Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Антологии
TOP 10
Стихи
Стихи
Стихи
Сокращенный вариант романа Л.Толстого «Война и мир»
Стихи
Стихи
Стихи
Стихи
Визуальные тексты
Стихи


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Нестоличная литература

Поэзия и проза регионов России напечатать
  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  
Красноярский край
Сергей Круглов

Природные воззрения славян на поэзию

Поэтическое творчество — это чёрная тьма.
Глухой переулок, тупик, коридор, лаз.
Заброшенный дом, покинутая деревня,
лесная чаща в беззвёздную ночь, колодец на окраине,
мешок на голове (и удар); шкаф с нафталином (и бабай, яга, бука,
чёрная рука, незримо следящее из темноты оно).
Ему подвержены только одинокие,
больные дети, боящиеся дети, неполноценные, слепые дети,
дети с отнявшимися ногами, с врождённым пороком сердца,
дети, мочащиеся в постель во сне,
дети, в комнате которых вдруг погас ночник,
дети, выросшие без матери,
дети, проклятые детством, солнцем. светом,
воздухом, листвой, водой, бадминтоном, бегом,
смехом, — на тьму.

Ничего не видно ни позади, ни впереди. Но кто-то
заставляет тебя двигаться во тьме. Надо двигаться
в гипотетический перёд.
Найти аналогию
мучительности, томительности этого посыла
ребёнок сможет, только если вырастет,
выживет, если — в редком случае — заведёт своих детей
и — далее — внуков, и в семьдесят лет,
солнечным июльским днём, сидя в кресле в саду,
когда внук или внучка играют, хохочут, ловят жука,
потные, подбегут попить воды, ускользнут от ладони,
снова бегут, солнце, свет, — чёрная игла делает внезапный
прокол в светлом пузыре,
и всё существо старого ребёнка-поэта
вдруг сжимается в безысходности:
«Господи, бедный мой, маленький! не дай
ему упасть в колодец, обними его, не отпускай!
положи ему на лоб руку, будь с ним,
спой ему на ночь нестрашную песню,
будь с ним в его сердце!...» —
и самое, вроде бы, время выступить старческим негустым,
обильным слезам. Но слёз нет, взгляд
каменеет, становится незряч. Он видит и не видит:
призраки чьих-то голосов — не родных, не тех,
чужих, — но надо идти вперёд, ловить призраки;
ты ощупываешь шероховатости стен: что на них?
трещины? двери? ниши? барельефы письмен?
пустќты, где таится сладостный ужас?
не дотянуться; и ребёнок поневоле,
движимый неведомым чувством,
удлиняет руку, чтобы дотянуться ею до верха и низа,
нащупать, уцепиться, сжать;
и удлиняет взгляд, ослепший от тьмы, чтобы как-то
протиснуться во тьме, туда, за поворот коридора,
и дальше, чтобы увидеть невидимую дорогу.
Он пытается удлинить себя до тьмы. Это есть
написание текста: победить тьму, самому став ею.
И ничего белого — бабочки, призрачной лошади, полутќна,
луны, фосфорического ветра, — в чёрной, окаянной
реке поэзии,
устремлённой к незнаемому, несуществующему свету.


Раздача слонов на островах

От пуэрториканского танго кровь густа, как мармелад.
Робинзон млеет, подвывает, целует
заусенец на заскорузлом пальце ноги! сегодня он —
крёстный отец новой островной литературы.
Счастливый Пятница кланяется
в сторону аплодисментов моря,
неуклюже шлёт воздушные поцелуи чайкам,
крабы лезут на сцену со смущёнными букетами
солёных соплей: Пятница нынче — букер!
Он держит в охапке огромный лиловый грант.
Пятница — поэт, сегодня он чувственно взбит,
как коктейль «Эль Чокло», даже
соломинка торчит из середины паха!
А Робинзон, пританцовывая, одной рукой
всё нежит транзистор —
«Гёрл, Дон'т Край Фо Луи!» —
одновременно обходя счастливую мать с тыла;
в тени кокоса крещение:
бородат и желтозуб, страстен, как
верблюд Иоанна Баптиста, седой Крузо
благословляет крестничка, одновременно
присасываясь к молочному шоколадному сосочку
молодого мазера-стилиста;
сок словесности! всё целомудренно;
о если б, молит Пятница, праздник поэзии
и выдачи премий никогда не кончался! помоги, Господи!
а Робинзон, кружа в танго транзистор — это
единственное бремя белого человека здесь — учит:
а вот так, вот так, сынок! ты ж новая гордость слова!
намажь-ка молитву погуще
кокосовым маслом — и Богу в ухо! и туда-сюда,
туда-сюда! в извивах танго! вот так!
а Бог, красногубый и черномазый, хихикает:
мол, нынче на этих островах дух
творит, где хочет.


