* * *Отныне живы брат на брата
и пифия ослепла зная
как тесно облака Сократа
нанизаны на пик Синая Туда и время возвращаться
не по ночам но как по нотам
где бесконечная брусчатка
пестрит пифагорейским счётом И пифия Асклепиаду
приносит в жертву хрип петуший
Отныне живы брат на брата
не под дождём но как по лужам
Близнецы
Плывёт беседа
Только мы
уже изнежились и мало отвечаем Ты Кастор не сердись а я вчера
ушёл не попрощавшись Из Млечного Пути ни одного ведра
я не стащил
Мне обещали
другое молоко
я экспрессионист
я немец в общем или в целом Послушай
где аплодисменты там и свист По паспорту я Пауль Целан Твой новый документ
смотри же Полидевк
какая пустота и тишина
гнетущая любовь
вот белизна
а вот и кровь на молоке Плывёт беседа
мы мало говорим друг с другом
мы ещё молоды
Эллада
нас повенчавшая
ещё в черновике
* * *
Золото моё,
как день глубок,
каждый сверчок
знает назубок
твой слог,
взмывающий шесток —
и колотый мрамор в раю. А я пронзаю только твою
землю обетованную. Я косноязычен и многоречив,
а день высок;
а кто молчит? Не видно дорог;
неизвестно нам,
что день читается по слогам,
что день слагается из оконных и велосипедных рам. Золото моё,
сверчки угадывают законы,
по которым взлетает копьё
в мраморное жильё.
* * *
В деревянных постелях
вот-вот
встрепенётся свет Когда мы просто молчим
мы любим сильнее
а смерть светла Смерть вот-вот встрепенётся
в деревянных постелях Сквозь клейкие сны
мы разглядим друг друга
мы встрепенёмся
в светлой смерти
на краю любви и вот-вот
проскользнём в молчанье
* * *
Почему я терплю
эту память о чистом стекле
если проще устать и упасть
Дикий месяц сентябрь
носит вязкую бездну в руках
это липнет молчанье к телу
это боги ждут приказаний и просьб
а нечего делать
Говорите
как о погибшем
о всяком вине
и всяком дожде
пусть застынет сладким огнём
бронзовым василиском
пусть свернёт с пути в сентябре
и окончится память
как спазмы привычек
маршруты трамваев
как стихи с буквы «Л»
История одного недуга
Похмельный мальчик,
портвейн и портик,
Аристотель вне школы. «Схоласт,
посмотри на луну,
как течёт она густо и тяжеловато;
как нечем прикрыть пупок,
ниже пупка рваная стигмата;
вата белеет вокруг,
в траве,
или уже не белеет,
а сливается с ночью
рыжеватой...» Был вопль на окраине:
Афины дрогнули,
но не проснулись. Ученики смешали вино с водой. «Ранним утром, мой юноша,
центр вселенной —
живот.
Это орёт Гераклит
у вяло текущих вод,
в сердцах подставляет таз,
бумага, труд —
свалка Бахуса...
Главное — не испортить родник,
ангела не возмутить». А какому ангелу
далеко до амура? Неотчаявшийся евнух
может творить и из ребра. «Достойный муж,
твои жёны рядом,
они тебя ищут,
глядя на клирос,
или в старинном оперном зале
из кинофильма... Но посмотри на луну:
ей всё хуже,
её стошнило дважды в один родник. Иди и напейся,
глупый старик!» Портал. Похмелье.
Круг —
невежество смерти.
Страсти Святого Петра
Ты будешь первой разлукой с небом,
я — разлукой второй;
так наши внутренние пески
зыблются под корой — и, склоненное над стеклом
озера Генисаретского,
это дерево так поет,
что должно загореться. В Генисаретском озере
много узоров ковровых,
много укромных просек
и узловатых тропок — но, к сожаленью, все стекло
лопнет от жары,
когда Ты станешь первым огнем,
я — огнем вторым. И такой пустырь пронесется
в кроне этого дерева,
что мгновенно испепелит,
что и справа, и слева
высохнет пустота — как всегда
в Генисаретском озере,
которое не узнает
ни льда,
ни самой зимы. В Генисаретском озере
мы стоим, как стояли — только не отводим глаз
от лодки на причале — а впереди такой пустырь,
что не видно Бога,
машущего синим платком
с синего отлога.
* * *
Клетки прорваны
а в Капернауме тленье
только окна горят
не сгорят никогда
и шалят сквозняки
в разноцветных поленьях Входит чуткий февраль
по щелям суета Чайник в копоти
а в Капернауме жарко
книжный образ
кочует по влажным рукам Красота по щелям
у апостола Марка это прорваны клетки
во благо врагам Вот евангельский смерч
рассыпаются печи
а со мной разговаривают печники В Капернауме всякие Марковы речи
рассыпаются
прахом бумажной реки Клетки прорваны в школьных тетрадках Так рано
загораются окна
но не догорят
и бумага не стерпит
бича Иоанна Книжный образ февраль
ввергнут в чуткий обряд Это устный обряд
Капернаум без света
образов красота
суета сквозняков
Чайник в копоти
но первозданное лето
разговаривает из расщелин веков
Silentium
Воды запада в облака плывут,
испаряются — и мгновенный зуд
до дна пронзает их шелк. Кто же ты, скворец неразгаданный?
Как глубоко вошел
голос и клинок, тенор и вопрос? Кто ты,
творец стрекоз,
сосульчатых на морозе? Это слезы летали в тумане
и примерзли цветками. Вот получился камень,
вот завиваются ткани,
обворачивают лицо. Воды запада через кольцо —
не обруча, а трамвая —
в облака плывут,
по дороге перемывая
запасной маршрут. Кто же ты при встрече?
сотворишь скворечник —
в нем тебя и запрут.
* * *
В случайной ямочке запаха,
где яблоня и сирень
равны любви и торжественно смешаны,
город — соцветие; он же — пельмень,
когда глядит на него мясник
и бормочет: «Съешь его,
Господи,
конину и соль,
чертиков и свиней,
воющих рядом с речкой...» Лестница и яма — моя; рыбки, может быть, красноперые,
пробуют ножками ходить,
рюмочками пить... Лесенка за Волгу ведет,
яблоня и каштан цветет —
или цветут:
число растет, — только я считаю,
что городок наш — рыбья стая,
и на дно плывет.
|
