* * *Дягилев-окраина, перебирая лапками,
помесь скорпиона и це-це,
роняет колечко, затканное
морским пейзажем в невский свинец. Вот, оно размыкается, и почетный насельник
предвкушает главный трофей —
после битвы смертельной с пространством нательным
петербургеры с пивом в запредельном кафе. А когда подводный поезд
сплюнет его на серый вокзал,
он вползает в себя по пояс,
увидев Авроры ежеутренний залп. Но она не находит предметов, означенных в описи,
только пепел скользит в луче
и выводит новые прописи,
оседающие в ручей. ...Просто ты опоздал на экзамен
и вытянул единственный билет:
«Стихи на языке глухонемых. Руническая заумь.
Бхагавадгита как ее нет».
* * *
и гад морских подводный ход А.П. — Эти гады, — начнешь, ну а дальше само понесет
риторической заумью, пасом клубочка Алены
в мировое пространство, которое пахнет паленым
человеческим мясом, и все остальное не в счет. Лучше не продолжать, а споткнуться на первой строке,
затеряться, как в смерти, в тупых лабиринтах отточий.
Мне дороже цитата, чем собственный оттиск в реке
и в скопленьях воздушных, которые всех нас морочат. Разбредается жизнь по гостям да по книгам чужим,
на бухое ау отвечает звонок телефона.
Если в нашей стране установят военный режим,
мы уедем в деревню и будем читать Ричардсона. Но бормочешь опять — или кровь, шелестящая вне,
или адрес размытый на сером прозрачном конверте?
— Знаешь, там, далеко в жидком море на круглой волне
эти гады играют и гладкими спинами вертят.
* * *
Алле Мерцлин Мы сплакались, и тень себя пожрала.
Наутро по окраинам кристалла
прогулки тяжкие зачтутся, может быть,
а коли нет — найдем другую сыть
проклятой намагниченной воронке
кругом и в сердце распахнувшей рот, —
чего ни брось ей — провернет по кромке
и ухнет в резьбовой водоворот.
И как же перевертышу не плакать?
Ты пробуешь неправильную мякоть
ночного воздуха, твердеющего вдруг,
и он летит в рассохшейся рулетке
сквозь номера, посаженные в клетки,
цвет и зеро, но выбирает звук.
Или себя воспомним в полусне,
где имя — дождь, слипающийся в снег
недвижный — посмотри как опадает
вокруг него мякиной целый мир.
Ты выдохни его в сырой эфир
и холод утренний вдохнешь, уже дневная.
* * *
И себя не запомнить, и вас не забыть.
Равномерно-поступателен суицидальный трактат
бритым полднем
в городе, который портит зрение.
Приземисты бывшие коттеджи,
в них только и читать,
вот список на лето:
тусклотравье заржавленных финок,
каша во рту,
в ушах песочные часы,
и быстро засыпать,
качаясь на волне
— какого катера?
* * *
Брат-вода, ты твердеешь от взглядов моих,
будешь кровью, как перед Исходом,
чтобы в городе новом проснувшись, омыть
корни древа теченьем свободным. Самария-Самара, Тиверия-Тверь,
видно, райские русла продолжены сердцем
в эту плоть, что скулит, как прирученный зверь,
если пробует в небо вглядеться. Брат-вода, здесь ты снег. Оступаясь в туман,
я прошу об одном — отнеси после смерти
отраженье мое в золотой Иордан,
из небесной пробившийся тверди.
* * *
Гость ночной хозяев не застанет,
над парадным Веспер полыхнет
и еще раз мертвыми губами
«я живу» душа произнесет. Где ты был? Не знаю и не помню.
Там, где не бывает ничего.
Только глины слипшиеся комья
и тростник у сердца моего. Связаны оборванные нити,
тянутся, узлами шевеля.
