* * *
Здесь нет ничего, что можно было бы назвать точным или имеющим границы, хотя именно этот город наиболее точно и резко очерчен. Такое длинное время года, что обычная капля успевает ненадолго повиснуть в воздухе между двумя стенами домов, заставляя их разговаривать мхами и песком, осыпающимся из ненастоящих колонн. Город не так уж честен и прямолинеен. И кирпич может прикинуться камнем, не выучив его язык, а лишь запомнив несколько общих слов — поверхность, вода, песок, делая обожженное огнем подобием самого точного и верного. И все же, раскрываясь во сне и проговариваясь ночью на языке всех кирпичей мира, выбалтывает свое глиняное краснеющее происхождение. Теперь-то только и дела — заставить себя поверить в это обманывающее существование и не искать под каждой штукатуркой его лгущую осыпь. И повсюду поджидают терпеливые медные змеи — те самые родственники, что старательно глотают песок и воду, и неторопливые поглаживания одинаковых рук. У этих змей всегда закрыты глаза и кожа пропускает воду — внутрь в каменную середину. Под тонкой вчерашней кожей — только вода.
Легко ошибиться и запутаться в расписании — камень всегда тверд, и воздух тоже твердеет возле воды. Такое место схватывает руки — улыбающийся гипс, скатывающийся мрамор. Самое мягкое — речь, самое твердое — вокруг тебя, рука не встречает продолжения или препятствия, если захочешь — пройдешь насквозь. Вода существует всегда там, где ее главное огорчение.
Воздух просторнее, чем земля, вода расступается и заполняет, не сопротивляется, но делает то, что хочет сама. Змея — продолжение воды.
Город, чье назначение — ступени, текущий во всех направлениях, чье застывание вроде мокрого песка, когда ветер высыхания заставляет рассыпаться соединившиеся ненадолго капли. Вода и стекло, чье содружество терпит огонь, и воздух помешает растворить ветер своих водосточных труб. Земля уляжется у ног, пытаясь уронить на камень бывшее живым — лист, ящерицу, глаза гриба, пятна луны. Крапива не выдерживает гладкой пустоты и уходит совсем. Разговор, чье молчание вместо рыб складывает плавники под мостом — только узкие серые спины, привычная складка воды, морщина песка, разрыв гниющей на дне водоросли. Там, вдоль арки, внутри нее — та дорога, что спасает небо, когда-то затянутое горизонтом. Теперь здесь такие древние надписи, что стоит сосчитать все перила этих лестниц, стоящих внутри воздуха и песка. Сон приносит рыб, выплывающих на берег, длинный глухой глоток воздушных оболочек, чтобы потом опять просыпаться с наполненными водой легкими.
* * *
Где короткого вдоха хватает на линию «да»,
и поставленный камень сбежит от охраны ворот,
иудейская вера берется из тонкого льда
и идет наугад от вчерашнего «до» через «вот». И едва отворивший тугую и узкую дверь,
ты вернешься к себе и приблизишься только к нему,
где дотянутся сети до белоголовых детей,
и горящий шиповник узнает недолгую тьму. И когда разговором наполнится ночь через край,
и убудет вода за горою, вершиною вниз,
ты узнаешь названия слов, отворивших печаль,
что как рыбы плывут, задыхаясь, до той полыньи.
* * *
Отчего же так трудно — бронзовый цвет утра связанный осторожно двери закрываются черный свист стрижей а под крышей спокойно спит вечерняя рябина возле ее подушки — темная голова. Глаза привыкают вбирать свет так ночь осваивает пространство одеяла не видимое рукам и птицам.
Отчего же так трудно найти легкие листья крапивы дачное несовершенство недотроги презирает растущую на окне незавершенность божьего замысла. Что ей думать — название только слово сад звук калитка ступеньки к зеленой воде розовая кувшинка поиск дороги в которой она поможет продолжить путь с метлой в руках — дворник или ведьма. Отчего же так трудно запомнить дорогу назад.
Тебе нравится прятаться — клад который все ищут простому легче избежать воспоминаний. Теперь он будет твоим заклинанием папоротником ключом серебряным колодцем где плавают бодяги. В дождь легко говорить о несуществующем.
