Мое шестнадцатое лето было прохладным и дождливым. Своими песочного цвета ботинками я отмерял метры мокрого асфальта и подставлял лицо невзрачному небу — я шел в произвольном направлении. Сегодня я поругался с папой, как поругался вчера, как поругался позавчера, как ругался с тех пор, когда папа, привычно сжимая свой железный кулак, вдруг обнаружил, что меня там нет — я легко выскользнул и иронично поплевывал ему под ноги, и уже не имело смысла играть желваками и стирать в мелкую стружку золотые коронки — мы вращались в разных плоскостях. Но папа не стал утруждать себя пониманием нового положения вещей, видимо, делание денег — занятие, требующее огромных физических и моральных сил, что вызывает равнодушное позевывание от всего, с чем не связана эта деятельность. Свежий ветерок дул мне в щеку, которая еще горела от широкой пятерни папы: надо было мне так неосторожно расхохотаться на его предложение в дни летних каникул походить на курсы бухгалтеров. А куда это я забрел? — желтые дома с обвалившейся штукатуркой, покореженные качели, обрывки старых газет и клочья новых полиэтиленовых пакетов, дымок тлеющих листьев, беззубые сорокалетние старухи в окнах, мужчины с хорошо прорисованными капиллярами на лицах, а где же мои братья хулиганы? Вот они. Неужели тривиальное: «Дай закурить?». — Курить есть? Наверное, у него недостаточно большое собрание книжек про пиратов и благородных разбойников, а, может быть, он в самом деле изнемогает без никотина. — Нет. Все, есть повод бить морду, а если убежать, нет? поздно, сзади зашли двое — не иначе ребята прослушали курс при доме пионеров: «Поведение жертвы в экстремальных условиях». — Ты откуда? — С Рабкоров. — Кого знаешь? — Буржуя, Родиона. Откуда я это их знаю. А этот с распахнутыми зубами, похоже, мне сейчас съездит куда-нибудь. Грязный кулачок погрузился в мою щеку. Не больно, но — ух ты! Сколько у них там грязных кулачков, и что-то они разошлись. — Деньги есть?! Серый, посмотри у него! Вывернутые карманы повисли бессильными белыми флажками. У меня выгребли всю мелочь, сняли часы (весь пятый класс ни одной двойки), проверили гипотетические кубики моего пресса и, казалось, после выполненной обязательной программы можно было бы меня и отпустить, только противный вертлявый шпингалет лет десяти обратил внимание всех присутствующих на мои любимые замшевые ботинки. Красные капли, собранные в ладошку, белые носки на черном асфальте, открытые рты любопытствующих обывателей, разочарование в сверстниках, справедливости и всеобщей гармонии. У забытой городскими властями колонки, плюющейся ржавой водой, я остановился и смыл с лица пыль чужих рук и соль собственных слез, после чего решил добираться домой общественным транспортом. Я сел на изрезанный бритвами дерматин и положил ногу на ногу, сонные пассажиры троллейбуса номер двенадцать были приятно удивлены неожиданно открывшемуся развлечению, зашушукались и задвигались, даже с задних рядов тянули головы и протирали засаленные линзы очков. Для того, чтобы не наскучить, я иногда перекладывал ноги и шевелил под хлопчатобумажной материей пальцами к всеобщему восторгу. Стоит ли говорить, что, когда я вышел из троллейбуса, благодарные зрители, расплющивая себе носы и губы, прильнули к серым окнам из плохобьющегося стекла и проводили меня долгими задумчивыми взглядами. Около моего дома в черной машине с желтыми фарами сидели двое мужчин в серых костюмах, один из этих мужчин толкнул другого локтем в бок, и тот, потирая место тычка, обаятельно мне улыбнулся и как будто даже в порыве расположения подмигнул. Наверное, красивый черноусый мужчина тоже время от времени разгуливает без стесняющей естественные движения обуви. Дома я снял износившиеся носки, выбросил их в мусорное ведро и лег в ванну, в которой бурлила горячая вода и отвлекала меня