Александр Мелихов. Интернационал дураков. — М, : ПРОЗАиК, 2009.
Сирена воздушной тревоги — вот что такое новый роман (трилогия) Александра Мелихова «Интернационал дураков». Почему сирена? Почему воздушной? Потому что главные несчастья подстерегают нас на «воздушных путях». Потому что беда уже здесь, над нашими головами. Или, точнее, у нас в головах. Самая страшная опасность наших дней, грозящая человечеству вырождением, — это рационализм, утилитарность, «поругание красоты», культ пользы и комфорта. А также забвение сказок, грез, идеалов, химер, фантазий, фантомов, иллюзий, возвышенных обманов и красивых слов.
То есть, говоря прагматически, в романе дана моральная критика современности.
Обвинителем выступает главный герой трилогии, не названный по имени «я-повествователь». Автор доверяет ему выразить свои принципиальные, задушевные идеи. Бросить в политкорректное лицо опошлившегося в комфорте человечества облитые горечью и злостью слова.
Слова решительно те же самые, которые произносит сам от себя автор как таковой, Мелихов-публицист. В романе вовсе нет какого-либо заострения или смягчения авторских идей. Автор и его герой высказываются в унисон, с равной страстью, с равной серьезностью. И на одни и те же темы.
Ну, вот хотя бы... Пример забавный. Оказавшись среди «заплаканных камней Стокгольма», герой «со злобным торжеством» накинулся на ... представьте себе, Нобелевскую премию. Это, оказывается, шарлатанство: «афера планетарного масштаба». Что ж, и Александр Мелихов утверждает то же самое. В статье «Нобелевская премия как сомнительное предприятие» («Деловой Петербург», 14.07.2008).
В недавнем интервью Елене Елагиной («Новая газета», #27, 18.03.2009) автор целиком и полностью поддержал своего героя: «Всестороннее поругание красоты — нежелание жертвовать ей даже малостью, стремление поставить ее на службу ординарности, комфорту — первый признак упадка цивилизации. Ведь все прекрасное — не только наслаждение, утешение для нас, оно еще и упрек, что сами-то мы недостаточно хороши. А современный человек, который всерьез возжелал сделаться мерой всех вещей, упреков не терпит. Все должно служить ему, высшее должно служить низшему».
Вот и герой-повествователь возмущен: «Сам херр Фройд тому порукой: человек алчное и злобное животное, а потому все должно служить человеку».
Сочувственно, едва ли не восторженно изложил идеи героя Алексей Семкин в своей статье «Последний романтик эпохи постмодернизма. Несколько слов о романе «Интернационал дураков»«. Ради объективности сошлюсь на его характеристику: «В каких отношениях находятся реальность и греза? И почему так необходима человеку сила мечты? Потому что уж больно страшна действительность. Единственное спасение — в «поэтических иносказательностях, которые для того и сочиняются, чтобы скрыть чудовищную наготу бесхитростной реальности». Беспощадная честность автора заключается в том, что это касается не только любого из воспринимаемых объектов, но и воспринимающего субъекта: «кто из нас, по совести, не жалок и не достоин презрения в качестве физического лица, физического тела!» И он, и она, и вы, и я имеем смысл только в мире мечты — идеала («в царстве химер — в том единственном мире, где мы чего-то стоим»)».
Рецензент щедро цитирует безапелляционные «афоризмы» героя (хотя вот этот, кажется, не привел: «Сказки — наша иммунная система. А рациональность — это СПИД»), но полагает, что претензии автора и героя на абсолютную истину не раздражают. Неужели не раздражают? Нет, уверяет критик: в романе слышна дружеская к читателю интонация размышления и самоиронии, а герой и автор откровенно показывают путь к своим умозаключениям. Безапелляционно скажу, что в этом рецензент ошибается. Автор намеренно пишет так, чтобы раздражить и уязвить. Никакого пути к своим умозаключениям он не показывает, а вместе со своим героем гвоздит и гвоздит читателя намеренно грубыми бездоказательными приговорами. Собственно, моральная критика бывает именно и только такой. В дружески ироничной интонации громокипящие предупреждения о гибели цивилизации не высказываются.
Благодарю Алексея Семкина за возможность воспользоваться его суждениями и объясняю, почему сама не стала излагать концепцию героя и автора. Я давний поклонник прозы Мелихова и столь же давний оппонент его «теории идеальных грез». Дебаты об идеальном кончились тем, что мы поссорились. Из-за химер и миражей. Из-за фантома — сочиненного автором героя.
