|
Ну, гуси-лебеди, что поделывали? Какая курица? Ведь ваша специальность — гусь. Было это постановление написано на синей бумаге, гусиным пером, с затейливыми завитушками. Он набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву «Г», большую и тяжелую, как виселица. Скажи он птица, а не гусак, еще бы можно было поправить. И залете Соколом под мъглами, избивая гуси и лебеди завтраку, и обеду, и ужиню. А они — большей частью окрестные сидни из егерей Венского леса — там сидели весной, как всегда наблюдая гусиный лет у Края заболоченной рамени. Когда по реке времен радостно мчатся синие волны, мерно вздымая рассеянных уток и гусей, тогда и приходит охота посетить музей. И потекли все в столовую дубового стола; впереди их пера, как плавный гусь, понеслась хозяйка, за нею важный генерал. Вот она появляется за проволочной изгородью. Ускоряет шаг, увидев своего гуся; бежит. Вот они встретились, и тот же белый шпиц, и тот же муж. Там будет всё портрет и все дела этого мужа, фон Дырдырца. Толстый этот генерал от литературы? Все или камер-юнкер или генерал. Найдешь себе бедное богатство, столы из красного дерева, думаешь достать его рукою Достоевского /казните вашею генеральскою ручкою — и лопнуло генеральское колесо по всем швам/, — срывает у тебя камер-юнкер камеры обскура или генерал. Все ДОСТается или камер-юнкерам с кучерявыми баками, или генералам. Странное остранение, почти иностранное. Талию Трезора и сравнить нельзя с камер-юнкерскою, с его талиями, Талиями, Италиями, Татьянами. Если б ты знала, кто это: брюнет, камер-юнкер, а глаза какие! Всегда сверкают и бликуют, черные и светлые, как огонь, — и Софи убежала к себе. Минуту спустя вошел молодой камер-юнкер с черными бакенбардами, подошел к зеркалу, поправил арапником волоса и осмотрел комнату. Софи сидела за столиком и что-то шила. В ушах у меня вечный мельничный шум, безуховы с аблайуховыми, ее лающий голосок и дырявый нищенский платок. Надобно вам сказать, что у меня в левом ухе сидел таракан, по прозвищу Самгин. Невозможно описать никаким пером, что за мучение было. Мне помогла уже одна старуха самым простым средством... Лабардан! лабардан. Я царь, живу один, во дворец всякий день езжу. Все написал, всех изумил. Чуть ли не генерал. Напишу-ка я обо всем в Петербург к Тряпичкину: он пописывает статейки. Эй, Осип, подай-ка мне перо, бумагу! Слава богу! еще мало ободрали лабарданов-гусей на перья и извели тряпья на бумагу. И в лиру превращать не смею мое гусиное перо, летя в пыли на почтовых, по запыленному бильярдному сукну. Не позволил бы в напильник шею выжать гусь. Все позволено, если есть гусь и немного воображения кара-мазовых. Нет, Чаадаев не смирился, хотя время своим тупым напильником коснулось и его мысли. Я видел сны и женщин во сне. И только сердце мое, обагренное убийством гуся, скрипело и текло. Майский луг, луг зеленый, по которому ходят женщины и кони. А я этаким гусем, этаким буржуем нерезанным вьюсь вокруг ее. И она уже ничего не говорила, не думала и ждала только, когда он кончит скрипеть, делать скирлы. Что писать? — спросил Егор и умокнул перо. Видно было по лицу, что он верил и в заведение и в целебную силу воды Целебеева. И вот уже трое музыкантов или кантов бесшумно, гуськом, идут слушать птиц и пить родниковую воду. Прислала два письма и потом как в воду канула. Егор сидел за столом и держал перо в руке. Он всегда сидит и чинит перья. И потом опять появилась прекрасная самопишущая ручка, черная блестящая ручка с золотым нежным пером, которая в обычное время, как бархатное, сквозь бархат ночи черной, скользило по бумаге. У меня все так — перо тычет, а не скользит, чернила — вода, бумага — рогожа. Лишь призрака скользящий шаг, скользнула на балкон вронского. На красных лапах гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод (задумавшись, моя душа прелестным пальчиком писала), ступает бережно на лед (на берег радостный выносит мою ладью), скользит и падает, как зизя, с коня калмыцкого свалясь. Сквозь тесный ряд аристократов она скользит, ведет ее, скользя небрежно. А, ПЕРвый русский конькобежец! Чтоб он поскользнулся на льду, антихрист Хлестаков! Меня завтра же произведут в фельдМАРОШ... (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол.) У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в ГОЛове, тебе и закону нету, знай дуй со всех четырех, вооружившись толстым кием. На