Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Антологии
TOP 10
Стихи
Стихи
Стихи
Сокращенный вариант романа Л.Толстого «Война и мир»
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Визуальные тексты
Стихи


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Нестоличная литература

Поэзия и проза регионов России напечатать
  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  
Евгений Минияров

* * *

когда я крепче сжимаю
несуществующее перо
когда я прикрываю веками
потусторонние шорохи
усталого дня
тогда по сонной артерии
косяком летучих голландцев
мое трудное время
проходит


* * *

если чему-нибудь нужно уйти
оно просто собирается и уходит
или превращается во что-то иное
если дереву нужно умереть
оно просто сбрасывает листья и умирает

но человеку некуда уйти
и не во что умереть

руку, товарищ


* * *

Откуда ни возьмись,
образовался ветер
у нас над головой.
Поэт, багров от пива,
бежит по мостовой
и рифмой торопливой
пытается схватить
свои растрепанные мысли.
Над крышами нависли
огромные массивы
внезапных толстых туч.
Поэт бежит, могуч,
как барабан, пыхтит,
как паровоз, лица
несчастно выраженье
его, он растерялся,
себя он растерял.
А некто, как живот
бурчащий, с высоты:
— Давайте рисковать!
Чревовещает как бы,
что надо бы расковать
возможности наших душ.
И тут ударил душ.
Поэт бежит, оскалившись,
бормочет невпопад.
Блистает водопад.


Отправление посылки из Москвы
накануне отъезда

Делать нечего — займемся
оскорблением вещей,
сочинением гипотез,
очинением пера,
очернением намерений
бесхитростной природы.

(— Делать нечего, — сказал он,
смутным взглядом провожая
очень длинную шеренгу
одинаковых минут, —
вот в чем дело: к сожаленью,
мне заняться больше нечем.)

Над Москвой сияют шляпки
ослепительных гвоздей.

Упаковываем вещи,
упорядочиваем мысли,
уплотняем время.

Вторглись громкими прямыми
в золотую лень свободы,
торопясь, бежим от страха
неподвижной пустоты.

И еще — провозвещаю —
сладкий плен долженствованья
нам дарует напоследок
наша детская беспечность:
что-то важное забудем
и куда-то опоздаем,
будем много торопиться,
будет много, слава богу,
спешки, смеха, суеты.


Ангел

Выучив уроки,
ангел безутешный,
молодой, потешный,
бродит по дороге
с томиком вопросов
в переплете темном
и, как заведенный,
курит папиросы,
курит и вздыхает,
что ответов нет,
что в расцвете лет
ничего не знает...

Ночь благоухает!...

Ангел безуспешный,
голубой, поспешный
пепел просыпает
прямо в лунный свет.


Стихи о качестве стихов

Обидно, если видно,
как сделано. Товарищ,
изделием солидным
мне сердце надрываешь.
Я вижу звезд круженье
и черные дома,
свечи самосожженье
и тщание ума.
Зачем свеча горела?
Зачем в ночи глубокой
опять сидел без дела
над строчкой одинокой?

Пустой голодный ветер
свистал по жилмассиву
и музу твою встретил.
Она его спросила:

— Куда пойти учиться?
Зачем так мучит стих?
И как мне отлучиться
от внутренних помех?
Не перейти ль на прозу:
пусть мучает других
священная заноза.
Где истина и смех?

О, как заплакал нервно
неграмотный повеса,
и банкою консервной
он прочь загрохотал —
пинал в остервененье
ее за то, что пресно
он жил, стихотворений
доселе не читал.

Сидишь, строку строгая
сквозь сон, сквозь сон, сквозь сон.
Я сразу вспоминаю
один такой недавний
необжитой вагон.
Там холодно и странно,
и некто под хмельком
поет о бреге дальнем
и говорит: «Потом...»
«Потом» не происходит,
он протрезвел, выходит,
в глаза нам не глядит,
завидует составу,
проводникам усталым,
обычному движенью,
его несчастен вид...

Какое напряженье
в стихах твоих болит!
Собрат, давай дружиться!
Звони в любое время,
когда тебе не спится:
мне дружбы сладко бремя,
доколь в подлунном мире...

Да не кричи, постой!
Я гуманист-эмпирик
и человек простой.
Я вижу то, что вижу:
сомнения и стыд,
и язычок все ниже
бестрепетно стоит.
Ему-то что — свеченью
пустого естества,
а нам — искать значенья
и наполнять слова.