Выдохнешь, и ты опять в Египте,
и на вдохе — Красная земля. Эта жизнь — последнее оружье,
проклятой смоковницы цветок —
прячется во внутреннем снаружи,
смотрит на себя в дверной глазок. Ждать — это идти непоправимо
через сжатый в точку океан,
и пока еще неразделимы
глинозем, песок и Ханаан.
* * *
Заоконным стереокино
сыт по горло внутренний Люмьер.
Мир, словно предсмертное письмо,
вложен в неотправленный конверт. Времени слежавшаяся ткань
на просвет — но лучше не смотреть.
Плещется сквозь пыльную герань
мелкой сетью пойманная твердь. Тела неоплаченный заем
вспять разматывает кайнозой,
и душа, что твой микрорайон,
высвечена, как перед грозой, и слова уже с дыханьем врозь.
Мы достались веку на десерт,
но алмазный ступится ланцет,
рассекающий состава ось. Господи, мне пусто в тесноте,
посмотри, не выключай, я здесь, —
потому что в новой темноте
невесомая осядет взвесь.
Еще об обрезании
Расшатан треугольник, разрезан узелок,
в пустом зрачке невольника встает второй восток. Пока в иллюминатор не смотрит день восьмой,
несмысленным галатам отправлено письмо. Упорней фараона свободная душа —
то сыплется покорно, как соль с конца ножа на дно былого моря, где хорошо вчера,
то, с отраженьем споря, летит, как бумеранг. Все, что за эти годы никто не смог отнять,
живой оградой всходит и падает с шумом вспять сквозь гибель, подвиг, наследство — туда, в глубину страны,
где прорастает детство сквозь камень святой стены, — до хвороста за плечами и сна в теремах тюрьмы —
от того, что было в начале — к тому, что не знаем мы, — как будто сквозь сердце закона продета спасенья нить,
как будто мы снова дома и все равно как жить.
* * *
Нам отсюда свет уже не виден.
Врач-реаниматор написал:
после смерти нам покажут видик
и отправят на сырой вокзал. И начнется суета посадки,
бестолочь вагонной толкотни,
стрелки, пересылки, пересадки,
полустанков желтые огни — точно жизнь, закрыв лицо руками,
пред собой впервые предстает
пригородными особняками,
деревнями, вымершими в год. Но состав, конечный пункт минуя,
не позволит толком рассмотреть
жизнь иную или смерть вторую,
потому что свет погас на треть. Это отключает напряженье
мирозданья прогоревший трест,
начиная новое движенье,
словно расширяющийся крест. Зренье, поработай водолазом,
зависая над землею Нод —
светится надтреснутым алмазом
первый город через толщу вод, а последний, весь в одежде брачной,
той, что не отбрасывает тень, —
он уже по лестнице прозрачной
опустился на одну ступень. Кто изменится, кто право быть другими
купит через миллиарды дней,
проползая норами глухими
между цепко скрученных корней, — равный чин рабу, пришельцу, брату.
Но еще не начинался путь,
есть еще минута — в теплых лапах
смерти маленькой передохнуть.
Родословие
Кедры с ужасом держат росу
и безумнее слова, чем «берег»
не бывает, но вымолвишь «берег» —
всё безумьем привито,
что хлещет в глаза
и водою пропахло насквозь. Оботрут, как слезу.
Ведь не станешь оплакивать слёзы?
Снежный Ардис уколет зрачок,
там тачают одежду бесплотным, —
скоро тайну ненужную ангел развяжет
и вольёт в твою кровь.
Выпей — тоже поймёшь-не забудешь,
тоже будешь, как мы, если будешь. Заграничную твердь унесло,
тетраречья утрачена карта,
только байки покойников наших
и безрадужный радужки бред.
Исторгая металл и траву,
хочет лишь утешенья в работе
утаённая эта земля. Чуть пригублено время.
Городская ограда, шатры,
пастухи, кузнецы, музыканты.
Найди меня на этой фотографии,
пока не отформатирован жёсткий диск.
|