один день к дяде, а завтра же и назад. Прощайте, Анна Андреевна, Онегина воздушная громада, одна великолепная цитата из цикад Аркадии. Его пример другим наука. Быстро с ней вертится около гостей, разВОДит уток и гусей. Вот череп на гусиной шее вертится в красном колпаке, блистанье розовых снегов, лед и пламень. И огненные буквы гуськом исчезли в темноте. Гусей крикливых караван при кликах лебединых и Клико тянулся к югу, ведь вреден север для меня. Ложился на поля туман, безмолвный и туманный на затуманенном стекле — прозрачных вод стекле. Духи в Граненом хрУСталЕ. А он ей: Духиня ты у меня — графиня или даже гусыня у него это выходит. За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума (все тихо, просто было в ней), я пересел на поезд узкоколейки. Узел. Станция стансов. Сцепщики. Сталкеры. Что это там полыхнуло кубовым холодным огнем, будто бы из-под купецкой полы на базаре Одинцовском сосуд гусь-хрустальный с сиволдаем бесценным в очи твои суховатые полыхнул? Статью своей разбитной нарочно гусей дразнила в Илье. В скалистом саду, при луне и беснованьи Сверчков, я ждал ее вкрадчивого прихода. И если уж солнцем палимы пилигримы, им ливень — как с гуся вода. И завернув голову, как доморощенный гусь, погрузился в мечты, а с ними и в сон. Как Тельце маленькое крылышком по солнцу всклянь перевернулось. Он лихорадочно следовал, как камеристка, за поворотами игры. За каретами Карениных следовало несколько пустых дрожек (опять дорога, гладь бумаги и пустота окрестных полей), вытянувшихся гуськом. Высовывал голову из своей брички и делал такие МИНы, глядя на которые, кажется, можно было прочитать, как жирны те гуси, которые бегают у него по двору. Детей у него не было. У Гапки есть дети и бегают часто по двору. Гапки есть дети и бегают часто по двору. Гапка, девка здоровая, ходит в записке, с свежими икрами и щеками. Гапка у него носит ключи от комор и погребов; от большого же сундука, что стоит у него в спальне и достался ему от воробья и Прохарчина и от средней коморы ключ Иван Иванович держит у себя и не любит никого туда пускать. Перо задело о верх экипажа. Я поглядела в глаза его. Паж, дама с белым пером, дама с голубым пером, все поднялось и понеслось. Легка как перышко акации, а когда вы сядете в нее... Помню, в Голицыне, написав фразу, я вскакиваю, выбегаю на эту дачную, пыльную, зеленую, с гусями и козами дорогу. Какая мука! Доходило до того, что я писал в день не больше одной фразы. Гусь ты! Куда ты едешь? И вот она понеслась! Птица-тройка, утка, гусь и кура, кто тебя выдумал? По щучьему велению на Щукином дворе бедный Пискарев. Длинношейный гусь, пьющий воду с молодыми и нежными, как пух, гусятами. Бездна бУТылОК, длинных с лафитом, короткошейных с мадерою. Страницы нежные романа как будто пухом зеленеют. Вон там, пожалуйста, сними пушинку. Для чего барин из такого тонкого сукна шьет себе фрак? Да, фрАков у него много висит, как раки, когда их высыплют из мешка. Вышел себе — ему и горя мало; с него все это так, как с гуся вода, — вот что нестерпимо! Воротник или ворота бричкиной околесицы на нем был узенький, низенький, настоящее зизи, так что шея его, несмотря на то, что не была длинна, выходя из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками — оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, десть белой казенной бумаги, полицейской бумаги верже. Воротник будет застегиваться на серебряные лапки под апплике, и пешеход гибнет под серебряным носом машины. Как будто холода расСАДник открылся в лапчатой Москве из мотыльковых, лапчатых материй. Враг этот не кто иной, как наш северный мороз, с большим стаканом в северной руке. Вздохнули все четыре птички единогласно и легко. Она частицами летала над пышной гогогольней леса. Я был остановлен на половине пути в дремучем советском лесу разбойниками. То были старцы с жилистыми шеями и маленькими гусиными головами. Каково произведение! — протянул он к обелиску с головой товарища Гусева на острие. Приставил ему к самому рту кулак велиЧИНой в ЧИНовничью голову. Точное море вокруг него — но мне милей простой солдат морской пуЧИНы — серый, дикий, которому никто не рад. Приниженные гении могил. Иль встретишь воз с поклажей из подушек и скажешь: гуси-лебеди, домой. Распряженный огромный воз поПЕРек вселенной торчит, сеновала древний хаос. