Леонид Юзефович: «Я — рассказчик историй»

Интервью:
Николай Александров
Газета, 25.07.2002
        — Насколько закономерен переход от романов о Путилине к «Казарозе»?
        — На самом деле для меня этот переход естествен. Как историк я долго занимался историей гражданской войны, у меня есть книга о бароне Унгерне «Самодержец пустыни», а в последние годы все собираюсь и никак не могу приступить к документальной книге о Якутском походе генерала Пепеляева.
        Если я когда-нибудь ее напишу, это будет история двух смертельных врагов, которые встречались на поле боя и тем не менее очень уважали друг друга поверх всех идеологических барьеров.
        Речь идет о красном командире, латыше Иване Строде и белом генерале Анатолии Пепеляеве. Последний постоянно упоминается и в «Казарозе». Один из лучших, если не лучший из колчаковских генералов, он в то же время был человеком левых убеждений, состоял в партии народных социалистов, симпатизировал эсерам. Наверное, он остался бы в истории просто как один из генералов Гражданской войны, если бы не его поход в Якутию в 1922—1923 гг.
        Тогда он пытался дойти до Якутска, но был остановлен, попал в плен на берегу Охотского моря. Он обратился с призывом к эмиграции не продолжать борьбу с советской властью, и ему смертную казнь заменили десятью годами заключения. Он вышел, отсидев десять лет.
        Существуют очень странные архивные документы о нем. О том, что он встречался, например, с Ягодой. После освобождения его поселили в Воронеже, как раз в то время, когда там жил Мандельштам. Он учился на истфаке Воронежского пединститута и был расстрелян уже в 1938 году, когда брали всех подряд. У него есть сын — он жив до сих пор, я с ним переписываюсь. Ему восемьдесят семь лет, он живет в Черкесске. Раньше жил в Гаграх, но после грузино-абхазской войны бежал в Черкесск. Когда-то я даже написал повесть, связанную как раз с генералом Пепеляевым. И роман «Казароза» родился из моих бесконечных папок с выписками из газет и архивных документов, в которых, как мне кажется, я сумел уловить ту трудноопределимую субстанцию, обычно называемую «духом времени».
        — А «дело эсперантистов», которое в центре романа «Казароза», тоже не выдумано?
        — Нет, это, конечно, все придумано. Но все реалии соблюдены абсолютно. Я всегда отвечаю за точность исторических деталей в моих романах, будь то детали монгольской этнографии или подробности бытования языка эсперанто в России в двадцатые годы.
        — А почему вдруг эсперанто?
        — В моем романе эсперанто — просто модель идеологической системы и пример того, что делает жизнь с любой идеологией. На эту тему у меня есть очень давняя повесть. Но это был тот юношеский эмоциональный порыв, наполнить который у меня в ту пору не хватило ни интеллекта, ни жизненного опыта. Кто-то сказал: для того чтобы понять чувства, испытанные в юности, надо прожить жизнь. Когда-то я описал эсперанто как модель советской идеологии. В те годы мысль о том, что еретик страшнее иноверца, казалась невероятно свежей и оригинальной. Теперь это банальность. Но эсперанто как потрясающая модель, на которой очень многое можно понять, — это осталось.
        — То есть иллюстрация того, как любой искусственно придуманный канон, едва появившись, начинает распадаться на фракции и изводы.
        — Да, конечно. Он начинает распадаться, дробиться. Начинается вражда между течениями...
        — Мысль об эсперанто пришла сама собой или вы увлекались этим языком?
        — Нет, увлечения не было. Просто в один момент пришла мысль, что эсперанто — то стеклышко, через которое можно увидеть двадцатые годы. На самом деле единственное временное смещение, которое существует в романе «Казароза», заключается в том, что все описанное в нем — борьба течений, расцвет эсперанто — происходило чуть позже. Это не двадцатый год. Это, скажем, двадцать пятый год. Но мне хотелось эти события совместить с гражданской войной. Мне хотелось показать, как идеология растворяется в течении жизни, как человек становится белым или красным по чистой случайности.