Гёте

Я с жаром вскричал: «О, но как бы
я желал быть долго
молодым, молочным! желал бы, чтобы моё тело
не таяло, как ледяной кувшин,
полный пылающей ртути!
душа разъедает мою плоть! как хотел бы
я быть в семьдесят, скажем, два бодрым
и подвижным тайным советником, пылким влюблённым, —
как Гёте!»
Ты усмехнулся: «Увы, мой друг, но ведь
ты поэт. Что ж ты хочешь —
это поэзия тебя сжигает.
Тот, кто не пишет стихов, живёт прочно
и деятельно, как мельничный жёрнов,
в глаза не видевший зёрен.
А что такое Гёте!
если бы он занимался писаньем —
вряд ли бы прожил так легендарно долго.
Его спасение было
ведь в том, что он не написал ни строчки, —
не правда ли?» — и ты поднял глаза.
Я замер
в ужасе. Комнату тронуло
и обнесло, как суеверную голову.
Воздух повосковел. Свечи,
как пальцы еретика, вспыхнули сами собою.
Бокал с вином неуверенно покачнулся
и полетел со стола. Всё время, пока он падал,
ты смотрел на меня (ухмылка —
как бельма полночи, прильнувшей к стеклу снаружи), и более
не говорил ничего.


Актеон

Сегодня, знаешь, в полночь время
закончиться также и февралю.
Так всё сидишь у моего окна, говоришь и говоришь,
кухня полна дыма, а сквозняки нашего времени
давно клонят меня в мерзостный сон,
но всё же лучше, когда ты неподалёку: по крайней мере,
хоть не будешь мне писать своих безвкусных писем
на рыхлой тетрадной бумаге шариковой ручкой,
на горной тропе следования которой
то и дело срывается в белое, в пропасть раздражающего
то гласная, то запятая, то жест почерка.
Ещё одну можно? — можно, можно.
Тебе (но только
пока не кончился февраль!) пока
всё можно. Пока молчит за окнами ночной город.

Конечно, я наизусть знаю
все твои новости: и что за тобою не следует мода,
и про промежутки редких рекламных пауз,
и про это («о,
в нём ещё больше вкуса!»), и про бесстилие силы,
и как двое поздравят с двадцать третьим, ан пятеро —
тут же с восьмым марта («сознание клипа, хоум видео вита!...»);
конечно, конечно, расскажи ещё раз. И ещё.
Так беседуют в последнюю ночь февраля
два друга, два человека, человек и демон, олень и безногий.
Скоро утро (ещё, нет? ну, как хочешь,
да, конечно, и я тоже).
Ну, ты побежал? беги,
беги же (там, за окном, за каменным горизонтом наших встреч
и голых пространств бетонных бытований, — гон, вой; цитата: «Это
не волк, это что-то другое воет»),

Я провожаю тебя на ветреном,
всё ещё снежном крыльце, молчу, долго смотрю вслед,
зябко кутаюсь в доху, всем телом вдыхая (нос в воротник)
неожиданно — на воздухе — резкий, терпкий
аромат псины.


