Илья Муромец и Соловей-Разбойник Шел конь, сидел Илья в седле, держа шелом с красной вишней, и не было ему ни пути, ни распутья. Глядел вокруг — лядина да зарость. Вниз глядел — одна черная грязь. Но как-то ткнулось копье в колоду, и остановился конь. Очнулся Илья от дум. Увидел колоду, привстал на стременах — и нашел на колоде резы: «ФКВ г в А де калугер Дементей сиде бяше о болване сем Вскую Господи отринул еси КЕ де травна мца Фетка и Микита вои ходиста оба конми Туров. КГ Н ПН Яз Перша меря сцах семо...» Ниже срамная баба расшеперила руки: «Ои туды не ходи учнут бит грабит и туды не ходи милои ганатца учнут грабит топтат а иди к мене поими мя хот мои хочю тя розути...» Под бабой стояло: «Нужны суть герои земле Руськой, а вы срасте на нь кал смердяй. Сабуров. EI г маия в К де.» Прочитав, Илья дунул носом. Конь молча отмахивался от мух. А чура не было — видно, сгнил, упал со столба. И дал Илья коню под дых пятками. Пошел конь, зашебуршало копье о листья. Глуше лес становился, и сумрачнее чело. «Что стало с людьем? — думал он. — Пошто мужи перевелись, а юроды остались? Кто гадит?» Задрав голову, долго смотрел вверх, в просветы. «Греки гадят, — решил. — Понаехали, горбоносые, навели устрой: громко не ори, широко не ступай, дверь не размахивай...» И от огня синего, что в просветах горел, вошел в него жар, как от хрена. «И князь гадит, — успел подумать, — красна плешь, сице его мати; пошто бога поменял?» И на вздохе — будто ткнули соломиной в ноздрю — чихнул оглушительно, так, что конь под ним припал на все четыре ноги, брякнув притороченным дымоходом. — Во! — сказал Илья, вытерев нос. — Осе бог! — и показал на солнце. — Глянешь — яко заноза в очи пырнет. А то — Исус... Взяв горсть липких вишен, сунул их в рот, сдавил зубами, глотнул кислый сок — и выплюнул разом, не обсосав: — Яз им реку, — сказал, выставив вперед ладонь. — Рази он бог? По роже и били, и ругали, и плювали на и: рази он бог? Аще бы на мя плюва або кто! Он представил, как кто-то плюет на него, прямо на его потертые кожаные штаны, на которых остановился его взгляд, и побагровел от недоумения и обиды. Хотел еще сказать, но, подняв голову, увидел на березе гнездо и замер: глянули на него сверху чьи-то глаза. — Вижу тя! — закричал Илья. — В гнезде еси! Глянули глаза грустно и обаятельно — и вдруг свист раздался, да такой странный — будто не губы, а ветры гудут, и пусто. Тут сдвинулось все, и пошел конь боком. Затих свист — и перестал идти; но гнулись ноги его, и ворочал ушами. — Се волхов, — сказал Илья — и тут плач раздался, и от того плача накатила на обоих тоска, и присел конь от тоски, а Илья, открыв рот, зажмурился и поплыл в елки. Когда же очнулся — под елкой, во мху, — ни вишни не было, ни шелома. — Яз думах, волхов еси, — сказал с горечью, поднимаясь. — А ты яко тать... — Сам еси тать, — ответил свистун с березы. — Онбарный тать еси, — повторил Илья. — Аще ты волхов, пошто глумы твориши? Продравшись сквозь ветки, тать повилял задом и пропел: — Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла! — Ах ты, новгородец! — закричал Илья, и заметался средь елок, ища копье. — Ах ты, кикимора слуцка! — найдя копье, попинал перед ним мох, поплевал на руки — и, подняв, замахнулся: — А ну, отдавай шелом, сице твою мати, а не то! — А! А! — закричал тать, плеская руками. И тут — едва двинул Илья плечом, едва увидел, что взял копье неподобно — тупым концом к супостату — и захотел переладить, — как треснула береза покляпая, и обрушилось все само. Рухнуло гнездо под березу, набок, и полберезы же на него, и пошел в разные стороны прах. — Осе, — сказал Илья в большом недоумении, глядя, как качаются ветки. Потом, подойдя ближе, отвалил березу — и нашел порчу в ней, в сердце ее. И открылся ему свистун. А соплив был, и бледен, а как нагнулся Илья взять шелом — вдруг шею выгнул — и закликал, как птица. Отшатнулся Илья — порча! Кликотная порча! — На! — вытряс на татя вишню, ибо стало жалко ему. Потом нахлобучил шелом на голову и пошел прочь шагом. И вскочил на коня, и погнал его. Били ветки об голову. «Что стало тут без меня? — думал, моргая. — Егда ся испортило всё? Где чур?» Назад смотрел, как ветки за ним качались, слушал, как лес шумит, — и было пусто ему. — Ты, княже! — крикнул, тоскуя. — Ты расклепал еси всё! Пошто Исуса поставил? Рази он чур наш? Или Перун? Или Ярило? Или хотя медведь или колодезь? У, красна плешь... — он сложил пальцы в рот — конь закружился на месте, топча траву — Илья что есть дунул, но вместо свиста вышло сипение. Он еще раз дунул, и опять вышло сипение. Конь постоял, приходя в себя; потом тряхнул головой и пошел дальше. — Есмы Сварожи внуци, — упрямо сказал Илья. Некоторое время он ехал молча. Потом, почуяв твердое в голове, снял шелом, нащупал и выдрал из косм клейкую зеленую шишку. Зажал шишку в кулак, привстал на стременах и крикнул: — Да яз той кикиморе скорей буду ся поклоняти, чем вашему