Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Антологии
TOP 10
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Освобождённый Улисс

Современная русская поэзия за пределами России напечатать
  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  
Шамшад Абдуллаев

ВСЁ О ТОМ ЖЕ

В старости (как думают тридцатилетние) есть красота.
Кристаллики сахара тают — гаснут
городские огни. Примирение,
дорога медлит с уходом в жаркий, мучнистый туман,
будто лопнуло сердце.
Откуда ты смотришь? Старость,
чья тощая трёхпалая рука
ласково остановилась сквозь клочковатую пыль
на собачьей спине, наткнувшись уверенно среди летней истомы
на шевелящуюся глыбу родного покоя. Эту картину
я готов созерцать снова и снова.
Она льстит, как честный и красивый паж,
пустым, но тоскующим по невидимой светотени глазам.
Так нападаешь на след явных предметов,
таящихся от нас каждодневно в близкой и скромной заметности. Над
блещущим окном сползает тёмный скол кирпичного угла.
Земля отдаёт духотой. Взмокший от пота
подросток спешит по вымершей улице,
прижимая к груди взлохмаченный птичий муляж с увядшими перьями,
как фурию жёлтого безмолвия. Старость
озирает обезлюдевший окраинный пейзаж. И ещё:
солнце маняще бьёт в карие глаза —
словно издали сверкает чуть потускневший нож
для петушиной жертвы.

Никто не придёт; чья рука, чей облик?


ФИЛЬМ

Мадьярская степь, как всегда, кружится перед камерой,
хотя какой-то тип подъехал на велосипеде и спросил, который час,
ты обернулся, Иисус, только тёмные глаза.
Главные персонажи сняты вне фокуса на переднем плане
посреди выстуженной комнаты с одним распахнутым окном, в котором
виден отжелтевший след коротких туч,
клок верхней одежды местных софистов XIX века,
зарытых в джаннат-мазаре около сайских волн.
Высокий стиль? Газовые рожки́ вдоль акаций.
Случись на ровной улице
человеческой тени мелькнуть, и двери скрип
слышнее под отвесной жарой, когда
землеройка срезает край лунного блика,
будто на воде Эгейского моря, или эпическая фраза,
«ты, грек, встань здесь», как если б
ты видел путешествие по узкому пути,
его неотступные символы, и взор
всюду ищет песнь крупного архе —
небосклон и лодку, отсекающую берег за чертой виноградного поля,
где бритоголовые купальщики играют в чехарду.
Но кто-то возвращается с дарами в сандалиях сороковых годов,
как отец, когда он улыбался у
низкого дома, — нет женщин с узелками на голове
и даже собак в июльской пустыне, и друг,
чья левая рука легла тебе на плечо, был сухим ветром,
метущим песок под выгоревшей террасой.
Проём в проёме, более тонкий, чем в кадре, — он,
так странно снимавший косоглазие крестьянок и сцены тусклого лета,
вчера покинул твой город.
Кольчатые горляшки цвета ферганской анаши
впархивают в чашевидный чердак и наводят на мысль
о выжженной рутине, слаще несбывшихся встреч,
солнце всегда вблизи, мертворождённый, ему пятьдесят,
знающий всё наперёд и плывущий по млечной кайме косой плёнки,
один и тот же в зеркале, на автобусной подножке, на фото во дворе,
где ты воображал в ранней юности под арочной планкой,
как Свифт бьётся головой о церковную стену. Ты писал,
«у него идиллия снята в другом ключе»,
неподвижные силуэты супружеской пары, сидящей на циновках, —
лишь дважды камера двигалась (вовсе не поверх вещей,
чтобы их не перечислять) вдоль
цементного барьера, ведущего к океану. Зной,
39 градусов, но падает снег на плавящуюся пыль,
на конский ком, перерезанный мопедной шиной только что,
на амарантовые мундиры смуглых юношей в белой казарме.
Пуристская высь в слуховом окне —
ты ходишь как прокажённый по улицам, не причтённый к своим,
а кто он такой, а чей он сын, а что он, бля буду, представляет собой,
и зелёная грена вспухает в центре гобеленной завесы,
отделяющей нас от женской половины, — быстрее
качается опахало поперёк длинной комнаты после смерти
кого-то из родных, быстрее
вторит вееру вязкий родовой плач поздней весной.
Земляной пол детского склепа,
кто-то заходит утром в спальню, затопленную светом,
пока ребёнок лежит с пятилетним зрением на вискозной думке,
и человек озирается, берёт книгу с трюмо, «Бактрийское семя»,
и выходит, хлопнув дверью, —
шахсей-вахсей в нефритовом воздухе на восходе, чтобы
вкусить минутный мираж, близкий тут и присно к полноте смысла. Кто?
Мачеха, брат или он сам, толмач летних снов?
Столько воды утекло с той зари, твоя серость, твой суд,
чьё жало особенно остро в жаркий полдень. Вокруг
сплошные маленькие города южной долины —
дувальный позвоночник, синие калитки, ящерицы в пустую пятницу на
чёрном сюзане в углу глинобитного зала,
иди к своему мёртвому богу. Потом
вспоминаешь венчание (вряд ли сотрёшь) на берегу высохшего озера, там,
где закололи коня в субботний вечер, — несколько незнакомцев
с борзыми глазами, опустившись на корточки, всматривались в жертвенную арену,
будущие кости без посмертных масок,
и кадыки их желтели, как ножевые отверстия, в смеркающихся выходных,
однако иной, из прошлого, голос говорит в завершение,
как мы уже не смеем, — «расцветает
в глубине их взглядов солнце», Альфонсо Гатто.


