Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Тишина и господство бессмертия
О Викторе Кривулине

12.03.2008
        У Виктора Кривулина есть стихотворение «4’33’», отсылающее нас к знаменитому музыкальному хеппенингу Джона Кейджа. Американский композитор абсолютизирует паузу, подчеркивая ее равноправие со звуком, как незадолго до этого нововенцы уравняли в правах все 12 ступеней хроматического звукоряда. Но то, что возможно как единичная акция в живом исполнении, в записи исключает чистоту эксперимента: те или иные помехи на крутящемся диске виниловой пластинки становятся параллельным музыкальным текстом, уже не зависящим от авторской воли.
        Именно этот конфликт между авторским текстом и его подчиняющимся произволу обстоятельств бытованием вдохновляет поэта: не раз прослушанная пластинка потрескивает, но по контрасту с композиторским замыслом это потрескивание становится похожим на невыносимый звук рвущейся ткани:

            на диске — четыре минуты студийной
            потрескивающей тишины
            и шестидесятые годы слышны
            как пауза из-за спины
            в зигзагообразных разрывах холстины
            мы были фигурами общей картины
            краями одной композиции зыбкой

        Соблюдение паузы как исполнение авторской воли в конкретном произведении явно приглашает нас к радикализации задачи: прочитывание некоего метафизического, как бы теперь сказали, «мессиджа» сквозь акустические помехи истории:

            мы были краями провинцией были границей
            дрожащей — мы были подполье и шелест
            но если оглянешься — что за прекрасные лица!
            какая же в них тишина — тишина и господство

        Так уж получается, что масштабная личность тяготеет к универсализму. В сущности, это продолжение творчества, но на неосвоенной и потому особенно интригующей территории. Для не вошедшего в проблематику, то есть для попросту не предупрежденного о правилах ведущейся игры наблюдателя все тонет в невыносимом скрежете и лязге информационных помех. Для их преодоления требуются честность и собранность.
        Во-первых, все-таки честность по отношению к себе: признание того, что тот Кривулин, с которым вместе ходили в клуб «Дерзание» Ленинградского дворца пионеров имени А.А. Жданова и делились плодами подросткового вдохновения, и сегодняшний пятидесятилетний поэт — не одно и то же; а во-вторых, интеллектуальная собранность, необходимая и для анализа текстов самого поэта, и для очерчивания для себя его литературного контекста.
        Парадоксально, но в скорбные дни прощания именно масштаб личности покойного не позволил авторам большинства некрологов расслышать первые звуки той мелодии бессмертия, которая впервые еле слышно начинала звучать в пространстве. Конечно, общественный резонанс деятельности Виктора Кривулина, сам его неистовый темперамент были виновны в создании этих акустических помех, в сущности, вели по неверному следу. «Умер поэт, публицист, педагог, общественный деятель», — писал друг покойного Лев Лурье в «Коммерсанте». Да, бесспорно, личность поэта была многогранна, и все вышеперечисленное умещалось в ней, но как не бывает просто человека, а бывают мужчины или женщины, дети или старики, так и здесь, мы не знаем просто личности, но мы сталкиваемся с личностью поэта или ученого, журналиста или буржуа. Кривулин был поэтом, и не по преимуществу, а исключительно, и все остальное было, в сущности, лишь частью его глубоко своеобразной поэтики. Вычленить структуру этой поэтики, очистив от посторонних помех, — задача для никак не ангажированного читателя, для тех же, кто знал и любил поэта, — человеческий долг.
        За полгода, прошедшие после смерти поэта, появилось сразу три книги его стихов: «Концерт по заявкам» (СПб.: Фонд русской поэзии, 2001), «Стихи юбилейного года» (М.: ОГИ, 2001) и «Стихи после стихов» (СПб.: Петербургский писатель — Блиц, 2001). На двух стоят даты подписания в печать: за пять дней до смерти и через шесть дней после смерти автора. Казалось бы, они должны были сделать кривулинское творчество доступнее. Но ничего подобного: первая книга была всего лишь репринтом издания 1993 года (стихи 1990—1992 годов), вторая же является сокращенным вариантом третьей, состоящей из стихов 1999—2001 годов с присоединением усеченного варианта «Предграничья» (СПб.: Борей, 1994). Стихи 1995—1998 годов составили книгу «Купание в Иордани» (СПб.: Пушкинский фонд, 1998). То есть из трех десятилетий (Кривулин вел отсчет своей поэтической зрелости от 1970 года) более-менее обозримо лишь последнее.
        Читатель, лишенный возможности наблюдать за постепенно разворачивающейся перспективой, в сущности, не обладает достаточным материалом для аналитической работы: в его распоряжении лишь пятьдесят стихотворений, вошедших в книгу «Обращение» (Л.: Сов. пис., 1990). Что же касается действительно представительного парижского двухтомника 1988 года, то он доступен лишь тем, кому его автор в свое время подарил.
        Неслучайно название последней книги «Стихи после стихов»: начиная с Перестройки Кривулин, явно понимая, что его поэтика сложилась в исторически иное время, несмотря на изменения, и порой достаточно радикальные, своей манеры, начинает подчеркивать именно это ее отклонение от «нормы». Так появляются «Слабые стихи» (самиздатский журнал «Часы» (1986, № 63) — около сорока нигде больше не публиковавшихся стихотворений) и явственно манифестирующие локальность (а лучше сказать — «темпоральность») «Новое зрение», «Стихи весны 1987», «Стихи из Кировского района», «Стихи лета 1993 года» — и так вплоть до «Стихов юбилейного (то есть 2000. — С.З.) года». Как аудитория Кейджа, имеющая определенные представления о том, что может, вообще-то, происходить в филармоническом зале, аудитория Кривулина мыслилась хорошо узнающей его старую манеру, которую он и теперь иногда использовал, но уже как цитату или, скорее, как аллюзию. Так, кульминацией «Слабых стихов» после минималистских, напоминающих Целана, повторений в свободном стихе нескольких ключевых фраз:

            много всего
            слова
            много слов больно много
            или далее:
            много всего
            много больше
            нежели думал
            или ближе к концу:
            голая речь
            горячая
            голая речь
            без тени иронии

становится постепенное возвращение в стихи размера и рифмы, а затем резкое удлинение строки

            егеря с ротвейлерами на склоне горы
            черные простыни (здесь горела трава)
            и я горю я сгораю не от жары
            но как зерна попавшие под жернова
            каменный диск небесный вращается наверху
            перетирая сухую солоноватую персть
            в нежную нечеловеческую труху

        Короче говоря, мы, так или иначе, подходим к необходимости проследить становление поэтики Кривулина с начала 70-х, и тут возникает вопрос о контексте, о поколении. Родившись в 1944 году, поэт принадлежал к поколению появившихся на свет в конце и сразу после войны, естественным образом (тотальное падение рождаемости) отделенному от предыдущего, к которому, в частности, принадлежали Александр Кушнер и Виктор Соснора, Леонид Аронзон и Иосиф Бродский. Это были не попавшие в Оттепель, не в смысле легитимированной советским обществом карьеры (Аронзон с Бродским тоже в нее не вписались), а в смысле эпохальном, историческом.
        Совершенно отчетлива их манифестация отказа от неоромантической парадигмы 60-х с героем-мачо, такой явственной у Бродского («Я входил вместо дикого зверя в клетку / выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке...»), Сосноры («Художник пробовал перо, как /... тренер бицепс...»), приход ей на смену совсем иной героики, коренящейся в самой культуре, в самой поэтической ткани:

            Дух культуры подпольной, как раннеапостольский свет,
            брезжит в окнах, из черных клубится подвалов.
            Пью вино архаизмов. Торчу на пирах запоздалых,
            но еще впереди — я надеюсь, я верую — нет! —
            я хотел бы уверовать в пепел хотя бы, в провалы,
            что останутся после — единственный след
            от погасшего слова, какое во мне полыхало!

        Кривулинские стихи взорвали эгоцентрику шестидесятников: в них вместо бесчисленных оттенков «я» на равных правах поселились с одной стороны Тютчев и Пастернак, Дейнека и Шостакович, а с другой — бомжи, ветераны колониальных экспедиций, какие-нибудь лимитчицы-минетчицы. Своим, таким нехарактерным для «инновационного проекта», гуманизмом поэт словно бы совершал вылазку на «территорию противника», требовавшего изображения «духовной красоты человека труда»:

            почерк девичий округлый семиклассный
            адреса на стенке предложенья разновидности любви
            дескать я на все на все уже согласна
            вся как мертвая — но плоть мою порви
            оживу и легче снега лягу
            рядом с голубями на карниз
            превращается душа в томительную влагу
            тяжелеет сердце тянет сердце вниз
            ............................
            лучшая пора цветенье праздник райский
            вид на внутренний замусоренный сумрачный эдем
            где сойдешь с ума от невозможной ласки
            не шепнув ни разу: Господи, зачем?

        Возникает ощущение того, что религиозный пафос Кривулина имеет некий привкус средневековых эгалитарных ересей. Вообще религиозность семидесятников знакова. Она не свойственна в такой мере ни шестидесятникам, ни тем, кто пришел позднее, и именно она придавала выпуклость враждебному образу советизма как мира мрака, рассекаемого лучом веры.
        Шестидесятники уходили в мир частной жизни (Кушнер), в романтическую смерть (самоубийство Аронзона в Тянь-Шаньских горах). Семидесятники и восьмидесятники, голосом которых в поэзии стали стихи Кривулина, — в котельные и сторожки, где стала складываться принципиально новая культура, даже более чем культура, «вторая действительность», со своей структурированной самиздатовской литературой в виде многочисленных долголетних журналов, Клубом-81, объединившим около сотни поэтов, писателей и переводчиков, религиозно-философскими семинарами, с постоянно проводившимися выставками Товарищества экспериментального изобразительного искусства. Это был настоящий «ленинградский культурный ренессанс», выросший во многом из небывалого раньше, религиозного переживания и свободы (внутренний, «исподний» свет как внутренний импульс к крику в стихотворении «Не для излития»), и равенства и братства:

            среди раздавленных жизнью, изъеденных мелкой заботой,
            среди издыхающих от нелюбви
            чем я отмечен? — говно из говна, большеротый
            головоногий птенец, и невидимые соловьи
            зачем окружают меня, прогибая и пеня пространство?
            ................................
            вогнутый, вдавленный силою в клетку грудную,
            что я за щебет во мне?

        Но это был и последний всплеск петербургской поэзии перед ее тягостным упадком в 90-е. И он, этот упадок, стал в каком-то смысле доказательством подлинности этого искусства, подтвердившего самой гибелью глубочайшую жизненную достоверность.
        Да, времена переменились и потребовали для успеха иного, более актуального имиджа: Кривулин умер не на гребне своей славы, но имеет ли это отношение к бессмертию?


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service