В условном мире романа и во внероманной реальности герой и автор «нокаутируют» упорное несогласие одним и тем же приемом. Чисто фрейдистским, несмотря на презрение к «херру Фройду». Оппонента обвиняют в неблаговидных целях и затаенных интересах, в желании спрятаться от неприятного знания. Точно так же, как психоаналитик за упорным «сопротивлением» пациента подозревает душевную травму, самообман, скрытые комплексы.
«От участи котлет нас всех защищает только ни на чем не основанная сказка, защищает почтение к человеческому образу...» — настаивает герой. И автор.
Нет, отвечаю я (уже лет десять отвечаю). От участи котлет нас всех защищает реальность. Реальность многотысячелетней истории человечества, в которой оно на страшном опыте убеждалось, что от превращения человека в котлету ничего хорошего не бывает. Но, к сожалению, до сих пор еще не убедилось...
Впрочем, в споре рождается не истина, а испорченные отношения и радикализация позиций. Может быть, я и не стала бы так долго и жестко возражать против «теории грез» (все-таки мечты имеют некоторое значение в человеческой жизни), если бы автор и каждый его новый герой не высказывались все категоричнее. Понятно же, что Мелихов хочет добра, взыскует красоты и вообще он «за все хорошее против всего плохого». Но неужели он вместе со своими героями не видит тех опасностей, которые приносит с собой «греза»? В двадцатом веке «великие грезы» (коммунизм, нацизм, фашизм) устроили человечеству такую мясорубку с котлетами, что до сих пор оправиться не можем.
Герой взрывается гневным пафосом: «Человек — ничтожество, плесень, когда действует сам. Он бывает прекрасен только тогда, когда сквозь него говорит — им говорит! — что-то бессмертное, понимаете?». Как не понять! Сквозь многих людей до сих пор говорит тот самый призрак, который бродит по Европе. А мы вынуждены слушать.
«Самая суть либерализма — высшее служит низшему» — припечатывает герой. И это давно знаем. «Сущность буржуазии — эгоизм, сущность фашизма — героизм» — знаменитый муссолиниевский плакат. Вся Италия была увешана.
Героя спрашивают: «Вы считаете, что правды вообще не существует?». Он чеканит: нет! «Сказать «я более прав» — все равно что сказать «мои интересы важнее твоих»«. А потом на каждой странице твердит: я прав, а вы дураки, я прав, а вы пигмеи, я прав, я прав, а вы жулики. Если не признаете мою правоту...
Что ж, пророки, они такие.
Парадокс, фокус, загадка текста не в этом. Перед нами все-таки не трактат и не проповедь, а роман. Причем именно любовный и даже любовно-эротический.
Автор ставит своего героя в типичную ситуацию — «русский человек на рандеву». Убеждения героя-идеолога, его нравственная состоятельность должны быть проверены чувством любви. Так завещано классической русской литературой. И что же получается? К необъятному удивлению читателя, автор начинает унижать, осмеивать и порочить своего героя-единомышленника, приводя его к полному личностному краху и даже сумасшествию (то ли самоубийству — последнюю сцену романа можно понять двояко).
А начинается все вполне мирно. Любовь — прекраснейшая из грез, любовь — сказка двоих друг о друге, ведущая к «упоению мирозданием». «Любовь бывает одна — платоническая, стремление смертного к бессмертному». Любовь — солнце, облако, водопад, птица. И т.д. и т.п. В общем, известные «красивые слова». Но для героя красивые слова и грезы — это и есть самое важное. «Наш мир погибнет, когда перестанет грезить». Для героя любовь — это действительно сказка и стремление к бессмертному. И читатель с оторопью следит за тем, к чему эти милые банальности приводят, когда становятся руководством к действию.
Обретя великую любовь к дальней родственнице по имени Женя и встретив взаимность, герой... — что сделал? Уехал от нее поскорей и подальше. «Греза погибла бы от любого воплощения, хоть в браке, хоть в безбрачии. А так она жива по нынешний день». Что думала об этом брошенная «греза», героя не озаботило: «Не знаю, скучала ли она по мне, но я-то по ней точно не скучал. Ибо ни на миг с ней не расставался. <...>Я и свою женитьбу с гордостью посвятил незримой Жене...».