Въезд Христа в Иерусалим

Возле Сузских ворот пестро, людно.
Двунадесять языков поют, говорят в двунадесяти ртах.
Пушистым, опаловым источником света движется ослик.
Слепой взахлеб рассказывает глухонемому
историю своей жизни, чертит
яркими, разноцветными пальцами силуэты персонажей
в своей теплой, весенней тьме.
Оранжевая собака, без видимых признаков пола,
обнаружив в ослике как бы единоверца,
скачет за ним, лает,
старается ухватить за ногу; блохи
так и светятся в шерсти веселыми огоньками.
Ослик молчит, улыбается, не поднимает глаз,
все идет и идет.
Колышутся пальмовые листья.
Христос отвечает одному, другому,
машет третьему рукою, не прерывая
беседы с попутчиком; попутчик — убийца,
замышляет карминное убийство с помощью
серебряного ножа молодой луны;
он описывает будущее свое деянье
в таких красках и запахах,
что сам же с наслаждением жмурится:
как вкусно, как просто быть самим собою!
Христос ласково кивает ему; ослик
идет. Толстый, багровый евнух-пекарь
ломает охру испаряющегося в синь хлеба,
бросает вверх, и влево, и назад;
и тоненько, безголосо, счастливо поет
стеклянную песенку долины Хином. Ослик
принимает с его ладони корочку
мерцающими губами, и жует, и все идет и идет.
На бирюзовых ветвях прибазарного дерева,
самого старого в городе сегодня,
разместились летучие символы Пасхи:
крепкий, коричневорозоватый хуек
держал путь с озер, где играл в пятнашки
с голосистой ребятней рыбарей; устал;
почистил мягким клювиком потные колечки волос,
свесил яички с ветки: в этакий Божий денек
только бы и отдыхать! ан нет: каков живчик!
увидал на соседнем дереве
старую, сморщенную, золотистую куричью жопку —
и вызалупился на пожилую красотку,
так и таращит влажный свой, красный, тугой глаз!
Взбух, заиграл — и плачет
белой, густой слезинкой
о тугой своей, неизбывной силе;
а куричья жопка радуется
прошедшей своей, далекой юности.
В проветренном, глубокоголубом небе
над цветущим Иерусалимом
вслед за осликом плывет молочное облачко,
подражает ослику, важно, игриво несет на себе
ангела, трогательного дауна Сфирот:
вышел на прогулку — а тут внизу так шумно,
так увлекательно!... ангел, растягивая лиловый рот,
от избытка весеннего ветерка в теле хохочет,
слюною блестят лимонные, широкие зубы;
он задирает подол и, принимая участие
во всеобщем бурлении, мочится вниз,
на город, — желтое, дымчатое
в полете распадается на доли спектра,
и над весенним Иерусалимом
радуга повисает. Ослик
проходит, как невеста, под сияющим коромыслом —
и дальше, идет и идет.
Молодые левиты метелками
взмели изумрудную пыль в храмах;
старые фарисеи черненые, тонкие иглы вонзили
в белоснежную Тору;
а меня так затолкали в толпе,
так двигался ослик, так пели
на качающихся ветках
чудесные летучие символы любви и пола,
так текло облако в небе,
так ритмично реяли пальмовые бриллиантовые листья,
что в моем сердце,
в самой глуби его вестибулярного аппарата,
полного льда и колокольцев,
что-то нежно качнулось тоже,
сдвинулось, ухнуло гулко —
и я почувствовал, как под моими ступнями
румяная,плоская лепешка Земли
мерно, бережно,
так же, как и сердце мое, гулко
плывет в бездонном, чистом, минеральном океане
вечной жизни.


Газета

Чорт есть русский интеллигент, есть
профессиональный оппонент. Чорт
есть вообще. Он как бы существует.
Он насылает морок умозрительных энурезов,
делает уродца-младенца Спора бабище коричневой Истине,
полемизирует, прется под окнами
в глухую нечистую ночь,
тайно вылезает
из механически повторяющихся, как некий
адский принцип, скачущих по желтой мочевидной бумаге
рябых и криворылых черных столбцов,
и когтем, под которым сажа, перхоть, —
рвет плевы цельности, радости и сообразия
у дев, спящих в отдаленных, тихих,
синих русских деревнях,
а то водит над их очами синюшной залупой,
делает дымный знак —
и во сны вводит политозную похоть;
так чорт смрадно бытует
в косных, смущенных сказаниях русского народа,
зовут его «враг»;
чорт водим силами, высшими себя.
Чорт одержим идеей конца времен,
зеленого, как плесень, и коричневого, глухого,
чорт — эсхатолог странного закала.
Чорт, как правило, часто ликует, мохнатый,
сорный, сиворылый,
гнилоклыкий,
среди вьюг и дымов последних известий,
чешет меж лопаток длинной палочкой сплетней,
празднует победы, пия лампадное масло,
прилизываясь к сукровице трещин,
что покрыли землистые ступни русских юродивых.
Чорта может видеть на нечетких, серых,
ревматических фото в газете
единый, кто чорта не боится — старый, седой,
белоснежный помещик.
Напротив, только помещика и боится черт.
Помещик живет во все времена года
в широком голубом, алом поместье;
его крепостные силы в плодосбор сбирают
с черемух налитой свет, поют песни.
Глубоко усевшись у огня
в вишневых и яблочных своих креслах,
помещик коротает зиму.
То ли под усами улыбаясь, то ли нет, трубку
раскуривает, раскрывает газету —
и чорт ну метаться из полосы в полосу,
с шапки в подвал, ну нонпарелью виться,
ну изгибаться тенями клише! чорт верует в помещика,
но дрожит,
чует щетинистыми гундосыми ноздрями,
что высшие его авторитеты и водители
вдруг оставили его здесь на расправу,
одного, в старой, крепкой, скрипучей, как время
и звездная рождественская зима,
барской усадьбе: а ну как схватит,
сомнет, сломит! ну как извлечет вон —
и снесет за шкирку в клозет, и, уютно кряхтя, воссядет,
и вечным адским вопросом,
политесом серного морока, крепко вытрет
мозолистый свой, простой, но суровый зад!...
Но помещик все сидит; и уж не глядит в газету;
и дремлет;
трубка тлеет; искорка прыгает, пыхает, —
и в желтом, сыром листе, в самой сердцевине,
явилась вдруг нечаянная дырка — шире — и вот обнажает
скрытую до времени,
но теперь уже растущую въяве пустоту, вполне гулкопустую,
бесцветную, но с алой, жгучей
каймой огня, ползущего по самому краю.