Болезнь

Таня болеет, Таня горит,
по-непонятному говорит.

Как отягчил ее нежный язык
этот кошмарный нерусский язык!

Наверно, она вспоминает обиды,
жалуясь мне на меня.
Свет не погашен, и громкие тени
бродят по горестным стенам.

Ангелы смерти в белых кашне,
громко сморкаясь, толпятся в передней,
вежливым шепотом говорят,
ждут, не спешат, не уходят.

Лампа, стакан, выключатель, известка,
бездна, безвременье, космос.
Пахнет лекарствами, горечью, звездной
пылью усталого мира.

Хворь не пускает, шаманит, кружит.
Бедная Таня в потемках лежит.

Черная лодка по волнам бежит.

Таня у черной и жуткой воды
стоит и в горячей ладошке
держит монету, где цифры ее
нежного года рожденья.

Таня из тьмы улыбается нам.
Черная лодка бежит по волнам.
Таня из тьмы улыбается нам.


Памяти Шостаковича

Задержав дыхание, можно услышать:
мягкой поступью тигра смерть идет по пятам —
ах, она знает, моя маленькая смерть, все она знает
и жалеет мой краткий день.

— Ты видишь, — хочет она сказать, — ты видишь...
И я вижу, и я соглашаюсь, что да, это так,
да, меня нет, я прозрачен, и ветер
проходит меня насквозь,

и большие деревья шумят во мне, и мозолистых крыльев
не ранят усталые птицы, не сбиваясь с пути,
и великая тайна, которую я окликал по имени,
уже не помнит меня —

того, кто вспоил ее некогда своим дыханьем,
таким прозрачным, как вертикальный воздух этих отважных пространств,
таким кратким, как восход этого солнца,
на которое вот уже почти невозможно смотреть.


Баллада

                                                      Путь будет наш каменист.
                                                   Светлеет восток. Нам пора.

                                                                                     Н. Рерих

где полдень спит

где голуби, заслышавшие шорох
  моих подошв,
  все разом по наклонной плоскости взлетают,
  так что встревоженный дремотный воздух долго
  скользит потом неровными пластами, выпадая
  в осадок и кристаллизуясь снова
  в ажурную конструкцию прозрачной
  и золотистой тишины

где ловкий зверь, напоминающий кота — наверно, кот —
  шурша, вдруг появляется в траве
  и светофорными глазами лжепророка
  оттуда светит, а потом выходит
  и ставший оловянным свой прижмуривает глаз,
  грызет траву и дергает ушами,
  тетраэдрической вращая головою
  с квадратным лбом — бродячий кот окраин
  Новосибирска

где свет загустевает, преломившись
  сквозь толщу крон прямыми
  неподвижными лучами

здесь, в этом переулке, проживает
  одна подруга, что сейчас закончит
  читать конспекты и окно раскроет в сад

она раскроет, солнечные зайцы —
  пушистые, как юные молекулы озона —
  попрыгают в траву

но длится

минута и вмещает ожиданье,
  мгновенные распады и рожденья частиц,
  перемещенье токов по стволам деревьев, перемены
  в микроструктуре моего стиха

и я скучаю
  и слежу за стреловидным телом самолета,
  который не спеша, солидно
   (с непостижимой быстротой)
  блестящим животом переползает через зенит,
  уходит

а за ним приходит звук —
  он запыхался, он отстал от самолета,
  утробным голосом он что-то там буробит
  с высоты о том, что надобно спешить туда,
  туда, где крутятся веселые колеса
  больших машин,
  где,
  где

— Пошел, дурак!
  И без тебя всем ясно, что уже
  пора, что музыка космического нетерпенья
  сжалась перед полетом —
  она висит сверкающими лентами
  на деревах, и перемещаясь,
  шуршит и как бы заползает
  в невидимый пока магнитофонный корпус
  ......................

 .....................нам

пора!

Выскакивает на крыльцо, смеется,
  образовывает мгновенный холод пустоты
  за узкою спиной,
  вся с золотыми клинописными глазами,
  вся

Голуби наверх, наверх уходят,
  ударив треугольными крылами,
  толкают воздух — тот плывет, качаясь,
  и, скособочившись, заваливается набок,
  засыпает снова.


Ода математической лингвистике

1.