Исусу! И, выслушав эхо, сел в седло. И посмотрел вверх. Солнце ослепительно сверкало сквозь вершины берез. Илья Муромец и враги Неспокоен был сон его. От ветра хлопали своды шатра. Он ощупывал седло под ухом, топор; шарил за спиной, ища копье. Окликал коня. Забылся под самое утро. Оттого по дороге клонил голову до гривы. Вставало солнце, ветки ласково за уши трогали — и увидел он в дремоте, что нет никаких печенегов. Чудно! И от воды студеной пробудясь, когда брел конь по пузо в ней, зевал, глядел на бурун от копья и не помнил, куда едет. Потом вспомнил: боронить отчизну свою. Ибо был берег следами изрыт. И тут же остановил коня. — Старый хрен, — сказал. — Шелом где? И постучал себя по лбу, и по дереву постучал. И посыпались капли ему на темя. И, в траву сойдя, ходил по ней в досаде. Так было в то утро. А дальше знакомо было ему. Брал воду впрок: потом нельзя будет брать воду из той реки. Ударив по коню, отпускал коня, чтоб не было мысли хребет дать. Руки в шлею продев, затягивал ремни, и руками махал туда и сюда, и сдвигал подсумки, и опять махал. Перед самой сечей, ветки раздвинув, глядел на рать печенежскую. Ждал терпеливо, как наполнится сердце злостью. И наполнилось сердце. Тогда он вышел и крикнул: — Пошто пришли есте и кто вас звал? Идите в землю свою! Но не ушли печенеги, а видя бересту на голове его и белые топорища в подсумках, стали приседать и смеяться. Того не знали, что это смерть их. Бабочек белых видели над головой Ильи, а ворона черного над собой не видели. Ворон же, махая крыльями, пролетал мимо, но стукнуло в голову ему, и, развернувшись, захотел сести. Увидев, что не уйдут, Илья широким шагом пошел по меже — поле мерить. Печенеги, топорща усы, ходили следом и передразнивали. Печенеги — это как люди, но глаза пустые, и говорить не умеют, а кашляют. И не было им края: уморился Илья, меривши. И надоело ему. Сняв ремни, разделся до пояса и опять, руки в шлею продев, ремни затягивал и руками махал. Потом, пробуя, по печенегам шарахнул. Печенег рядом махал — и сел он задницей в пыль, и покатилась его голова. И упала ему в руки чужая, и повалился хозяин ее. А третий лицо увернул — и рассек ему топор брюхо. И завизжал, испугался утробы. Тут оросилась трава, тут каркнул ворон, возбудясь. Оцепенели передние печенеги, захотели отпрянуть — но задние перли навстречу. Печенег ведь не эллин, стадом ходит. А то заорет, как пьяный, полезет за руки брать. Куда? Тут рожон: лопатки врозь — и полхребта нет. И было им тесно: сшибались они лбами и щитами своими шишковатыми, и топтал их Илья, и давил, и задыхались они. До самого полудня шло дело: ступал он крепко, рубил с плеча, увертываясь от вылетавших обломков, и пот с него падал скупо. А чтобы забыться от труда нудного, город строил в разуме своем. Об улицах думал, о переулках. Где торжище, где городище примечал, и воротам названия придумывал. Улицу прорубивши, топорище измочаленное заменив — новую начинал, рукой назначив, куда. Бывало, кидался на него печенег, но не умел ударить, и увернуться не умел. Хоробра ведь не по росту знают, а кому Перун дал. А кто пустошник — тому лишь срать дано. Так и шло дело до полудня. А в полдень раскисли печенеги. Сели и темя руками покрыли. Застревал в них топор, чавкнув, а копье уходило по рукоять, и выдергивалось с трудом, и не отваливалось от него. И думал Илья, счищая ногой налипших: «Не ятвязи они. Белоглазые три дни крепки.» Криво шел он после полудня, не в лад переступал, и разил, что пред очами. И спалил ему Сварог спину: а не сиди долго в порубе! И прошиб его пот холодный. И вот налипло много — поднял он тяжело — и вдруг отвалилось, и промахнулся Илья, ударил топором по телеге — оглобля, подпрыгнув, в лоб ему стукнула. Копье уронив, сел он на землю. И хотел встать, и не мог. Опять сел. Сказал себе: «Срамота». Так было после полудня. И сидел он до вечера в том месте. Лопались красные пузыри вокруг, и мешались в мозгах его раскисшие печенеги с дождем вчерашним. А на заставе уж искали его, ибо вода помутилась. И забрел печенег без глаз; пошли по его следу — и вышли в поле. Бежал Добрыня по-старушачьи, подол задрав, чтоб не замочить. Шелом набекрень, копье на плече — ровно шагал Попович. Топал Ян Усмошвец, мрачно глядя. Васька Долгополый знамя держал. Воронье поднималось из-под ног их; Илья же, глядя на то, думал, что земля поднимается к небу, и ждал, как дойдет до него. — Что ты! — закричал на него Добрыня. — Рази так ратуют? Меры не веси! — Шелом-от остави, — сказал Ян, протягивая шелом. — И хорюгвь, — добавил Василий. — Како на сече без хорюгви? А Попович, надев рукавицы, так говорил: — Не за роту пошли есмы, не за князя и не за землю сыру: одного тебя для. — И, над мертвым печенегом нагнувшись, спросил: — Кого выглядываши, жмурик? — Тутнеть, — сказал Илья, тупо глядя. Ибо страшный шум стоял у него в голове — будто на ярмарке распря. Спорят, толкают друг друга, не слушают никого и не ждут.
|