УРОК

Этот поворот головы, далёкий в июне, как могильный складень.
Потом были другие друзья
возле лунной фрезы угловых домов,
где внезапней, чем в язвяще средних городках,
кончается постная медиана вашей адырной засухи.
Тебе развязывает грудь
негероичное, безо́бразное откровение под ивой,
словно изгнанники в таких фестончатых наголовьях
навсегда обнялись в одном месте,
куда падают, а не возвращаются. Наторелый
помпейский трубочник сквозь игольное ушко трётся
к зенице твёрдого первоцвета, заслонившего забой,
и брошка, алмазный богомол,
превратилась в риштанскую дорогу: тут же
площадь начала́ воспарять напротив Sint-Michiel,
de patroonheilige van de stad Brussel.
Расиновская аврора косит на ломкий ляган,
а ведь могли быть иные знаки, столь же тщетные,
иное родство, столь же тщетное, иная пчела,
севшая на белковый шов непонятно где.
Друзья, уже умершие, им бы хватило
устричной подошвы метисных столпов
твоей маленькой родины, и там,
всё время внизу, речной свет качает младенца-отца,
как innocent times, ровно 4 минуты, 10 секунд,
гипердактилический сок тысячелетнего царства.


ЗВЕРЁК

Сентябрь, белёные лапы щенят, морщинистый гравий.
Мягкий дым сдавшейся листвы не стелется, а словно
присутствует на улочке, обитой
грубостью мальчиков и смолой.
Ветер нашёл нас, очевидно, позади бахчи,
где затейливый зверёк лизнул траву и подключился
в неповоротливость тропинки.
Зверёк — спустя мгновение — был в капкане, тотчас
лопухи сокрыли визг его и удивление. Мы подбежали.
В его косых и розовых глазах вся местность уменьшалась.
И, ощутив нас,
он закричал — казалось,
что это наша близость ему вонзилась в спину. Вскоре
плоть его застыла в согласии с бревном у наших ног.
Не мы, а случай овладел им, и превратил его для нас
в неистребимый, тёплый объём — пресыщенность
вогнутой норы и осенний вечер.


НАТЮРМОРТ

Как летучая мышь — пучок холодного света брызнул
над пшенично-яркой скатертью, мимо глаз, прямо
в зеркальный круг, в котором застрял циферблат,
но блик трясся под ним, снижая
зрительный центр в серый провал,
где чуть колыхалось в безветрии облако,
сверху срезанное ровно, будто лезвием, оконной планкой.
Я знаю это чувство длящейся неподвижности.
Пасмурный вечер тянулся так,
как если бы мужчина мучил женщину,
не прикасаясь к ней; всё тонет
в сладостном безразличии. Время течёт
медленнее, чем... Даже
слышно, как мы дышим в интервалах между
хлопаньем дверей и петушиных крыльев. Исчезнуть, прыгнуть,
чья-то обувь гниёт на краю Этны.


ВИД ИЗ ОКНА

Машина проедет прямо; фасад кинотеатра.
Собаки снуют под мостками, пока
женщина с крашенными в морское серебро волосами
(они хрустят, как фольга?) собирается пересечь «зебру», и чьи-то
тёмные флюиды сверлят её осанку — это
индейская маска на заднем стекле автомобиля
не в силах унять свою ритуальную злобу;
затяжная каденция клаксона вдали,
заставляющая вдруг ощутить воркование горлиц тут,
на подоконнике; брутально колкие розги
запущенных кустов. Остальное
труднее запомнить, но мой брат
лежит на диване и читает Арнольда Тойнби,
растопырив пальцы на книге двойным дабл-ю, и мы вспоминаем
уроки английского, школьный двор, тупость учителей,
не умеющих без боли внушить,
что свобода — всего лишь возможность
творить добро. Чего бы ты хотел? Он ответил
(последними проступили: дверь,
заложенная досками, пустой сарай,
две-три скамейки, лобастые камни,
словно ожидающие гадательного знака или
шуршания касыды, прочитанной шёпотом на псевдоарабском
питомцем Оксфорда в прохладный блёкнущий вечер, и его
бледно-веснушчатый профиль заслоняет от нас
ландшафты Констебла): только две вещи —
хорошей погоды и быть
диск-жокеем, а не историком.

Майский полдень, машина проехала прямо.


