КаланСовсем не великолепные буддийские храмы
и, конечно же, не крокодилы
поразили воображение Александра Македонского,
когда он ступил впервые
на загадочную землю Индии.
Более всего его озадачили местные философы,
которые расхаживали в чем мать родила,
питались чем Бог пошлет,
не подчинялись никаким законам
и предсказывали будущее.
Александр,
который относился с большим уважением
к логической философии своего учителя Аристотеля
и понимал мир как целое,
решил приблизить к себе
этих непонятных отшельников,
но —
как это ни удивительно —
наткнулся на полное равнодушие.
И только один из них —
его звали Калан —
пошел императору в услужение.
Буквально в первый же день
он получил три комплекта белья,
униформу цвета хаки
и великолепный парадный мундир,
уже через неделю въехал в новую дачу
за колючей проволокой
с тремя пальмами и бассейном во дворе,
а когда экспедиция подошла к концу,
ему предоставили бронированную каюту
с портативным баром, подводными иллюминаторами
и круглосуточной светомузыкой.
В дороге же Калан заболел
и изъявил желание покончить с собой.
Александр не стал перечить софисту —
более того,
он приказал соорудить для Калана
торжественный погребальный костер.
Относительно того, где произошло это событие,
в источниках царит полная неразбериха:
Страбон сообщает, что это было в Пассаргадах,
Элиан — неподалеку от Вавилона,
а Плутарх и Ариан вообще не указывают места совершения ритуала.
Под чудными ветвями
По утрам мы ходили в столовую,
и трава была засыпана инеем.
Снег превращал в колдовской дворец
такую чувственную природу Крыма.
Ракушечник, сафора,
слишком себя уважающий ампир.
Евпатория, и пресыщенный ноябрь.
Мы с Сашей пили пиво
под чудными ветвями,
лечили суставы
и не могли измерить глубину умиротворения
на берегу моря.
Тогда он рассказывал о любовных похождениях,
о родном Ленинск-Кузнецком,
демонстрировал приемы у-шу.
Шахто-монтажное управление номер три —
шумных много умных три.
Вода поднялась на три четверти забоя,
и татарчонок шесть суток сидел под самой крышей.
Только уполз от своей толстушки,
стучит кастелянша, представь себе.
Иногда приходил чифирить сосед.
— Видно, оттрубил лет пять.
— Ты откуда знаешь? — удивился я.
— По лицу вижу.
Трубадур пересказывал русский фильм.
Я заинтересовался
и попал на Бергмана.
Было много пространства —
внутри и вокруг.
Вчера пополудни зашел не в ту комнату:
лицом к окну стояла обнаженная женщина,
каштановые волосы в лучах солнца.
Оставил в дверной ручке букет астр.
Нина и Гена,
Толя и Наташа,
Валера и Оля.
Мара такая веселая, такая разговорчивая,
и вдруг появляется с синяком.
Столовая — это место, где летают,
сверкают, перекликаются,
цветут взоры.
Даже Наталья Кирилловна
рассказала, как ей
предложил руку Седов.
Ты, случаем, не тронулся, брат? —
ответила я ему.
Я взял у повара рецепт котлет,
но потерял,
второй раз обращаться неудобно.
Ешь сметану,
ты молодой.
Кто она, я так и не узнал,
кто я, так и не узнала она.
Светло, грустно, просторно-просторно.
«Здесь отдыхал Маяковский».
«Товарищи, улучшим качество обслуживания
отдыхающих!»
Сижу у моря один,
мечтатель, игрок, философ.
Смотрю.
Что это там теплое, ласковое, далекое в груди?
В глазах, наверно, бархатный застывший свет.
Саша уезжает.
«Шансы поют романсы».
Сафора на подоконнике поспела.
Туя.
С танцев вылетает разгоряченный дед:
«Не теряй ни одной минуты, сынок!
Эх, мне бы твои годы!
Не теряй ни минуты, сынок!»
Трава в инее.
Особняк в саду.
Роскошно, роскошно отцветающий ноябрь.
Евпатория, Венера Киммерийская, Евпатория.
Экономика пути
Одноногий человек идет по дороге.
Из пункта А в пункт Б.
И думает: «Удивительный край — Таджикистан!
Анаша продается рубль закрутка,
в чайхане можно переночевать
под тем же паласом, на котором спал днем,
рикши бегом возят пассажиров,
в сентябре тридцать градусов тепла».
Одноногий человек — бухгалтер районного центра Яван,
живет в глинобитной кибитке метр на два,
проводит регулярные ревизии бюджетных средств
и прекрасно знает, что сколько стоит:
суп с гуляшем 20 рублей,
порция пельменей (5-6 штук) 15 рублей,
килограмм хлеба 3 рубля 20 копеек,
литр молока 3 рубля,
килограмм картошки 8 рублей,
мешок кизяка 30 рублей,
часы «Победа» (женские) 600 рублей,
рубашка из поплина 200 рублей,
хлопчатобумажный костюм 150 рублей,
ведро воды 5 копеек,
бутылка арака 25 рублей 50 копеек,
переплет документов 1 см2 — 5 рублей,
проект коровника — 13 тысяч рублей,
кладка печи 13 тысяч рублей.