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка. Волосы на голове его очень похожи на сено. Перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время. Надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становится воз прещено». Я по ЛЕСенке приставной лез на всклоченный сеновал. Он всегда сидит и ЧИНит перья, занимается поЧИНкой ЧИНовничьих фраков. И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу, кошки прогуливаются разные и о смешной соломенной шляпке с ярким огненного цвета пером. Как солоМИНкой пьешь мою душу. Соломка звонкая, соломинка сухая, всю смерть ты выпила и сделалась нежней. И рыжую солому подожгли. Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, чтобы в ней к рождеству отразилась семью плавниками звезда. Заветный твой кристалл хранит огонь небесный. Звезд в ковше Большой Медведицы семь, большой взъерошенный медведь Ерошка, все космато: люди и лакеи, большой медведицей слово бога блеснуло с высоты медведю-коммунисту Безухову, арестованному самой природой. Звезды живут, канцелярские птички. Перо — кусочек птичьей плоти, участвует в птичьем полете. Сырая ДАЛЬ от птичьих стай чернела, очарованная даль свободного романа. Длинною, широкою, шумною стаей, с диким пронзительным криком пронесутся птицы, так что все небо чернеет и застилается ими. Чернило есть монастырская принадлежность, вошел в сенцы, чай с солью пили черныши, и с ними балует цыганка. Снег рыхлый по колено ей, на талом снеге, по пояс в тающем снегу. И деревянной поступью монаха мощеный двор шагами мерял ты, как в метрике Гомера, О-мира, море черное витийствуя шумит. Длинные волосы, вития, вия. Подобно тому как буквы под рукой у писца, повинующемуся диктору и стоящего вне литературы как готового продукта, сядут на приманку смысла, как на сладостный корм. Я клавишей стаю кормил с руки. Сколько бедных, истерзанных перьев рвется к окнам из рук рифмачей. Рифма, звучная подруга бедной юности моей. Рифмует с Лермонтовым лето и с Пушкиным гусей и снег. Всю Страстную тут гоготали гуси, соПЕРничая в белизне с последними сугробами. Но теперь тут ни гусей, ни снега. Снегов гагачья белизна. И вдруг она пишется заново ближайшею ПЕРвой метелью. Как будто это не снег шел, а продолжалось чтение письма Тани и проносились и мелькали не сухие звездочки снега, а маленькие промежутки белой бумаги между маленькими черными буковками белые, белые, без конца, без конца. Я того мнения, что черный фрак как-то солиднее. В заплатанном салопе сходит наземь небосвод для ловли снежных бабочек. С санками по скрыпучему снегу, Жука в салазки посадив, себя в Татьяну превратив. Но воспоМИНание только тогда приходит в действие, когда мы уже возвращаемся в освещенный Пушкинский дом на УГЛУ Морской, ступая гуськом по узкой тропе среди сумрачных сугробов с тем скрип-скрип-скрипом, который, бывало, служил единственной темой зимней неразговорчивой, почти немой ночи департаментского скрыпенья перьев и пенья пенистых бокалов. За веткой черемухи в черной рессорной карете есть Черная речка для солнца всегда. Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочил лак экипажей, деревьев трепет, под луною на выкате гуськом скрипачи пробираются к театру. Граждане, в цепи! Шепчу не я, — вишневки чернота. Карениной, Нине, Татьяне, Марьяне — так тем дорожный сцепщик в бреду под чепчик что-то бормотал. Звездным рубчиком шитый чепец. Чепец с лентами огненного цвета, имевший огненное воображение, как огненный язык она по избранным главам летает. Как русский бог, без пламени на шапке, манием руки на белых двинул он полки. Застыла кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики. Он Тамерлан иль сам Наполеон. С площади, по направлению к шоссе, согнувшись в позе прилежного писца, бежал человек с белым гусем под мышкой Аполлона, левой рукой он придерживал на голове твердую соломенную шляпу. Да он здесь; в той комнате и шляпа. Ведь пропасть тоже, не выходя из комнаты, никак он не мог. Стол был накрыт на четыре ПЕРсоны. Завяжу узлом, да и отнесу под мышкой домой, под замок! Да что он тут навязал! Под мышкой у него была чья-то скрипка, которую он нес куда-то продавать. Наложил книг во все карманы, набрал в обе руки, под мышки и унес к себе. Стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Очная ставка Мыши и Свидригайла. Вверх и вниз по странице всходили и сходили дворники с книжками под мышкой. Рогожин заложил нож в Нину, а книга спала, укрывшись рогожкой. Если бы дворник