Чем возлюбленный твой лучше других возлюбленных
Руки его — золотые кругляки, усаженные топазами.
Руки его — реки его, впадающие в меня
Руки его — две перемотанных рифмой строки
Руки его — темноводные Невка, Фонтанка
В ледоход
С огуречно-чумазыми тельцами корюшек
С едким дыханьем дворцов на поверхности волглого дня. Весь он из вишен и слив и крыжовин
И пчёл и гусениц неуклюжих
Спеет, жужжит, переливается, дрожит,
В соцветьи возясь Живот его как изваянье из кости слоновой
Изрытое оспой жемчужин Кто он возлюбленный твой? Он — садовник
Он — Сад. Он — ов. Он — ник. Он — Никто.
И руки его темны как лечебная грязь. И я в эту смесь погружаю своё расчленённое тело
Шею отдельно плечи отдельно правую грудь левую грудь
Я — корюшка в дикой воде
Я — корочка льда в ледоходе
Я нынче такая, какую себя я хотела
Когда-то в девичестве грозном
Я — тяжкая грязная гроздь,
От тяжести пригнувшаяся к земле как Самсон Ловите нам лисиц лисенят забравшихся в виноградник
Я — лисенёнок, забравшийся в виноградник
Лови меня — губами губами губами
Как виноградину, милый, лови себе меня
Выжимай на язык из лоснящейся шкурки весёлую мякоть
Носи её в тёплой гортани
Колодезной мглой пищевода
Пугая пытая дразня
Гуляя с Эриком по декабрьскому рынку
Стихи для О.Э.М. В Калифорнии оранжева зима.
Тыквы, тыквы, мандарины и хурма.
Черны ветви, смугло небо, воздух сиз,
Словно родинки рассыпан барбарис. Столько лет прошло — я стала различать
В грубом сердце благодарную печаль,
Вот спасибочки — наступит Рождество.
Ничего в нём абсолютно моего. Плод чужой — он не запретный. Так... Чужой.
Пусть на кожице с блистающей слезой.
Пусть по мякоти с артерией живой.
Что он? Чей он? Может — ихний. Может — твой. Я сама, как Арчимбольдовский портрет,
Вся из вымышленных фруктов состою.
Как Алиса я Ивановна Порет,
Наблюдающая в гаснущем раю Ювачёва и Введенского, вдали
Различаю вкусы-запахи земли,
Что утратили в итоге остроту.
Холодок анестезии лишь во рту Растекается — во рту моём каток.
Так фламандские любили мастера.
Подхвати меня, милок, под локоток,
Мы помчимся под морские под ветра. В жёлтой шапочке, с шотландским говорком,
Ты пробьёшь моё бесчувствие коньком,
В бледных сумерках меж дёснами скользя,
Ты отменишь предыдущие нельзя. Анемия здешних сумерек почти
Даже родственна местам моей мечты... Ты не сравнивай! Бери и обладай,
Рассыпая артишоки и миндаль.
Мандариновую кожицу сдирай
И впивайся в беззащитный этот рай!
Рай потерянный, пахучий, золотой.
Новая Илиада
Сюзи Зонтаг пишет о войне
Хорошо бы, собственно, и мне
Севастопольский зачать рассказ
И, как Зощенко, ипритный выпить газ Не могу. Хотела б — не могу.
Вот Вермеер — всё одну серьгу
Сотни лет пытался рисовать.
Так и я — себя адресовать
Обществу не в состояньи. Мне
Хорошо, где дырочка в стене,
Где носок потерянный в углу
Как магнит притягивает мглу. Дерптский жемчуг — жёлтая серьга.
Жёлтые российские снега.
Дедушка Чудинов Алексей
Похоронен, видимо, во всей
Нереальности, так Гегель говорил.
Смерти нет — так Гегель говорил.
Лишь ленивый так не говорил. Я не знаю... Дар ли мой убог
Или же морально я грибок
Под ногтём народа моего,
Только я не знаю ничего.
Я не знаю, почему Конь Блед,
Словно Конь Мюнгхаузена, пьёт
Эту жидкость красную. Она
Вытекает из него, черна,
Льётся-льётся в угол, где носок,
Где седой твой бьётся волосок
На твоей красивой голове. Мой Патрокл, скажи, что делать мне
В этом разукрашенном шатре
На безукоризненном холме? Мой Патрокл, известный мой солдат,
Пыльный мой, проглоданный копьём!
Я не знаю. Звёздочки глядят,
Как с тобой мы без тебя живём. Мальчишу, конечно же, привет.
Только нам-то с этого чего?
Смерти нет. Возможно, что и нет.
Ничего нет больше, ничего.
Фиш
Нине Самус и её рыбам Поцелуй меня сюда
У меня вот здесь вода.
Поцелуй меня туда
У меня и там вода.
Дождь идёт четыре дня
И всё время на меня.
Поцелуй меня в висок
У меня там рыбный сок.
Поцелуй в прозрачный рот
Рыбка-рыбка там живёт.
Поцелуй неспешным ртом
Так сома целует сом.
Рассердилась рыба-меч
Не желает наших встреч.
Между нами пролегла
Вся из жидкого стекла.
Но зато через неё
Я рассматривать могу
Драгоценное шитьё
Для меня раскрытых губ.
Губ раскрытых, чтобы мне
Прошептать в беззвучной тьме: You are so sweet and warm
Like a little darling worm.
|