Его оклад 640, судьи 790,
прокурора 950, киномеханика 350 рублей.
Лето 1952 года. Жара. Единственное место у нас,
где растут деревья, — двор военкомата.
Но вход туда запрещен.
По ночам с потолка в постель падают скорпионы.
Председатель обращается с колхозниками с помощью камчи*.
Отремонтировать ручные часы некому.
Суфа — это глиняные нары.
Одноногий человек идет по пыльной дороге
и сочиняет письмо товарищу Н.А.Булганину:
«Дорогой товарищ Булганин!
Как работник финансов со стажем хотел бы внести рациональное
предложение в усовершенствование порядка сельхозналога для
улучшения общего механизма социалистического хозяйства.
Прошу узаконить сбор подписей и один чек на весь колхоз.
В итоге они в расчете, а райфинотдел имеет право перечислять
учреждениям.
С заботой по процветанию социалистической Родины
инспектор по бюджету Яванского райфинотдела
С.А.Кокошин».
Одноногий человек идет по дороге.
Костыль впился под мышку,
кожа пятки как кожа крокодила,
чикль-дыкль,
чикль-дыкль,
чикль-дыкль.
Жарища,
как будто тащишь солнце на горбу.
Речка с утробным гулом
толкает подводные камни.
Скоро Яван.
А там что?
Ссыльная татарка взяла воду из следа копыта заварить чай,
оказалось, что моча коровы.
Пожарный Шевченко стреляет в горах кабанов
и продает по знакомству по 30 рублей за кило.
Кандидат в депутаты Верховного Совета
поэт Мирзо Турсун-заде
снимает на вечер клуб,
и все желающие смотрят кино.
Сторож дизельной станции Жора Колозоркин
свихнулся от курения анаши
и бродит в лохмотьях по улицам Ленина и Сталина.
В феврале видели, как с севера на юг от горы до горы
пролетел огненный шар
величиной с лунный диск.
Одноногий человек идет по дороге.
Из Орджоникидзеабада до перевала Чормазак
он доехал на цистерне бензовоза,
а до места добирается пешком.
На его лице улыбка сменяет думу, дума улыбку,
в руке подарки — новые сандалеты сыну
и штапельный платок с кисточками жене.
Бабье лето
Фарфоровая голубка,
охраняющая сундук,
черно-белый телевизор и помятую куклу,
поглядывает на нас с подоконника,
нахохлилась,
кажется, вот-вот взлетит.
Вечер.
Беседа катится как широкая река —
с волнами воспоминаний,
неожиданностей и чудес.
Ежевика наша, слава Богу, имеет величину с орех —
а правда, что славяне произошли от смешения
амазонок и скифов?
В соседский крольчатник на той неделе залетела
шаровая молния — а какого цвета канделябры
в нашем кабинете?
В прошлом веке, известно, монахи прокопали
подземный ход под рекой — вот так и живем:
муж умер, зять сбежал, а сыновей нет.
Бабье лето в разгаре. Облако, обмакнувшись
в желтую краску, опускается к траве. Обагренный
листвою туман вздымается в небо.
Фарфоровый ангел подлетает к райцентру,
складывает крылья
и с самого-самого зенита
низвергается вниз, чтобы сесть рядом с нами и пить чай.
С его лучистого оперения падают капли росы,
веранда сияет.
Воспитание
Зава стоит в столовой
и смотрит, чтобы воспитатели не съели чего.
— Вы будете приходить на работу
только с дамскими сумочками, —
говорит она.
Как будто кто-то собирается унести домой
детские рисунки, гербарий,
лакированную корягу,
чучело совы или рыбку.
— Завтра проверка!
А проверка приходит через неделю.
Повар Жора
уносит с работы баул продуктов.
Кухня пьянствует в тихий час.
Молоканка бухгалтер уволена,
заикалась о недостаче.
Нянька Андреевна четвертый месяц не платит за квартиру.
Сын ушел в армию.
Муж пьет.
Двое младших остались на руках.
Сожитель Теслевой раз в месяц
продает рыбу в саду — под будущую зарплату.
Виноградова выменяла у Гуры
детские брючки на пять килограммов сахара.
Яйца у Кажаевой расхватали по дешевке за какой-то час.
Вот ветхая сербиянка:
гадала по рукам, глазам
всему монастырю.
Шли как завороженные отдавать кровные.
Но будущее почему-то не совпадает.
Валентина Петровна разошлась с мужем,
порезал ножницами все платья.
Разменялись,
купил машину
и опять подселился к ней.
Чернова собирает на квартиру,
продала стенку.
Больная мать и сын-третьеклассник.
В его метриках отчество деда.
Любовник Савицкой бьет пасынка за двойки
и изменяет ей.
Формально он расписан еще с одной.
Хорошо, что у мужика есть машина.
Сын завы сидит.
Ее настоящий второй муж
до этого был вторым мужем ее замы.
