* * *
Здравствуй, медленный бог проливных тополей,
правдой усталых глаз неразделенно тих,
не принимай всерьез эту любовь ветвей,
или согнет себя звонкая тяжесть их. Чистосердечная пыль, всех уходящих даль,
камень домов доро́г, многофигурный щит.
Твердых ладоней вещей рукопожатий жаль,
но опустевший луч встретит в себе лучи. Вот и его лицо — линии темноты.
Только по ним узнать, контуры развести.
Легкий, угаданный, смешанный, смешивающий, где же ты,
здравствуй, руки раскрой, наклонись, отпусти.
* * *
Долгий период, молчащий ящер тяжелых форм.
После — руда погибнет в сетке блестящих ферм.
Хлебные крошки — ласточкам неподходящий корм.
Можно ответить: «нет», лучше сказать: «Пермь». Окна смотрят на нас — потому они и без дна.
Площадь плывет в плоскости лиственничных полян.
Встретившись с годом, уходит очередная луна.
Уголь хранит листы. Свернут в соль океан.
* * *
Вещь не имеет корней (иначе на скольких она походила бы) — она медленно собирает себя отовсюду. Из взглядов на нее — тоже. Кто отличит приход тишины от ухода ветра? Вода заполняет следы, и у времени всегда мокрые рукава. Потому и нужна бумага, что в середине мысли не впишешь слово. Но где кончаются поля листа — не в комнате же? Лучше класть между страницами облако, а не цветок. И бросает в тумане кому-то мяч, и танцует у порога, и проходит через стекло и остается в нем — когда-то шепчущемся множестве песка. И звонкий голос был невнятной слитностью глины, глухой — кольцами роста, деревом. Листья, падая в воду, растят осенний кристалл, и камень прижимает карту от ветра, слова появляются гораздо раньше, чем приходит тот, к кому они обращены. А потом остается пришедший, а слов уже нет, они не станут ничем, даже ничем не станут. И только из взгляда появляются новые слова. Стрижи — тени самих себя, осколки ночного неба, — около дождя, когда тот еще высоко, они опускают его к земле. А дождь — часть круга, где ничего не исчезнет. Память здесь и не здесь, Зенонова стрела, разрушаемое равновесие шага. Все-таки черепахе лучше перед Ахиллесом, чем в супе. И колени, мокрые от росы — это тоже я.
* * *
Месяца корабельного
черный и желтый жар.
Там, за слепыми мелями,
скрыт голубой удар. Медленно, с перекосами,
не отрывая глаз.
Осы простоволосые,
Бог не оставит вас за лепестками малого,
в остром углу ростка,
где ученицы-жалобы
поднятая рука.
* * *
А у греков свобода плавает в море,
по ночам мерцает легким неярким светом,
приближается пеной с медного острова,
входит сосредоточенным летом. По ее имени восход и закат различают,
вот она — покидание, краткость и уважение,
загоревшееся дерево, рушащаяся кровля,
тихая пыль, головокружение. Радостные различия — это огонь против шара,
смоляной факел на берегу Геллеспонта.
Беспокойно скрипят, выбирая волны,
весла открытого горизонта.
* * *
Время движется в змее непрерывным течением ее тела. Не шаги, не вращение колеса — еле заметные волны под шершавой кожей, и такой же волнистый след. Ахиллес не догонит черепаху — догонит змея, не делая ни малейшего усилия, пребывая и ускользая в каждой своей точке. Время все вмещает в себя, и змея знает все. Она проталкивает себя через узкие пути и бьет внезапно и точно. Голос ее чешуек — шорох пересыпающегося песка.
Время отдыхает, свернувшись в улитке. В ее спокойной мягкости оно видит сны. Самые спокойные из них — под водой, поэтому морские ракушки — самые красивые. Сгустки времени разбросаны по морскому дну, по виноградным листьям, по страницам, прячась в о и выдвигая рожки у.
Когда змея и улитка встречаются, они молчат. Разговор бодрствующего и спящего невозможен. Змея знает улитку — как и все другое. А улитка часто видит змею во сне — вместе со всем ее знанием. Поэтому они улыбаются и ползут каждая своей дорогой.
* * *
В.П. Посмотри сквозь тополь в бочку ночи
от чешуек сна до черствых стенок.