За Марк Твеном

(Издательство «Детгиз», обложек нет,
страницы мягки и пепельны)

Два знака
изобличают этот ушедший в макулатуру стиль,
два назойливых: детство, зеркало.
Два мальчика, принц и нищий, смотрятся
в зеркало — и видят там нечто, и немеют в восторге.
В восторге, боже! когда впору от увиденного
онеметь со стыда!... и теперь, вот теперь, —
как можно, спрашиваю я, так стыдиться
и все же не сметь отвести взгляда, теперь,
когда последний восторг стоит за спиной, у того же
зеркала в королевской опочивальне!

«Вот, отвечает, милые лорды, вот Каинова печать —
я колол ею орехи.
Разве я сторож, сторож ли я принцу моему?»


* * *

                                                                           К Ф.М.

Состязание, начавшись в Блуа,
продолжается в этих пустотах.
Тут сладко ели, сладко, сладкой слюной
полон был рот, и сладкие песни ангелы пели нам.
Здесь были зубы когда-то. Ныне
сгнившие дёсны дорóг ноябрь заморозил,
и тополи — словно иссохшие нервы
среди корней времени.
Все, кто здесь жил, кого ели, — умерли, но
обещали вернуться. И вот они возвращаются; всё
теснее, теснее здесь. В аду не так тесно.
Рефлексы жевания живы ещё, — чувствуешь?
Впрочем, мы не здесь родились, в перечне
участников состязания наше место одиннадцатое,
и мы вполне можем эмигрировать
из жующей провинции туда, на острова.
На острова! пока они состязаются и
жуют, жуют. Пока друг друга
сонмы жуют.


Армагеддон

И так стоят друг против друга,
молча и неподвижно,
и всё не начинают.

И вряд ли начнут: все силы
были израсходованы на подготовку к этой битве.
Остались только добро и зло как таковые.
Вон, взгляни, их до сих пор видно,
и даже отсюда — никто не шелохнётся. Ветер
шевелит обвисшие хоругви (что достаточно странно:
откуда бы взяться ветру
в абсолютном пространстве, где нет воздуха?).


* * *

Ещё один, последний стихотворный текст, —
девятнадцатый в ряду последних. Ряд
удаляется от меня в перспективу пустоты: молча,
терпеливо стоят друг за другом,
словно бледные, слабые, серьёзные дети-беженцы
в очереди к окошку: вот-вот
отворится, и Армия Спасения Ночи
начнёт среди бездны
благотворительную раздачу хлеба и слёз.

маленькое окно на ту сторону: там,
за туманными искаженьями, — предполагаемая родина.
Когда я слышу звон, треск лопнувшей струны в моём сердце,
я знаю: это там, на родине,
ещё один мой друг и читатель, никогда обо мне не подозревавший,
забыл меня навсегда. И — вот — ещё один. И
ещё.


  предыдущий автор  .  к содержанию  .  следующий автор  

Об антологии

Все знают, что Россия не состоит только из Москвы и Петербурга и что русская культура создается не в одних столицах. Но откройте любой общероссийский (а значит — столичный) литературный журнал — и увидите, что российская провинция представлена в нем, что называется, «по остаточному принципу». Эта книга — первая попытка систематически представить литературу (поэзию, короткую прозу, визуальную поэзию) российских регионов — и не мертвую, какою полнятся местные Союзы писателей, а живую, питающуюся от корней Серебряного века и великой русской неподцензурной литературы 1950-80-х, ведущую живой диалог с Москвой и Петербургом, с другими национальными литературами со всего мира. Словом — литературу нестоличную, но отнюдь не провинциальную.

В книгу вошли тексты 163 авторов из 50 городов, от Калининграда до Владивостока. Для любителей современной литературы она станет небезынтересным чтением, а для специалистов — благодатным материалом для раздумий: отчего так неравномерно развивается культура регионов России, что позволяет одному городу занять ощутимое место на литературной карте страны, тогда как соседний не попадает на эту карту вовсе, как формируются местные литературные школы и отчего они есть не везде, где много интересных авторов...

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service