Жора трахнул Отрыжкину.
Миронова тоже мать-одиночка.
Не приспосабливается
и не получает аттестации.
Цены на содержание детей повысились,
грядут сокращения.
Лемешева весит сто пять килограммов,
корячится за половой тряпкой.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
Спаси и сохрани.
Дай Бог кому что хочешь, а мне терпения.
Когда же это все кончится?
Я больше не могу.
Разве для этого меня рождала мать на белый свет?
Проснусь ни свет ни заря,
а сама плачу в подушку,
лишь бы дочь не услышала.
Горбачев во всем виноват.
При чем тут Горбачев?
Они живут и горя не знают.
День бы побыли в моей шкуре!
Не пойду ни за кого голосовать, пропади они все пропадом!
А я за «Женщин России».
Смотри, какие симпатичные кружева, и всего за восемь тысяч.
А я бы такие носки не купила.
Говорят, кто целуется, по жизни оптимист и просто себя чувствует.
Сергеев, ты долго будешь ворочаться?
Антонина Сергеевна, можно я схожу покакаю?
Только не засиживайся там.
Это какие нервы надо иметь!
Отработаешь смену, и башка трещит.
Тебе налить еще чаю?
Не надо.
Сонный час на исходе.
Скоро полдник.
Тихо.
Заведующая закрылась в кабинете,
пьет кофе,
читает «Собеседник», «Дамские слабости», «Еву».
Кухня приходит в себя.
Время года уже далеко за листопад.
Подъем.
Просыпаемся, одеваем тапочки, идем в туалет.
Опять плачешь, Мехтиев?
Не плачь, миленький.
Романцова, я тебе что сказала?!
Подъем.
Мера личности
Ки-но Цураюки, один из 36-ти гениев японской поэзии,
составитель первой антологии эпохи Хэйан,
оставил о себе крайне скудные сведения.
В 20 лет поступил в университет Ведомства церемоний,
в 29 сорвал ветку Лунного лавра,
т.е. сдал экзамен на чин,
затем служил в Ведомстве внутренних служб.
Утаавасэ — стихотворные турниры,
эавасэ — турниры с картинами,
где слово ответствовало рисунку, —
возжигание благовоний, чтобы распознать по запаху весь букет.
Это игры.
Придворный эстетизм,
женственная тишина,
вечность,
как опадающий лепесток сакуры.
Моно-но аварэ — скрытое очарование вещей —
основной тезис поэтики того времени.
Будучи в зрелом возрасте, получил должность губернатора
в провинции Тоса, что на острове Сикоку,
а через пять лет вернулся в столицу.
Как ни удивительно, дневник возвращения морем
написан от лица женщины, видимо, жены.
Ей же приписаны его стихи,
о себе лишь вскользь.
Из этих фактов, из атмосферы того времени
и сложился облик поэта в глазах исследователей.
Какова же мера личности этого человека?
Очевидно, велика, однако он укрывает свое лицо в тени смирения.
Прячется или умеряет себя?
Скорбит?
Умри и возродись, — сказал другой старец
в другом конце земли и в совсем другое время.
Здесь художник погребает себя в традиции,
чтобы бесконечно воскресать в ней.
И лишь в XX веке в полный рост встал вопрос:
какая традиция,
какой исток,
кто я из всех допустимых?
Чем отличается, наконец,
прикровенный человек от подпольного?
Туман осенний,
что он укрывает?
Да, сакуры цветы.
Пусть облетают,
они достойны восхищенья.
Расставанье само по себе
ничем не окрашено.
Но что это,
в сердце проникнув,
так омрачило его?
Росою утренней
покрытое жнивье
на отдаленном поле.
Как не задуматься
о бренном мире?
Асибики-но
ямабэ-ни ораба
сиракумо-но
ика-ни сэё то ка
харуру токи наки
* * *
Еще ближе, милая. Твой декабризм не исчерпывается 1825—1852 годами.
Он идет ко мне сквозь аромат тургеневских девушек
и беззаветное мученичество Сонечки Мармеладовой,
сквозь разночинок, блудных и праведных дочерей революции,
и колхозниц, воем вывших над дохлым мерином,
последним кормильцем раскулаченного семейства,
сквозь наших бесконечных филологинь и химичек,
сумасбродных училок и помрежей,
давно уже не кичащихся своей интеллигентностью,
до того она окровавлена,
сквозь старых вешалок, швабр, лахудр, зареванных коров,
от безрыбья так порой экспериментирующих перед зеркалом,
что вздрогнули бы и панки,
сквозь жестяных старух, с полуоборота раскручивающих в очереди
ожесточенные жернова скандала,
сквозь кости, усыпанные от Владивостока до Кенигсберга:
«Деточка моя, если б я знала, что ты будешь счастлива, как я умру,
я бы сейчас и умерла».
В слове Родина столько горючих слез,
что эту живительную боль не избыть и на жизнь вперед.
Я долго держал свой талант в черном теле,
и носил его, как безумная Ксения Некрасова
мертвого ребенка
под военным московским небом.
|
