Ex officio

Укротитель домашней моли, водитель каши
по раскалённому кругу любимой миски,
друг леденцов, обладатель гусиной кожи,
перемыватель вестей с экрана: и этот в сыске.

Требователь суда, трибунала: ау, погодки!
И мерцают в потусторонней прозрачной яме
рапорты, трупы, трофейные порнофотки
и румяные барышни с выщипанными бровями.

Чье-то соображенье длить этот пошлый фокус
варикозными розами порасцвегило тело.
И часы — огромные, фирмы «Funghus»,
раз запнувшись, отмалчиваются без дела.

Штайнерштрассе, орешки для фройлен, крутой глю-вайн,
австриякской песни твоей сурковые обороты.
Отмокают, нежатся в пене подземных ванн
ротные гаеры, пенки лихой пехоты.

Гладят по ёжику, пишут по воздусям
на депрессию дедушке ласковые депеши.
Оборачивается — и течёт по его усам
дух махры, чьи курцы хороши и пеши.

А ещё портсигары с вепрями, выпуклые клыки
и тирольские шапочки — на, нахлобучь, посмейся.
И готический скос костёла, и чердаки
облетает надменная и неземная месса.

P.S.

Срок хранения кончился быстро
благородных раскладов ума,
и дымком упразднённого быта
овевало жилые дома.

Неспеша от пожатий в объятья,
от сугрева к другому стопу,
где кромешные сестры и братья
заводили беседу-юлу

о воздушных приязнях вчерашних,
о разбеге блажной суеты
и смешных гименеевых шашнях —
свет погашен и чашки пусты.

Цепенела луна на шпагате
бельевом в окантовке окна.
Но к такой аллегории, кстати,
вся весна не была сведена.

Потому как за вирусной дрожью,
за воротами мутных дворов,
приподняв непобритую рожу,
продымлён и с устатку суров,

мог желающий видеть смещенья
фиолетовых облачных груд.
И глухое подобье смущенья
пробегало по линии губ.