Утренний поезд, далекий
перестук, перемещенье —
за гранью слуха, по краю
ночи — гирлянды звуков,
пульсирующих, слабых —
легкие и внезапные
лепестки, появляясь, гаснут,
обрываются, отлетают
в темноту. Едва уловимый,
но стойкий, привычный запах
жилья и чужбины. Рядами,
стиснув страницы (сюда
просится рифма «рыданье»),
книги мои стоят
всегда наготове. Четыре
часа. Одинокий
вестник рассвета, метафора
счастья, хранимая
в неприкосновенности строгим
уставом железных
дорог.

2.

           Мерцает и гаснет
время. Когда мерцает и гаснет
время, когда мерцает
и гаснет время, уже
ты не спишь, и я вижу,
закрывая глаза, хрустальный
сосуд — по высокое горло
он полон водопроводной
ритуальной влагой. Я слышу
сквозь стены: ты пробуешь
струны великолепной
мускулатуры. Я чую
запах твоих тибетских
трав. Примеряясь
к твоей летящей и цепкой
походке, столкнусь с тобою
на узкой лестнице, в меру
почтительно, осторожно
снова спрошу, согласно
ритуалу: «Ведь вы —
математик, лингвист, скажите,
ведь правда, что существуют
слова под одеждой слов
произносимых и слышимых?»
Ты, как положено, в меру
небрежно, ответишь: «Коллега,
для моментальных снимков
структуры смыслов храните
твердость и точность, думать
необходимо между
ударами сердца, а впрочем,
вот теорема...»

3.

                         Мерцает
и гаснет время. Мария,
падая и поднимаясь,
я поднимаюсь, чтобы
снова упасть, чтобы снова
подняться. Слова!
Они существуют тайно,
слова под одеждой слышимых
слов, но я знаю,
Мария, блестящая рифма
рассвета рождается, чтобы
не умирать, и я верю
в теорему, в которой
я докажу, как важно
быть математиком, чтобы
не разрушался порядок
слов, чтобы пламя
нашей вечной разлуки
всегда сияло меж нами,
чистое, как вершины
Тибета. Нужно
быть твердым, свободным,
прохладным, неустрашимым,
внезапным и одиноким,
незаметным, как эта
простая, бесцветная, жесткая,
мертвая и бессмертная,
осенняя безымянная
трава.


Продолжение

Выше свободы только
свобода. Мелеет небо,
ветер течет равномерно,
мимо, мимо. Светает,
день заполняет поры
ночи. Мне не хватает
слов, говорю непрерывно,
я исчезаю.
Я исчезаю в этом
мире и в параллельных
ему. Не случилось,
пока я писал эту книгу,
ничего. Никогда не будет
свободы, в этом свобода.
Я не чета великим,
нечетом не клянусь,
имя твое, свобода,
не повторяю, не знаю
твоих имен, гипотез
не сочиняю. Осень
тысячелетий у нас
на дворе. Исчезает
воздух. Сейчас
я расскажу вам. Итак,
я продолжаю.


* * *

в воздухе кишат насекомые смыслов
звенит будильник
море — это лишь декорация
вечность — только на время
слова ложатся на бумагу
море отступает
ветер торопливо листает страницы
ища невозможный ответ


Книга

топология старше экологии
книга лучший подарок
она лежит тихо как неживая
в процессе чтения она исчезает
и если лежит в саду на скамейке
это ничего не значит
птицы ее не боятся
истончается время
книга беззвучно бормочет
в ее слабости ее сила
она экологически безопасна
но опасна топологически
однажды она открывается
и это подобно безумью
человек читающий книгу
медленно выпивающий книгу
задерживается там надолго
становится молчаливым.


* * *

В деревянном городе мы жили.
Мы к воде спускались по деревянным ступеням.
Мы читали книги о том, как пишутся книги,
как они умирают.

В этом городе мертвые и живые
были попросту неразличимы.
Все часы показывали разное время.
Мы не знали того, что мы живы,

что скрипучая деревянная вечность
потому невзрачна и равнодушна,
что составлена из холодного дыма,
что существует

подобно тому, как в скрипучих тетрадях
существуют слова мастеров превращений
о том, что дерево не умирает,
оно обращается в пепел.

Теперь мы лежим в деревянных гробницах,
и время то появляется, то исчезает.
И кукушка отстукивает наши годы,
и они воистину прекрасны.