Честный вещества вещей кусочек,
муравьев и ласточек оттенок. Где слова цепляются за ветви,
мерзнет глаз на буквах перелома
свежей тенью на углах ответа,
старой тьмой на седловине грома. Никого не окликая всуе,
птицы друг сквозь друга пролетают.
Сколько видишь, тем и существуешь,
медленно со дна зрачков всплывая.
* * *
Переверни треугольник — и получишь огонь из воды. Так это делает змея на своей коже. Но у земли и воздуха разный огонь. И ничто не навсегда перед глазами акации, ее фиолетовым веером. Пусть флейтист стоит на черно-белых квадратах, у нее свои змеи — гремучие, коричневые, внутри каждой — ожерелье. Весла времени, задача открытой ладони. Спрашивают лицом к северу, отвечают лицом к югу. Паутинные луны висят над дорогой, на перекресток нужно приходить в одиночестве. Дым указывает путь и предотвращает несчастья — это горит ежевика в собственном белом остром огне. Она — вместо солнца змеи, никогда не выходящего из-под земли. Отдых воды, желание огня, мир, медленно вращающийся вокруг шипа акации.
* * *
Вращаются зонтики, гуси летят в Испанию,
пена морская тихо оттачивает горизонт.
Как поживаете? — зная ответ заранее,
трудно зеленым карандашом перевернуть сезон. Так наполняет комнату светом снега.
Мы с тобой выходим под ветер все уже было.
Нам попадется калека или коллега,
ибис в кусочках подлинной грязи с Нила. Не береги кусок и не сожги досок,
рожки развертывающейся улитки не тронь.
Слышишь — мыши все мельче грызут песок.
И замыкает глину огонь.
* * *
Господин запада, песчаный ожог,
у ворот страниц бездельник-вахтер.
Чай мошкары разносят Гог и Магог,
но приглашенный себя уже ластиком стер. Следующий ход, пекарь, кузнец,
хорошо разбирающийся во мгновениях кулак.
Тень обнимает в конце колец,
и ничто ничего не значит так?
* * *
Длинные волосы моря, соленое горло скал.
Прячет добычу глаз, в сторону дня плывет.
Что появиться может из ожиданья песка —
белый прозрачный город, черный коринфский флот. Дольше протяжных лип помнит дорогу дуб,
но через тысячу лет освобождает гвоздь.
И усыпленный прибоем способ сближенья губ
через ворота камня к макам склоняет горсть.
* * *
Сквозь ладонь проходит свет, и она вспыхивает розово-желтым огнем. Наше время — вечер, когда запад становится востоком. Если дальше отойти от каменного корабля — он поплывет. Иногда быстро идущий кажется уходящим, иногда направляющимся — и это зависит не от него, а — кто смотрит. Дерево думает о коралловых рыбах в ветвях, ящерица — о пледе на кресле, эта шерсть так хорошо держит ее коготки. Трамвайный билет ждет послания на своей обратной стороне. И можно быть им, ей, им, пусть не сразу, комната потому и уютна, что не впускает всегда. На земле пол, на полу диван, на диване колени, на коленях закрытый Овидий, на Овидии листок, на листке ручка — можно продолжать и в ту, и в другую сторону. Можно продолжать и влево, и вправо, на запад и на восток, чтобы в разговоре вновь повторилось только одно слово — имя. И зачем оставаться, ведь тогда не останешься больше нигде.
В дорогу берут письмо — от остающегося уезжающему. Солнце уже почти встало, но все никогда не будет выполнено. Динозавры вытягивают шеи, смотрят на свое отражение в зеркальном дне и печально вздыхают. Но нельзя описать день без небывшего в нем.
Чтобы ответить — нужно только читать медленнее.
* * *
Так и движется к нам бронебойное небо контрфорсов тугих,
нищета одинокого света и горечь овечьего сыра.
Перейдя в безголовые звуки, бутылочный город затих,
распрямленный по косточкам мир выбирает из мира. Строгий строит, и «да» начинается слово, поднявшее кров.
Это тайна, но только другая, которая в пальцы, под веки.
Так снимает с порога себя спящий мастер шагов,
и с вином и лепешками ждут просто так любопытные греки.
|
