Ancient ballade II

Я вернусь, я очнусь, если только смогу,
там, где рыжая женщина пляшет в кругу,
там, где плещутся флаги ее на ветру,
я вернусь, если это и значит: умру.

Я вернусь, дотянусь, я рукою коснусь,
если это во сне — никогда не проснусь.

Где в траве ее ноги стройны, как трава.
Там, где я был неправ, и она — неправа.

Там, где солнце горело в ее волосах.
Там, где тени легла от нее полоса.

Где на краешке тени, на краешке дня
Место есть, место есть, места нет для меня.

Ancient ballade III

Он шел по реке, ему ветер ложился на плечи,
под вечер ложился на плечи ему отдохнуть.
И крадучись осень за ним занимала поречье,
в ладони дерев рассыпая веселую хну.

Он шел, выдыхая сквозь полое таинство флейты
последнюю веру в приют и ночлег и очаг,
и льнуло к нему вместе с ним уходившее лето,
усталые ветры сложив у него на плечах.

Шиповником алым в шипах за суму и одежду
поречье цеплялось, вцеплялось, вослед голося.
Он шел, отступая, спасая себя и надежду,
из осени, как из пожара, ее вынося.

Любимый, я помню, он шел не спеша и не медля,
и что-то твое в нем мерещилось, что-то мое —
с тех пор, что ни осень, все туже затянуты петли,
все крепче силки, тяжелее душа на подъем.

Ее придавили тяжелые влажные комья
осенней земли, и спасенья от осени нет.
И все нам чужие, кто видел его и не помнит,
кто не обернулся ему, уходящему, вслед.

* * *

Птица о четырех копытах
(Господи, Твоя воля!)
прилетела и дышит в окно.

* * *

И каждый прав, и каждый победитель.
Все происходит как бы наяву.
И даже есть безропотный свидетель,
которого в игру не позовут,
но не прогонят — он им тоже нужен:
одним из доказательств бытия
он всем вокруг самозабвенно служит.
Им каждый раз оказываюсь я.

Колыбельная II

На тайной стороне Луны
живет печальный человек.
Он видит радужные сны,
не размыкая смуглых век.
И ледяною пеленой
его окутывает мрак.
Но постучать в твое окно
он не осмелится никак.
А он боится темноты,
совсем, как ты.
И он в окно твое влюблен,
в его далекий ясный свет.
Он сочиняет белый сон
прозрачным снам твоим в ответ.
Он счет ведет твоим шагам,
и так глаза его зорки:
он разбирает по слогам
твоих надежд черновики.
И он их учит наизусть
от слова «пусть»...
Шагами меряя Луну,
он слышит стук в твоей груди.
И даже если все уснут,
ты не останешься один.

* * *

На лице твоем бумажном
ни следа черновика,
только в голосе протяжном
извивается тоска,
только алою помадой
ты рисуешь мимо губ,
а глаза бегут от взгляда
и рыдают на бегу.

* * *

Не спеша сложили ладони
перед грудью, молились вслух.
За стеною храпели кони,
отгоняли хвостами мух.
Поднялись по скрипучим сходням
и растаяли в сизом дыму.
Уплывали за гробом Господним,
а домой привезли чуму.

* * *

Выступили слезоньки, огляделись,
на ресницах слезоньки покачались.
Говорят, а на что же вы надеялись,
а надеялись — так что же вы отчаялись?