Помню, как буквы на деревянных скамейках
в сумерках мы читали наощупь,
и Наташа чему-то улыбалась.
Больше я ничего не помню.


* * *

Халимдаров вошел в ворота
дома. Напротив сияла
безмятежая пустошь
неба. Пустыней было
это время, два часа пополудни,
вечное время. И Халимдаров
утвердился в сияющей раме
южного, слишком знакомого,
плоского полдня. Давно,
давно это было, слишком
давно, и пустыня,
как водится, поглотила.
Что? Она поглотила
что. Халимдаров.
Ворота дома. Пустыня.
Ничто. Он не помнит.
Никто не помнит, никто.
Во все стороны от этого дома,
от этого полдня — тени,
песок. Халимдаров
входит в ворота дома.


* * *

Вот человек. Он живет долго.
Борода его клинообразна.
Он, подобно дереву, впитывает соки.
Он понимает язык пчел.

Пчелы заполняют соты непрерывно.
Очарованье длится.
Человек вспоминает прогноз погоды.
Он поворачивается и уходит.

И что же будет завтра с этим камнем,
с клинописными строчками откровений,
покрывающими кору вечного дерева,
с буквами пчелиного языка?

Этот вопрос тоже записан.
Пчелы роятся непрерывно.
Человек вспоминает голос неба.
Он поворачивается и уходит.

Голоса пчел, иероглифы неба,
глиняные, каменные книги,
дерева эолова арфа.
Человек поворачивается и уходит.


Деревья

отчего этот день как во сне слоится и замирает?
для чего так внимательны глаза леопарда?
какое слово он позабыл сказать?
кто передвинул солонку?
кто возмутил сограждан?
кто написал стихи?
я прохожу в сад предназначенный для вопросов
для мельканья теней для наслаивающихся случайностей
для одиноких раздумий
я подхожу оглянувшись к деревьям
я говорю им задуманные слова: поздравляю
вы неплохо устроились.


Поэза дверной ручки

Внезапно вошел Светлосанов. Он сказал:
— Ну вот хотя бы об этом, о дверной ручке!

Мы помолчали.

Если бы это было так, если бы.
Но ведь стройный беспорядок вещей ужасен,
если не сказать больше,
и если бы не Володя Светлосанов,
внезапно решившийся на это слово,
на это невесомое молчанье
в неведомый день недели,
имели бы мы разве хотя бы эту обманку,
эту, что называется, ручку?

Не знаю.

В это время происходили какие-то процессы,
в том числе и за пределами Вселенной,
в которой, уютно свернувшись, ручная змейка
слушала нас, не понимая.
Я одевал ее мысленно в пышные одежды,
вернее, в рванину мертвых текстов,
я ей придумал имя Эквилибрисса
(слабый отзвук ее надменного молчанья),
я это сделал.

Потому что не могу же я сделаться деревянным,
как дверная ручка,
потому что не могу же я вырвать из себя, как страницы блокнота,
мои тщету и пепел.

Значит, ты есть, наша дикая свобода,
ты начинаешься в этой точке,
которую справедливо указал Светлосанов,
хотя мне кажется, все это немножко левее,
но это неважно.

Так, ну так вот же она, деревянная,
хрупкая, как ангел.


  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  

Об антологии

Все знают, что Россия не состоит только из Москвы и Петербурга и что русская культура создается не в одних столицах. Но откройте любой общероссийский (а значит — столичный) литературный журнал — и увидите, что российская провинция представлена в нем, что называется, «по остаточному принципу». Эта книга — первая попытка систематически представить литературу (поэзию, короткую прозу, визуальную поэзию) российских регионов — и не мертвую, какою полнятся местные Союзы писателей, а живую, питающуюся от корней Серебряного века и великой русской неподцензурной литературы 1950-80-х, ведущую живой диалог с Москвой и Петербургом, с другими национальными литературами со всего мира. Словом — литературу нестоличную, но отнюдь не провинциальную.

В книгу вошли тексты 163 авторов из 50 городов, от Калининграда до Владивостока. Для любителей современной литературы она станет небезынтересным чтением, а для специалистов — благодатным материалом для раздумий: отчего так неравномерно развивается культура регионов России, что позволяет одному городу занять ощутимое место на литературной карте страны, тогда как соседний не попадает на эту карту вовсе, как формируются местные литературные школы и отчего они есть не везде, где много интересных авторов...

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service