В «Обратной стороне луны» (М.: Эксмо, 2010) герои — неприметные «люди толпы», которые живут в страшно узнаваемом Балахонье, городе с остановившимся временем.
— Почему ваш любимый Старгород сменило Балахонье?
— Балахонье — не столь древний город, как Старгород. Это тоже Россия, но Россия южная, в Балахонье живет другой народ, протестный. Молокане, разные неформалы, пришельцы, там меньше чувствуется барский гнет, хотя этими землями и владели помещики. Там во главе всего пшеница и свиньи, а это совсем не то, что рожь и коровы.
— Судя по всему, за Балахоньем и его жителями скрывается реальный город, в котором вы были не раз. Что вас туда привело?
— Мне — северянину — захотелось поехать на юг, чтобы понять, что там происходит. И я поехал и увидел то же варево, только с чуть другими ингредиентами. Процесс умирания деревни, например, там чуть подзадержался, но все равно идет, и очень скоро их километровые деревни, населенные пенсионерами, сменят латифундии с крупными землевладельцами. Туда вовсю уже залезли банки и большие денежные тузы, поскольку зерно и семечки иначе отдают деньги, чем картошка и овес.
— Многие рассказы сборника — это почти физиологические очерки, очень реалистические, но в них происходит что-то странное. То народится единорог, то за зеркалом откроется зазеркалье. Почему вам важна эта мистическая составляющая?
— Знакомые сказочные сюжеты дают возможность объемнее показать сегодняшние процессы. Сказочная составляющая нужна для того, чтобы погрузить читателя в обыденную жизнь.
— Но это же парадокс! Сказка, чтобы погрузить в обыденную жизнь?
— Сюжет — воронка, затягивающая в действительность. Вот делает человек кораблики, после того как его списали на берег, а затем умирает и является героине капитаном своего игрушечного корабля… кажется, тут и объяснять ничего не нужно.
— Почему вас так прикалывают все эти пьяницы, их толстые жены-тетки, всякие маргиналы, неудачники, гадалки?
— Потому что «всякое дыхание да хвалит Господа». Каждый человек достоин того, чтобы его поняли. У каждого героя своя судьба, у одного из них прозвище Доля, но так можно было назвать и всю вещь. Балахонье — собрание современных судеб.
— Но вам скорее интересен «народ», чем интеллигенция?
— Да нет. Я вглядываюсь в любого человека. Кстати, интеллигентных героев в книге много. «Народ» — понятие пафосное, из прошлой эпохи. Черты народные, конечно, остались, но «Таинственная Русская Душа»… разве это не скучно? Существуют люди, живущие в своей истории, и точка.
— Подзаголовок «повествованье в отмеренных объемах» — это сознательное цитирование «повествованья в отмеренных сроках» Солженицына?
— Совершенно сознательное. Так случилось, что, во-первых, это действительно повествование. Я слепил из рассказов некое целое. Его лучше назвать повествованием, нежели повестью. Во-вторых, это и в самом деле отмеренный объем, потому что многие рассказы писались для «Русского репортера». В-третьих, мне не нравится «Красное колесо» как художественная проза. Повествование вязнет и разваливается с первого же тома, там, мне кажется, дело не в сроках, а в объемах.
— Кстати, об объемах. Мне всегда казалось, что у вашей прозы эпическое дыхание. Когда ждать романа, повести?
— Надо, чтобы он родился. Но, по-моему, и эта книга — единая, вылитая. Понимаю, что роман пишется по-другому. Но мне кажется, это новое. Я не знаю ничего похожего.
— Еще кажется, что в Балахонье, несмотря на разные «приметы времени», все то же, что и сорок лет назад.
— Приметы нового времени везде свои. Москва и вся остальная страна живут и жили в разных измерениях. Перемены в провинции, конечно, колоссальные. Люди сидят в интернете, но в целом там время тягучее, минута длиннее, чем в Москве. В Балахонье 80 000 населения и 10 вузов, по-моему, совершенно ненужных. И больше в городе нет ничего. Все заводы стали. Одна девочка заканчивает сельхозинститут, а ее отец, который сидит в администрации города, говорит: на кой черт мне такой специалист, она пять лет обучалась тому, что и бабушка ее в свое время изучала. И называется это «высшее образование».
— И что же с этим делать?
— Странный вопрос. Писатель не предлагает лекарство, а, слава Богу, странствует по жизни. Смотрит. Смотрит. Смотрит. И иногда садится к столу. И когда на чистом листе появляются всякие люди, настойчиво вылезают и не желают уходить, тогда кажется, что ты все делаешь правильно. А правильно ли это на самом деле, честное слово, не мне судить.
|