Ее легкое письмо так и просит обещания приехать в будущую пятницу на берег найти корабль и неторопливо отправиться на поиски. Пиратский флаг на том корабле и бабушка Морзе развесила развеселые флажки по мачтам и вся пиратская азбука не стоит и одной мили пути к ней — серебряной чашке плавучей льдине медной цветочной террасы. Луна возвращается к началу пути — звон живущий в малой карстовой пещере.
Змеи обходят эти дороги ведущие к лету — тонким серым шнурком сшивают паутину выброшенную земляным жителем на просушку. В клюве — радость капля воды (не пей, Аленушка, забудешь брата) — сон непуганых самолетов ночь зеленых ящериц — отчего же так трудно заметить то время пока еще теплая земля и желтое стоит на страже — беличьи кисти — праздник умчат с собой гулкие хвостатые звезды. К тем кто один — твое зябкое натяжение гремящий орешник — любимый спор карандашей и ручек — жалость расскажет вечернюю сказку дочке и сыну. Вечерница сумеречница пересидит всех твоих гостей — зеркало копит слова и тайные — семь пар железных сапог чтобы найти себя.
Гвозди вбитые в берега мраморные кольца подземной горькой земли сжимают мертвую веретенницу — смутная зависть ко всем ползущим и падающим — там в пещере на ровной колючей стене.
Радость раскачивать пешеходные мосты за спиной лишь воздух каменная память земли.
* * *
И греческая монета, хоть греки не знали меди,
спрячется в этом камне, хоть ты и не любишь греков.
Как назовется день, когда ты уйдешь отсюда
по влажному следу желтой рыбы. И не смотри в окно, вспыхнувшее виноградом,
разве наступит лето, когда ты поверишь броду.
И распрямившийся полдень выплюнет косточки вишен
в гулкую наклонившуюся воду. И ты подумаешь, что время — греки и мята,
свет кричащих одежд, стянутых с плеч расстоянием.
Голос приходит воздухом сквозь остающийся камень,
как начинающаяся простуда.
* * *
Прижаться к подлокотникам кресла, вжиться в его глубину — пусть теперь выдирают из него — оттаскивают к дверям. Укусить вон ту тонкую изящную руку с кольцом.
Прижаться лбом к коленкам — пусть выковыривают из теплого шерстяного угла. Пусть подойдут, уговорят, пообещают другое — лучше и удобнее. Ну, говорите свои красивые слова — я поверю.
А прижаться лбом к дверям, подуть в замочную скважину — знакомо ли вам это. И если есть у кого Бог — то это от Бога.
* * *
Черный совсем шоколад — чужой, замороженный, стылый,
песок песка по всей длине города и ручья,
это Евангелие от Петра, Иуды, Силы,
кто переходит улицу, скажет, что это земля. Соты, лишенные пчел и ветра, выходят к осени,
все шмелиные норы заняты спелой водой,
кто же так просит — ручные, милые, поздние,
кто же там просит — кто клянется тобой. Дай ответить, взаймы попросив у крыжовника холод,
шип и ось — ость колоса и шип весла,
обод колес, сноп соломы, овод,
сон леворукий, сверчковый осиный сад. Ну и что же поделаешь — ничего здесь нету,
твоим все станет — только подумай о нем,
небо плавится, город стекает в невод,
рыбы тянут нитку берега в водоем.
* * *
А здесь мимо черной земли хорошо идти босиком, держа в руках холодные ключи. Проснется мягкая белая трава, покажет тебе дорогу к выгоревшему морскому кладбищу. Стружки каменной осыпи думают о кусочке той тишины, что приносит мышь в вечернюю норку, и только звуки выползающих улиток рассказывают кусту о дожде. Там, где еще есть уголок, можно встретить мягкого зверя, наступившего в середину июльского пруда, теплая вода, стекающая с его усов, станет большим облаком между двух гор и перетечет в сторону черной земли. И тогда за ним ты увидишь своего долгого спутника, и подправишь падающую скалу, подставив под наклон косую медную тень.
* * *
вот — дыхание камня или оброненный свет
из которого сна ты уходил в Назарет?
где обрывается гипсовой палочкой с глаз до глаз
выточенный до хруста белый ряд — алебастр
или спокойной краской выпиленной из ран
ближе к небу и полдню возникающий храм
и темнеет корою глубже греческих чаш
и подступает к горлу красный молчащий плащ
|