от пустого и суетного. После ванны, разгоряченный и расслабленный, я лег на диван, укрылся пледом и стал смотреть сны про приключения различных мальчиков, которые ловко избегали всех неприятностей, подстерегающих их на коварных улицах, как надо отделывали мерзких хулиганов, но в финале оказывались почему-то всегда босые и к тому же без штанов. — Спишь? — Теперь уже нет. — В твои годы спать днем — это черт-те что! В дальнейшем мы с разных точек зрения рассмотрели проблему дневного сна, как с позиций индивидуума, так и с позиций всего человечества. — Тунеядствующий охламон! — Оставь меня в покое. Я хлопнул дверью и щелкнул слабеньким декоративным шпингалетом, который вылетел с первого же папиного пинка и упал под шкаф — теперь нелегко будет его достать. А, папа, здравствуй! Дай я тебя обниму. — Ты тут не хлопай! Ты пока еще в моем доме! — Извини, папа, я нечаянно, возможно, в квартире сквозняк. Папа решил, что я неискренен, и замахнулся на меня крепкой, загорелой на теннисных кортах рукой, но, слава богу, есть еще и мама. Три дня я не выходил из дому, мои мысли были заняты разработкой плана добычи денег на кожаные ботинки песочного цвета: банки, с лежащими на полу служащими, и ювелирные магазины, с рассыпающимися от автоматных очередей витринами, промелькнули быстро, чуть дольше был изощренный шантаж и игра на фондовой бирже, ну а долгие красочные картинки альфонсовских приключений закончились банальным решением обратиться к кредитоспособным школьным товарищам. Кроме меркантильных размышлений я читал книги, журналы, газеты, слушал музыку, звонил знакомым, стрелял из пневматического пистолета, смотрел телевизор, а когда заканчивался день и наступала ночь, я писал стихи, которые сжигал утром. Белый пепел покрывал деревья, цветы, пешеходные дорожки и черные шляпы спешащих на работу прохожих. В четверг я позвонил Георгию и договорился о конфиденциальной встрече, также я позвонил Юрию и Егору, и тоже договорился о не менее конфиденциальных встречах. Егор дал мне денег сразу и без обиняков, правда, дал мало. Юрий долго мялся, вел туманные разговоры, несколько раз неприлично тянул паузу и только после трех кружек чая и двух огромных кусков торта я получил половину рассчитанной мной суммы. Георгий сказал, что, конечно, даст, но заломил большие проценты. — Послушай, друг, я тебе не рекомендую брать с меня проценты. — Это почему же? — Ну, ты же умный человек, — Георгий выпрямил спину и поднял голову, — давай просчитаем на несколько ходов вперед: я сейчас по протекции папы посещаю бухгалтерскую школу, потом на полставки меня возьмут в его фирму, я там утвержусь и сам смогу кого-нибудь порекомендовать. Предположим, тебя это не прельщает, посмотрим в безоблачную даль: тебе нужен крепко стоящий на ногах бескорыстный товарищ, к которому можно прийти в случае затруднений и который всегда вспомнит крепкую школьную дружбу, являющуюся, как известно, самой крепкой в мире? — Ладно. Лицемерные разговоры и унизительные обивания порогов не привели меня к конечному результату — ни в одном обувном магазине, несмотря на свирепствующий капитализм, я не нашел песочных замшевых ботинок. Истолканный, измотанный и опустошенный, я вернул удивленным друзьям их деньги, пришел домой и сказал родителям, что, играя в футбол, ненароком потерял из виду оставленные у кромки поля ботинки, а вновь обретя бдительность, обнаружил отсутствие любимой обуви. Папа кричал нелицеприятные слова в мой адрес, я вяло огрызался и думал о черноусом красивом мужчине, который сидел на скамейке и опять, как в прошлый раз, встретившись со мной взглядом, улыбнулся во весь белозубый рот. Что так обрадовало его сегодня? Уж не любитель ли он стройных подростков, вступающих спортивной походкой в нелегкую жизнь? А может быть, это какой-нибудь недавно переехавший жилец, радующийся