Избыточность
О книге стихов Е. Боярских «Женщина из Кимея»

Анастасия Афанасьева
Textonly, выпуск 31 (1'10), январь 2010 г.
Досье: Екатерина Боярских
        Цельность кажется мне основным ее свойством: сознание Боярских-поэта — это сознание человека-в-мире (тут смысловой акцент на союзе «в»). Субъект-объектных отношений здесь то ли еще нет, то ли они уже разрушены.

        Но если укрыться нечем, можно укрыться камнем.
        Так я себя ощущаю еще бессмертней.

        Еще одна цитата:

        Солнечный луч ударил — я превратилась в камень.
        Тяга земная тянет, она на меня давит,
        я превратилась в камень, слева направо
        капля проистекает, что происходит?

        Собственно, в этих четырех строках описан вполне естественный процесс для поэтического мира Екатерины Боярских: луч ли касается, трава ли, другой ли человек — можно в ответ превратиться в кого угодно из тех, кто видим — или невидим. А можно быть ими всеми, сразу:

        Дело у птицы было, дело у елки, дело у воскресенья,
        а у меня нет и не надо дела, я чужое творенье —
        я чужое творение разбирала,
        как оно не со мной говорило, мимо меня глядело,
        я чужое деянье одевала во все одеянья мира —
        все одеянья мира его не скрыли.
        <...>
        Я никуда не денусь — я превратилась в солнце.

        Это неразделение себя и мира не имеет ничего общего с тем религиозным взглядом, когда речь идет о наличии общего начала у себя и, скажем, воскресенья или елки, и тем самым происходит отождествление с ними.
        У Боярских мир (и поэт в нем, который тот же мир и есть, который, мы помним, союз «в») предстают как единое и живое, а камень и трава здесь имеют такие же права, как и человек. Они могут человека любить или мучить, короче говоря, вступать с ним в активное взаимодействие, никак не продиктованное его, человека, волей.
        Таким образом, мы имеем вот что: во-первых, отождествление с окружающими предметами и явлениями природы, и одушевление их; активное и в основном болезненное взаимодействие с ними; ощущение избыточности мира.
        Кстати говоря, последнее находит яркое формальное выражение: тексты Боярских чаще длинные, написаны длинными же строками, изобилуют метафорами и эпитетами, то есть, сами по себе, в целом: являются избыточными.

        Я карусельное в красном платье, хожу колесом, изжигаю свет — я раб лампы,
        она черный пудель, по потолку вагона несет мне палку и говорит нет,
        я лай лампы.
        Детский смех добирается до меня в три этапа,
        тесно, мир похож на ответ,
        на огурец без дверей и окон,
        каждое семечко вышло боком и говорит «нет».
        Детский смех разбирает меня и убирается под кровать.
        Кровь плещет, кровь ищет, возобновляется, прожорливо останавливается.
        Я держу руку как отвратительного раненого.
        <...>
        Остается лампа — в ней заключается человек.
        Человека не запасешь впрок,
        не упасешь себя от себя, других от других — нет его, ушел покурить
        и с тех пор перестал являться, перестал считаться, перестал быть.


        Приятие мира в его цельности, неразделимости, повсеместной одушевленности вызывает разные эмоциональные состояния, преимущественно со знаком «минус»: боль, растерянность, смятение — которые наступают именно вследствие описанного выше типа восприятия мира, такого типа Dasein.

        Мир так полон, как я полон жалости и смятенья,
        поддельны и подлинны его лица, следы, растенья,
        некуда здесь прижаться, нечего здесь лишиться.

        Так, а отчего же, в общем, больно и прочие «минусы»?
        Мельком описанные выше черты типа сознания, живущего в анализируемых текстах, характерны для языческих времен, со всеми их богами, обитающими в каждом пне, травинке и так далее. Отсюда становится ясным, отчего у Боярских ощущается такое громадное влияние русского фольклора, встречаются соответствующие ритмы и звукопись.

        День и ночь вода по дорогам
        катится с гор, как пламя,
        бросишь яблоко — прорастает,
        рубишь голову — отрастает,
        просишь лодку — вырастет лодка,
        лодка совсем пустая

        Коллизия же состоит в том, что поэт с аниматическим почти сознанием от современного ему мира никак не отстранен и не выдумал для себя частный фольклорный рай: нет, он взаимодействует с миром, который есть здесь-и-сейчас. Такое взаимопроникновение архаического и современного тоже находит отражение в форме: Дмитрием Кузьминым отмечался тот факт, что в стихотворениях Боярских органично уживаются и взаимодействуют архетипическая лексика и словарь сегодняшних реалий.
       Собственно, в месте пересечения современного с архаичным и начинается смятение.
       В этом смысле «Гора» мне кажется программным стихотворением книги:

        Смерти нет — то есть сети нет,
        телефон не работает, вот и все,
        едем в поезде в темноте,
        ночь горит, как костер.
        Телефон не работает, сети нет,
        на его экранчике вдалеке
        прочитать неправильно, налегке —
        «смерти нет».

        <...>

        Посмотри на них — говори, гора,
        Повтори им, что смерти нет.
        Есть она — говорит гора,
        Вся разрушена до нутра.
        Есть она! — говорит гора,
        вся изгрызена до корней.
        Она не уйдет, и я не уйду.
        Не падет она, и я не паду.
        Есть она! — говорит гора, — и я буду с ней.
        Не она со мной, а я буду с ней
        и скажу ей, что смерти нет.

        О влиянии на поэтику Екатерины Боярских поэтов русского рока написано в аннотации к книге. Заметно, кроме того, влияние Цветаевой — это отражается и в ритмической организации текстов, и в их метафорике. И несомненный трагизм, не отстраненный, а «трагизм с особым надрывом» также роднит их.

        Мы хотим оборваться в весеннюю пустоту.

        То есть, вероятно, в то самое место, откуда произрастает вся эта избыточность.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service