Избыточность
О книге стихов Е. Боярских «Женщина из Кимея»
|
Цельность кажется мне основным ее свойством: сознание Боярских-поэта — это сознание человека-в-мире (тут смысловой акцент на союзе «в»). Субъект-объектных отношений здесь то ли еще нет, то ли они уже разрушены.
Но если укрыться нечем, можно укрыться камнем. Так я себя ощущаю еще бессмертней.
Еще одна цитата:
Солнечный луч ударил — я превратилась в камень. Тяга земная тянет, она на меня давит, я превратилась в камень, слева направо капля проистекает, что происходит?
Собственно, в этих четырех строках описан вполне естественный процесс для поэтического мира Екатерины Боярских: луч ли касается, трава ли, другой ли человек — можно в ответ превратиться в кого угодно из тех, кто видим — или невидим. А можно быть ими всеми, сразу:
Дело у птицы было, дело у елки, дело у воскресенья, а у меня нет и не надо дела, я чужое творенье — я чужое творение разбирала, как оно не со мной говорило, мимо меня глядело, я чужое деянье одевала во все одеянья мира — все одеянья мира его не скрыли. <...> Я никуда не денусь — я превратилась в солнце.
Это неразделение себя и мира не имеет ничего общего с тем религиозным взглядом, когда речь идет о наличии общего начала у себя и, скажем, воскресенья или елки, и тем самым происходит отождествление с ними. У Боярских мир (и поэт в нем, который тот же мир и есть, который, мы помним, союз «в») предстают как единое и живое, а камень и трава здесь имеют такие же права, как и человек. Они могут человека любить или мучить, короче говоря, вступать с ним в активное взаимодействие, никак не продиктованное его, человека, волей. Таким образом, мы имеем вот что: во-первых, отождествление с окружающими предметами и явлениями природы, и одушевление их; активное и в основном болезненное взаимодействие с ними; ощущение избыточности мира. Кстати говоря, последнее находит яркое формальное выражение: тексты Боярских чаще длинные, написаны длинными же строками, изобилуют метафорами и эпитетами, то есть, сами по себе, в целом: являются избыточными.
Я карусельное в красном платье, хожу колесом, изжигаю свет — я раб лампы, она черный пудель, по потолку вагона несет мне палку и говорит нет, я лай лампы. Детский смех добирается до меня в три этапа, тесно, мир похож на ответ, на огурец без дверей и окон, каждое семечко вышло боком и говорит «нет». Детский смех разбирает меня и убирается под кровать. Кровь плещет, кровь ищет, возобновляется, прожорливо останавливается. Я держу руку как отвратительного раненого. <...> Остается лампа — в ней заключается человек. Человека не запасешь впрок, не упасешь себя от себя, других от других — нет его, ушел покурить и с тех пор перестал являться, перестал считаться, перестал быть.
Приятие мира в его цельности, неразделимости, повсеместной одушевленности вызывает разные эмоциональные состояния, преимущественно со знаком «минус»: боль, растерянность, смятение — которые наступают именно вследствие описанного выше типа восприятия мира, такого типа Dasein.
Мир так полон, как я полон жалости и смятенья, поддельны и подлинны его лица, следы, растенья, некуда здесь прижаться, нечего здесь лишиться.
Так, а отчего же, в общем, больно и прочие «минусы»? Мельком описанные выше черты типа сознания, живущего в анализируемых текстах, характерны для языческих времен, со всеми их богами, обитающими в каждом пне, травинке и так далее. Отсюда становится ясным, отчего у Боярских ощущается такое громадное влияние русского фольклора, встречаются соответствующие ритмы и звукопись.
День и ночь вода по дорогам катится с гор, как пламя, бросишь яблоко — прорастает, рубишь голову — отрастает, просишь лодку — вырастет лодка, лодка совсем пустая
Коллизия же состоит в том, что поэт с аниматическим почти сознанием от современного ему мира никак не отстранен и не выдумал для себя частный фольклорный рай: нет, он взаимодействует с миром, который есть здесь-и-сейчас. Такое взаимопроникновение архаического и современного тоже находит отражение в форме: Дмитрием Кузьминым отмечался тот факт, что в стихотворениях Боярских органично уживаются и взаимодействуют архетипическая лексика и словарь сегодняшних реалий. Собственно, в месте пересечения современного с архаичным и начинается смятение. В этом смысле «Гора» мне кажется программным стихотворением книги:
Смерти нет — то есть сети нет, телефон не работает, вот и все, едем в поезде в темноте, ночь горит, как костер. Телефон не работает, сети нет, на его экранчике вдалеке прочитать неправильно, налегке — «смерти нет».
<...>
Посмотри на них — говори, гора, Повтори им, что смерти нет. Есть она — говорит гора, Вся разрушена до нутра. Есть она! — говорит гора, вся изгрызена до корней. Она не уйдет, и я не уйду. Не падет она, и я не паду. Есть она! — говорит гора, — и я буду с ней. Не она со мной, а я буду с ней и скажу ей, что смерти нет.
О влиянии на поэтику Екатерины Боярских поэтов русского рока написано в аннотации к книге. Заметно, кроме того, влияние Цветаевой — это отражается и в ритмической организации текстов, и в их метафорике. И несомненный трагизм, не отстраненный, а «трагизм с особым надрывом» также роднит их.
Мы хотим оборваться в весеннюю пустоту.
То есть, вероятно, в то самое место, откуда произрастает вся эта избыточность.
|
|