спросил его: «что надо?» — он, может быть, так прямо и подал бы ему топор. Он нежно обнял очумевшего дворника. Перо почти касалось потолка, а ручка в своей широкой части была толщиною в туловище среднего человека Толстоевского. Удар пришелся по черепу острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба до темени. Точно гвоздь ему вбивали в темя. Да вы писать не можете, у вас перо из рук валится. Дверь из другой комнаты вдруг скрипнула. Альтер эго овладело требуемой начальством бумагой и вместо того, чтобы поскоблить ее ножичком от чистого, слабого сердца, — быстро свернуло ее и сунуло под мышку. И кокнула мышка яичко извилистым хвостиком. Перо было самое настоящее, хотя превосходило по велиЧИНе большую щуку. Инженер Щукин прилег на письменный стол. — У тебя вся спина белая, — сказала Эллочка. Остапу пришлось пересечь весь город. Коробейников жил на Гусище — окраине Старгорода, в поселке паровозов, машинистов и сцепщиков. И первыми просыпались в Кремле гуси. В Старгород — город Серой Звезды — вошел молодой человек, дом забрали под старух, а гусь недовольно поднялся с земли, почесался и как ни в чем не бывало пошел обратно в город. Приехавши же в Диканьку, город Дикой утки, спросите только ПЕРвого попавшегося вам навстречу мальчишку, ПАСущего в заПАЧканной рубашке гусей: «А где живет ПАСичник-чиновник Рудый ПАНько? А вот там! — скажет он, указавши пальцем. — Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец. Бывало, поставит ПЕРед собой палец и, глядя на конец его, пойдет рассказывать — вычурно да хитро. Производил пальцем по столу чернильную лужу. Прекрасная лужа! Тома и томики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее. И только слышно было изДАЛи: бу, бу, бу, бу. Назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая БУ-мага. Работали перья писцов, юрисконсульт, как скрытый МАГ, незримо ворочал всем механизмом, всех опутал решительно. Чичиков вместе с бу-магами получил даже и все теплое, что нужно было для покрытия бренного его тела. Слово — всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной. Балда для лба в Болдино, дантист для ада Данте. Обои были белые, а повыше шла голубая полоса, по которой были нарисованы серые гуси и рыжие щенки. После этого Лужина звали Антошей. Гусь шел на щенка, и опять то же самое тридцать восемь раз вокруг всей комнаты. Молодая рыжая собака, совсем лисица. Прямо на нее шел серый гусь. А вечером она была уже водворена в комнатке с грязными обоями и ночевала в обществе Федора и гуся. Гусь, вытягивая шею и топчась на месте, продолжал говорить о чем-то быстро и горячо. Ну, и гусь, — закричал он в восторге, и я догадался, что он говорил о Руссо. Когда совсем рассвело, пришел дворник, взял гуся за лапы и унес его куда-то. А немного погодя явилась старуха и вынесла корытце. Старое, почитаемое корыто. И, обратившись к гусю, он крикнул: — Иван Иваныч, на место! И все эти совершенно подобные пускались тотчас же по появлении своем бежать один за другим и длинной цепью, как вереница гусей, тянулись и ковыляли за господином Гол-я-дкиным-старшим, так что некуда было убежать от совершенно подобных. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду фонтанки и задорно потрогивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом. Стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на ПЕРила набережной. Вглядываться в мутную, влажную даль, пронзить близоруким взором своим мокрую середину, перед ним расстилавшуюся. И даль свободного романа еще неясно различал в Одессе и Фиальте влажной. Между тем гуси, своим узором разделившие небо пополам, вытягиваются в тонкую полосу. Стая, похожая на воздушного змея, где-то ДАЛеко теряется бесконечной нитью. Гуси перекликаются и снова перестраиваются. Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх или просто на перо и том сразу. Я восемь песен написал, восемь окошек в ряд, прямо на площадь и на то водное пространство, о котором я уже говорил и которое городничий называет озером. Эти восемь пуговиц были насажены у него таким образом, как бабы САДят бобы; одна направо, другая налево, обои Пысаренки. С любопытством смотрели на красную ручку с пером #86, которая была прислонена к углу комнаты. Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича сам черт связал веревочкой. Носил по три пера за ухом и привязанный к пуговице на шнурочке стеклянный пузырек вместо чернильницы. Выстроил против него, где обыкновенно был ПЕРЕлаз через плетение словес, гусиный хлев. Хлев был выстроен с дьявольской скоростью: в один день. Гусак не может быть записан в метрической книге кн. Эн, ибо гусак есть не человек, а птица. Обругал меня оным ГнУСным словом. Все слова сворачивает на ус. Усы эти были видны во всех местах. Деревянный плетень между домами весь был УСеян. Усы чудные, никаким пером, никакою кистью не изобразимые. Кисть руки ее что-то бросила поспешно на стол и сжала батистовый платок с вышитыми УГОЛками. А вы, Иван Иванович, настоящий гусак. Далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели. Гусевский отец, в пальто бочонком, с поясом и меховым воротником взял Мухина за пуговицу. Ему показался мертвец; но скоро он пришел в себя, увидевши, что это был гусь. Как будто бы он женился, как будто он был не один, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним. На стуле сидит жена. Ему странно, он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. В лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается он в другую сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Три девицы под окном пряли поздно вечерком — глядь, поверх невольных вод лебедь белая плывет. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя, то он в Могилеве приходит в лавку к купцу — рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно Могилою, произнес такие речи. Та же шинель на толстой вате, из нее теперь шьют себе сюртуки. Его зашивают в парусину (белеет парУС одинокий и мачта гнется и скрипит — дайте мне другое перо). Зашитый в парусину, он становится похож на морковь или редьку: у головы широко, к ногам узко. Гусев сползает с нее, летит вниз головой. Пена покрывает его, и он исчезает в волнах. Это носатое чудовище прет пером вперед и режет на своем пути миллионы волн, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно. Мы почитаем всех нулями, а единицами себя. НаЧИНает число, опрозрачненный светлой болью и молью нулей. Оба солдата смотрят на белую пену. В мешок да в воду. Стоят у берега быки. Восемь штук. Летишь со всего размаху в снег, а поТОМ встанешь весь белый, шалун уж заморозил пальчик. Лениво колышется вода, лениво носятся над нею белые чайки. Ленский. Паду ли я стрелой пронзенный... Лицо у него серое, нос длинный, острый. Он умер, умер, и нос его заострился. Остроносов, ты здесь? Остроносов. Я весь. Рисуется ему громадный пруд, занесенный снегом. Хлещут волны, скрипят койки, но ко всему этому уже давно привыкло ухо. Вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена, огромное ухо. Мой первый гусь! Эта дивная птица гуляет, а я делаю вид, что это меня не касается. Мы подошли к хате с расписными венцами. Я стал собирать рукописи и дырявые обНОСки, вывалившиеся из сундучка. Излюбленные строчки шли ко мне тернистою дорогою и не могли дойти. Тогда я отложил газету и пошел к хозяйке, сучившей пряжу на крыльце. Старушке-курице. Канитель тут у нас с очками, и унять нельзя. Старуха, блестя слепотой и очками, подняла птицу, завернула ее в ПЕРедник. Это бывший слепой, самозванец и гусекрад. Строгий гусь шатался по двору и безмятежно чистил ПЕРья. Вдруг лоно вод измял с налету вихорь шумный. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла, скрипело и текло. Белая шея была разостлана в навозе. Шея. Народная трагедия в шести частях. Броненосец Потемкин. Шею сломим наречьям, точно гусятам. Нам наскучило их «га-га-га!». Если вы прислушивались к голосам диких гусей, не слышали ли вы: «Здравствуй! ВАЛЕ! Долженствующие умереть приветствуют тебя!» Господа бога душу мать! — сказал я, копаясь в гусе саблей. Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо, и падают стрелы сухим деревянным дождем. В газете-то что пишут? — спросил парень с льняным рязанским волосом скриптора Есенина и опростал мне место. А он бьет сразу, как курица по зерну. Вынул из-за пазухи таинственную кривую ленинской прямой. Кушаю котлетки из рисовой бумаги. Петя Перов и Соня Острова. Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит? Анна Сергеевна Снегина? Онегина? К Софье Павловне, ангелу Пери, прилип Липпанченкой толстейший мужчина (гренадский испанец). Гренадская волость в Испании есть. Гренада, Гренада, Гренада моя. Может быть, я какой-нибудь граф или генерал? Сегодня поутру явились ко мне депутаты испанские. Она сидела перед зеркалом, вскочила и отступила от меня. Я, однако же, не сказал ей, что я испанский король, ультима туле. Из Испании. Вот хочу я посмотреть, как вы тут без меня. Анна Петровна из Гишпании в Петербурх возвратились. Открыл, что Китай и Испания одна и та же земля. Написать на бумаге ИсПАНия, то и выйдет Китай. И Гуськову вдруг захотелось очутиться опять у Тани. Взять бы ее с собой и умотать куда-нибудь на край света, где нет людей, разучиться там говорить. Идет, на мертвеца похожий. Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах — загробных радостей вещественный залог. Знаю, сГУСтком крови черной за свободу я плачу. Перо мое расщепилось — книгиня Марья Щепина, лес рубят, щепки летят, — и разбрызгало свою черную кровь. Птица гусь в зеленой шляпе ищет веточек на лапе ни кровинки на кольце ни соринки на лице (видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки) оживает и поет нашатырь туманный пьет. Закрыл за собою дверцы, закрылся фартуком и кожею УТКИ. Пожалуйста, любезный, отстегни кожу... Генерал тут же захлопнул дверцы, закрыл ЧернокУТсКого фАрТУКом и уехал вместе с господами официальтами. Сняв мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий явился молодым, стройным гусаром с черными усиками. Смотрю, как безумный, на черную шаль, и хладную душу терзает печаль. Гусару подарили кибитку. Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил то с Дунею, то со смотрителем; разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу. Дуня с той станции отправилась ДАЛее с гусаром. Если б милые девицы так могли летать, как птицы, и садились на сучках, — я желал бы быть сучочком, чтобы тысячам девочкам на моих сидеть ветвях. Тут он принялся переписывать мою подорожную. Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала. И не хитрый, кажись, подорожный снаряд, наскоро с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя Пробка Степан. И сам летишь, и все летит: летит с обоих сторон лес с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль. — Эге-ге-ге! да это из одного гнезда обе птицы! Вязать их обоих вместе! Это приключение, уверял он, напоМИНало ему прежнее время и гусарские проказы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда служил он в гусарах, и даже счастливо. У него водились книги, большею частью военные, да романы. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно. Ходил он вечно пешком, в изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Шампанское лилось притом рекою. Фонтанчик назывался «гусь». Помнишь, Швохнев, свою брюнетку, что называл ты пиковой дамой? Чай, пустилась во все тяжкие, прислонившись к афишной доске, на которую были наклеены гусар, укротитель в усах и оранжевый тигр на белой подкладке. Глов. Извольте, я готов. (Берет перо.) Глов (с стаканом). Да здравствуют гусары! Вот тебе, Швохнев, бубновая дама. Убит гусар, лопнул гусар! Черномазая-то, а? Ну, прощай, прощай, гусар, иду прямо к ней! А Гузь остался жив. Один из своего отделения. Синие гусары под снегом лежат. Эк какую кучу снега напустил в очи проклятый Свербыгуз! Но все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарский полковник БУрмин. Маша (БУ-МА-ша) окуталась шалью/далью, надела капот/шинель, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад. «Она в саду, — отвечала старушка, — подите к ней (она приготовляла развязку самую неожиданную, раскладывая гранпасьянс). Бурмин пошел. БУрМИН нашел МАрью ГАвриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа. И пруд под сенью ив густых, раздолье уток молодых... Я бы изобразил, как разметавшейся на одинокой постеле чернобровой горожанке с дрожащими молодыми грудями снится гусарский ус и шпоры: военный из частей так наз. легкой КаВалерии, носивших венгерку. Гусар Пыхтин гостил у нас; уж как он Танею прельщался, как «Мелким бесом» рассыпался! Рано, Саша, погоди, осмотрись прежде! Что тебе в гусары? Ему уж там, в гусарах, все это блестит: шитье, богатый мундир... Если бы вы сделали что-нибудь собственно для Головы моей, положим, хоть бы написаньем записок жизни вашей. Я такой же Глов, как ты китайский император. Проплывая в туман, она видела сны о том, кто в гусарском мундире крутит ус около шелков ее и нашептывает ей сладкие речи. Подходил красавец-гусар князь Бахтин с женой а английском костюме. — Браво, гусар! — сказал Остап. — Для гусара-одиночки с мотором этого на первый раз достаточно.
|