МЕДЛЕННОЕ ЛЕТО

Они говорят, ничего
(красный мяч по наклонному берегу мнёт
глазастую поросль, но жар
веет с востока сквозь щели костистых колонн, и дверные лохмотья
плавно бьются, как жабры. Тутовник
заперт в земной против солнца столбняк, словно чёрный кастрат,
в пышный час, у поворота за первой
дорогой. Медленность — место, в котором
труднее всего не меняться; равнина
стелется снизу, когда
молитвенней камни опекает недвижность. Твой друг,
немой, читает «Вильгельма Мейстера» под окном,
и бойцовая птица поёт в сечении стен)
мы не видим ни здесь, ни.
Мир, идущий от них, вовремя зреет вовне,
и никто не заметит: цифра и семя. Только знают они,
играя в карты и пребывая пусто в дымчатом помещении, где-то
в накале простейших теней и старья, —
не получить им больше, чем: вес
мужской пустыни, пока
в солярном буйстве порознь млеют мухи, вещи, равнина, рука.


ФРАГМЕНТ

Втуне ломится в тонкогорлую ночь
местный очерк, но вырос воспалённый полдень (и вправду
наш знойный тотем) в чужом голошении. Грудное лето,
чей тёмный треснул костяк, и носится досветла у
стен городских вчерашняя зола. Пишет мой друг:
встретимся в Ливорно, и ты
спасёшься. Именно так.
Делённое в глазах перепутье,
словно господень крест между серых личинок,
мешкает в Средиземье. Морская залежь,
как Лазарь, и тихой тварностью крепостных камней
уж скраден южный круг. Он пишет:
я тут зализываю раны, и солнечный конец
александрийской пылью заглушён. Ответа нет.


КОНЕЦ НЕДЕЛИ

Мост, горизонт или стена вдали — не важно.
Мы, слава богу,
изгнаны из города — хотя б на время; серьёзный шаг.
Но, как и прежде, мы так беспомощны,
что не природе умеем поклоняться, а некой
без-Личности, в которой пребываем
весь этот уходящий день. И ни молитвой, ни исступлённой
наивностью, ни мимолётным простодушием
не спастись тому,
кто безымянностью кичится, слишком бесполезной, если
он выбрал бездорожье. Мы озираем мир,
покамест незнакомый, — и потому как будто
ничего не видим (или увиденное здесь
само у нас отняло зрение?). Поляна,
водоём, катыш, тутовник и телега,
обмётанная сорняками, и вдруг —
бог весть откуда пришедшая сюда — церквушка,
что заклинает нас: «молчите».
И сразу: щелчок спидолы,
в которой минутой раньше бормотали голоса
мужчин и женщин на разных языках —
так что казалось, у нас прообраз
звучащей карты мира, — знак подаёт
воскресной тишине. Мы выключили шум.
И только ветерок соломой старой прошелестел
и канул в бесцветном воздухе. Крапива
внизу качнулась и легла — под нею
обнажился маленький овал земли, как рана,
и через миг опять закрылся и зарос травой:
безветрие, ни звука. Я задержал дыхание.
Ты прикоснулся, как по сценарию, ладонью
к моей груди. Потом, как неизбежность,
прошла вдоль невысокого холма (хромая!) девочка
и замерла в конце поляны, словно тишина
уже предсказывала детскую фигурку на этом месте
иль выслала её вперёд навстречу нам.

Как сохранить всё это? Кого ты ждёшь?

 

Джаннат-мазар — название одного из мусульманских кладбищ на окраине Ферганы (букв. «райское кладбище»).
Сай — река.
Архе (греч.) — начало, исток, первый образ, древность и т.д.
Грена (букв. «зерно») — яйца бабочек шелкопряда, используются в производстве шелка.
«Бактрийское семя» — сборник статей западных иранистов (книга, увиденная мной в детстве в кабинете старого друга моего отца, мелькнула в моей памяти спустя годы).
Шахсей-вахсей — поминовение шиитского имама Хусейна; торжественное шествие оплакивающих Хусейна; участники процессии, бичуя себя, восклицают «шах Хусейн, вах Хусейн» (дословно: царь Хусейн, увы, Хусейн) — отсюда — «шахсей-вахсей».
Дувал — глинобитная стена.
Сюзане — род крупной декоративной настенной вышивки.
Альфонсо Гатто (1909-1976) — итальянский поэт XX века, герметик (строка «расцветает в глубине их взглядов солнце» взята из стихотворения «Зима в Риме»).

Адыр — гряда холмов в Ферганской долине, отделенная от более высоких предгорий тектоническими впадинами.
Помпейский трубочник — морское растение.
Риштанский — Риштан — город в Ферганской области
Sint-Michiel, de patroonheilige van de stad Brussel — Святой Михаил, покровитель Брюсселя (фламандск.).
Расиновская аврора — Образ авроры — утренней зари — встречается в нескольких пьесах Расина и здесь символизирует ясный вневременной порядок.
Ляган — узбекское керамическое блюдо.
Innocent times, ровно 4 минуты, 10 секунд — песня Эрика Клэптона, длится 4 минуты 10 секунд.

Арнольд Тойнби (1889-1975) — английский историк.
Касыда — жанр восточной (арабской, иранской, тюркской) поэзии, гимн Богу.
Констебл, Джон (1776-1837) — английский жудожник.

Спидола — латвийская радиоаппаратура 60-х годов.


  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service