всем собратьям по подъезду? — Ты мне поухмыляйся! Поухмыляйся! — Я вовсе не по поводу твоих слов. После энергоемкого общения мы всей семьей плотно поужинали и, погрузившись в кресла и диваны, стали следить сквозь опущенные ресницы за круто завинченным сюжетом телевизионного детектива, вздрагивая и отрывая подбородки от груди в самых захватывающих моментах. После культурной программы мы разошлись по своим комнатам и стали заниматься индивидуальными делами. Я долго писал любовное письмо красивой девочке Маргарите из параллельного класса, письмо получилось большим и тяжёлым, наверное, поэтому сделанный из него самолетик, не пролетев и двух метров, вошел в штопор и повис в острых колючках бесцеремонно раскинувшегося шиповника. Потом я долго тасовал толстые тома различных книг и, выбрав не совсем понятную моему разумению книгу, долго читал, в конце концов, мне надоели фразы и предложения, и я с большой неохотой поплелся в ванную чистить зубы перед здоровым сном молодого организма. С кухни через щель закрытой двери пробивалась узкая веревочка желтого света, мне не оставалось ничего, как, осторожно пробалансировав на ней, подойти и подслушать разговор беседующих. Папа наливал в рюмки из толстого стекла коньяк и мотал головой в ответ на указательный палец Константина Сергеевича. — Ты должен отдать деньги, они в силах сделать тебе неприятности. — Ни черта они не могут, долг этот спорный и все их угрозы — туфта! — Отдай, ничего тебе эти копейки не принесут, было бы из-за чего мараться. — Тут дело принципа: какого чёрта я должен отдавать, если я могу не отдавать. Выпьем! Я восхитился твердостью папы, вычистил зубы и лег спать. У моей одноклассницы Фокиной оказался, вдруг, день рождения, и она всех одноклассников пригласила поздравить её с этим замечательным праздником. Я украл дома из большого, начинающего вянуть букета дачных роз пять цветочков и принес их имениннице, она сказала «ах!» и поставила цветы в вазу. Некоторые из одноклассников тоже принесли цветы, именинница тоже им сказала: «ах!» и тоже впихнула их букеты в узкие горлышки причудливых стеклянных посудин, пережимая сонные артерии сестрам нашим меньшим. Другие одноклассники принесли алкогольные напитки, магнитофон, кассеты и много-много надувных шариков, которые лопались, сдувались, подпрыгивали и создавали смысловой фон мечтам и пожеланиям присутствующих. Настроение у всех было приподнятое, то там, то здесь слышались остроумные шутки и ответный веселый смех, правда, по мне, так чуть громковатый. Через полчаса, отведенных на ожидание опаздывающих и последние приготовления принимающих, все сели за стол. Рядом с моим, у самого уголка стола, стулом, села Маторина, положила мне все, какие были в радиусе ее рук, салаты с винегретами и налила мне огромную рюмку водки. Я поднял брови и сказал, что с ее стороны это очень мило. — Давай напьемся сегодня! Маторина стала преследовать меня полгода назад, видимо, тогда она твердо решила выбиться в люди и, недолго оглядываясь вокруг, выбрала в моем лице первую ступеньку крутой лесенки на Олимп. — Давай! Маторина выпила свою маленькую рюмочку с сухим вином, а я свою огромную бадью вылил в вазу с цветами. — Огурчиком, огурчиком закуси. Не успел я закончить хрустеть огурцом, как мой хрустальный резервуар был уже снова полон, похоже, сегодня моя ненаглядная решила провести решительный штурм моего сердца, и не удивлюсь, что со множеством свидетелей, после чего, конечно, будут вытекающие последствия, от которых жди одних неприятностей. Ну что ж. Тогда превентивный удар: — Ты знаешь, печаль гложет мое сердце. — Тебе нужна верная подруга. — Да, наверное, ты права, в этот момент, когда папа от нас уходит к другой женщине и, по существу, оставляет нас в нищете, мне, как никогда, нужна дружеская опора. — Нищете? Боже мой, какая