Каким образом эта женитьба могла произойти, остается нераскрытым секретом. Ведь брак — это предельная «утилизация» любви, а герой пресекает в зародыше и куда более слабые «покушения» на чувство. Например, желание на него «опереться»: «Кто же опирается на птицу?..». На птицу не опираются, на облаках мебель не перевозят, в водопаде белье не стирают. Любовь — жажда бессмертного! В результате таких возвышенных выкладок возникает аховая расстановка сил: герой, его спивающаяся жена и две любовницы, сходящие с ума от ревности.
Зрелище этого любовного четвероугольника читатель наблюдает во всех подробностях. Смешных, грустных, скандальных, сексуальных. Но повествователь исполняет еще и нечто вроде арии Лепорелло из оперы «Дон Жуан», сообщая, что любовниц у него не две, а «тысяча три», и он им всем «служит». Неясный момент романа. Читатель проинформирован, но никакой картины не возникает. Попросив объяснений, я услышала от автора, как это нужно понимать. Герой обладает волшебной способностью улавливать чужие мечты. Встретив женщину, он становится воплощением ее грез и тем самым ей «служит». Такой у автора был замысел. В романной реальности он не воплотился. Поверить невозможно. А если постараться поверить, то подобный образ жизни носит весьма неприглядные названия. Но автор настаивает: это служение! Да в чем же оно состоит? Гм. В том, что герой позволяет себя обожать. Издали. «Не то важно, чтобы любимый человек был рядом, — намного важнее, чтобы он был хоть где-то. Чтобы было чего ждать». Эта идея в романе повторяется неоднократно. Герой гневается, что женщины «желают видеть своих любимых в пределах досягаемости» : золотую рыбку любви хотят посадить в аквариум! Героиня, наделенная тем же именем Женя, что и юношеская «греза» героя, устает от ревности, лжи, двусмысленности и прочих «водопадов и облаков». Она уезжает, исчезает — так же, как сам герой когда-то исчез из жизни Жени-первой. Круг замкнулся, и пророк грез полез кидаться с крыши. Зачем, спрашивается? Ведь «хоть где-то» уехавшая Женя существует же. Вот и грезил бы на здоровье дальше, как теория велит.
Переходя с морально-житейского уровня на идейно-композиционный, замечу, что столь резкая сшибка между пафосным утверждением и насмешливым развенчанием теории героя оставляет впечатление не парадокса даже, а непродуманности. Но оставаться с таким впечатлением не хочется. Вот и ломаешь голову: в чем секрет?
В «порядке информации» недоумевающий читатель узнает еще об одном событии: у героя погиб «исступленно любимый» сын. «И с тех пор его тень повсюду проступает на обоях или штукатурке, сколько бы жилищ мы ни переменили. И это наполняет меня болью и мужеством. Теперь про меня уже никто не скажет, что я никто. Потерять сына — это красиво». Вместе с героем читатель объездит всю Европу от Норвегии до Испании, переменит множество жилищ и ни разу, ни единого, не увидит никакой тени. Трудно понять, зачем потребовался трагедийный мотив, обозначенный, но не воплотившийся. Может быть, автор намекает, что герой давно безумен? Что ж, безумный пророк — образ с глубокими традициями. Но краткая «информация» (одним абзацем на шестисотстраничный роман) эту конструкцию не держит.
Однако догадку о безумии может поддержать еще один мотив. Герой утверждает, что героиня бросила его не потому, что не захотела быть «тысяча третьей» (пусть даже первой из тысячи трех), а потому, что он... потерпел поражение в состязании с Богом. Ибо героиня была верующей. Но то же самое, как ни странно, говорит и автор в интервью «Новой газете», отменяя мысль о «безумном пророке».
Это новая тенденция в творчестве и в идейной эволюции Мелихова, который до сих пор был последовательным атеистом. Что ж, тенденция закономерная. Если истины нет, если рациональность — это СПИД, если даже практические успехи науки — это «подтасовки и взятки», то религиозной иллюзии не противостоит ничего. Герой пытался защищать атеистическую позицию рациональными аргументами — и автор привел его к поражению. Так вот в чем дело! Идеалы героя достаточно высоки, чтобы он имел право на моральную критику современности. Но проверка любовью доказывает, что есть более высокий идеал — религиозная вера, до которой герой подняться не смог. Что ж, тогда идейное построение романа предстает логичным. Но во мне автор получает уже не просто оппонента, а противника.
|