прозрачная детская непосредственность. — Дай я тебя поцелую. И я крепко впился в толстые губы Маториной. — Пьяный дурак! Мои одноклассники весело загоготали, заподмигивали и сделали несколько шутливых высказываний. Мне очень захотелось куда-нибудь сплюнуть жирную красную помаду Маториной, Маторина же не очень вежливо меня оттолкнула и вышла на балкон курить длинные сигареты и анализировать открывшиеся обстоятельства. Между тем день рождения продолжался, девочки стали танцевать друг с другом, кто-то рассказывал смешные истории, кто-то пугал устным переложением леденящих кровь фильмов ужасов, кто-то сидел, насупившись, одним словом, было весело, и целую неделю потом можно толкать друг дружку в бока, подмигивать и заливаться тонким задорным смехом. В двенадцать часов ночи весь наш класс высыпал на улицу, и мы стали расходиться по домам. — Пока! — крикнул я Игорёшке и Таньке. — Пока! — крикнули мне Игорёшка и Танька. Я вбежал по ступенькам на крыльцо и оглянулся — ночной дворик спал, желтела одинокая скамейка, шелестели черные листья выстриженных в параллелограмм кустарников, в ряд стояли пустые автомобили, только из одного выглядывал черноусый красивый мужчина и улыбался, я потер виски и нырнул в ласковые объятия подъезда. — Ты где шляешься?! — Я был на дне рождения. — Напился, молокосос! Не может быть, чтобы жалкая бутылка пива, которую я выпил, разгоряченный танцами, дала повод к такой категоричности. — Если я напился, какой же я молокосос? — Помолчал бы! Иди вещи собирай, завтра поедешь к бабушке в Сызрань. Ба! Спозарань в Сызрань, очень интересно. — С какой стати, я хотел бы знать? — Не твое дело! Грубость меня утомляет, поэтому я ушёл в свою комнату и лег спать, но зашла мама и сказала, что надо все-таки собираться, так как у папы какие-то неприятности и ему будет легче с ними справиться, если мы будем в безопасном месте, — и заплакала. Я встал и сложил в большие сумки вещи, сложил всё, что можно, включая магнитофончик с кассетами, портативную печатную машинку и двенадцатикратный бинокль. Вялое утро мы встретили сонным ковырянием в тарелках легкого завтрака и обжигающими глотками крепкого кофе. Папа позвонил по телефону и вышел из дома, сказав перед уходом, что подъедет на машине и мы отправимся в аэропорт, и чтобы все были готовы. Я походил по квартире, попинал кожаные баулы, включил и выключил телевизор, сел в кресло, потом на диван, а потом я вышел на улицу подышать утренней прохладой. Двор был пуст и невзрачен. Я вернулся в подъезд, подошёл к лифту и нажал красную кнопочку, лифт подъехал и раздвинул свои скрипучие двери, вместе со мной в лифт зашли ещё несколько человек, я хотел им сделать замечание на недопустимость перегрузки лифта, но махнул рукой. Большая потная ладонь закрыла мне нос и рот, в щелку между пальцами я мог дышать, но это жизненно необходимое занятие мне отравлял коктейль запахов из дорогой парфюмерии, бензина и мочи. Можно было укусить какой-нибудь из красных пальцев, но я боялся, что меня вытошнит. Лифт остановился, и наша дружная компания вышла на лестничную площадку. Красивый черноусый мужчина улыбнулся и сказал: — Извини, малыш, ты, конечно, не виноват, но твой папа нехорошо себя ведет, поэтому выходит такая некрасивая история. Из открытого окна на меня дунул теплый ветер — день будет душный и жаркий. Красивый черноусый мужчина потрепал меня по плечу. Теплый ветер ворвался в мои рукава и штанины, рубашка вздулась безобразным горбом, в окне четвертого этажа зевала толстая женщина в застиранном халате, сизый голубь сильно захлопал крыльями, откинутый неожиданным потоком воздуха, дворник уныло скреб улицу, маленький карапуз растянулся в песочнице в погоне за красным мячиком, белую пушинку прибило в синюю лужу, серый асфальт, испещренный трещинками и ямками, был скучен и неотвратим.
|