        Существует же масса анекдотичных историй на эту тему. У Юрия Трифонова в романе «Старик» есть, скажем, такой эпизод. Человек в 1917-м приходит в аптеку — у него заболела дочь — и просит рициновое масло. Он обращается к провизору и спрашивает, нет ли у них рицинового масла. Тут же этот провизор берет его под руку, ведет в подвал, где собирается какая-то белогвардейская подпольная организация. Оказывается, вопрос «Нет ли у вас рицинового масла?» — пароль. И вот жизнь человека меняется из-за того, что он приходит в аптеку и спрашивает про рициновое масло.
        А в моей книге об Унгерне описана история двух молодых людей в Чите, которые любили одну девушку, работавшую кассиршей на вокзале. И когда Читу взяли красные, то один из них пошел в вокзальную охрану. Девушка была хорошенькая, и, когда она продавала билеты, к ней приставали мужчины. И он охранял ее. Для этого он пошел к красным. Когда пришли белые, его соперник настучал на него. Его посадили в тюрьму, он бежал и позднее возглавил один из партизанских отрядов. Вот эта случайность выбора, не зависящая от идеологии, меня и волнует.
        Например, барон Унгерн на вопрос о причинах его похода в Монголию отвечал так: «Случайность и судьба». В то же время я избегаю формулировать такого рода идеи непосредственно в тексте романа. Это должно прийти само собой, с наплывом чувства, из которого что-то потом в человеке оседает. А чувство, как и воспоминание, всегда держится на выразительных и одновременно точных деталях. Без них невозможно воссоздать «шум» ушедшей жизни. Моя философия (она все-таки в «Казарозе» тоже есть) рождается из этого «шума».
        — Насколько принципиальна детективная основа?
        — Ну, что такое детективная интрига? Это просто способ организации романного пространства, и ничего более. Удобный для меня способ. Подозрение, которое падает на человека, — это испытание, сквозь которое человек проходит. Это тот луч, тот фокус, в котором он раскрывается. Если первые два романа путилинского цикла еще можно с некоторой натяжкой назвать детективами, то «Князь ветра» и «Казароза» — это детективы лишь по форме.
        Детективная основа сюжета — точно такой же литературный прием, как всякий другой. Это просто условность, ничуть не большая, чем если бы я написал роман в письмах. Вообще в моих детективах нет рационального замысла преступления. Там есть цепь роковых случайностей, которые так сплетаются, что приходит смерть. Это, в общем, тип романтического письма. Своего рода неоромантизм.
        Меня волнуют истории человеческого благородства. Вот, скажем, недавно купил в электричке сборник индийских народных рассказов и прочел там замечательную историю. Я бы в принципе хотел писать все с такого типа героем. История такова.
        Существует в некоей индийской деревне богатый человек, который помогает всем беднякам. И слава о нем плывет по всей провинции Раджастан. Когда начинается восстание против англичан, этот человек становится во главе повстанцев. Его силой обстоятельств выталкивает наверх, потому что он признанный лидер. Восстание разгромлено, он теряет все свое имущество. Скрывается в джунглях, питается дикими плодами, пьет воду из ручья. Денег у него нет — все пропало. За его голову объявлена награда в тысячу рупий. Однажды он сидит на берегу ручья и видит, что на другом берегу сидит человек и горько плачет. Он подходит к нему и спрашивает, что случилось. Человек ему говорит, что было сильное наводнение и затопило рисовое поле, утонул единственный буйвол, нечем кормить семью, они обречены на смерть, и вот он идет к такому-то (и называет имя этого человека), который, по слухам, помогает всем беднякам. Может быть, он сжалится и поможет. Тогда этот бывший богач, бывший вождь повстанцев, тоже начинает плакать от сострадания. Отплакавшись, он говорит: «Я тебе помогу».
        Они идут в город, приходят к английскому губернатору. И бывший богатый человек говорит ему: «Ты обещал за голову такого-то тысячу рупий?» — «Да» — «Вот он перед тобой. Дай мне тысячу рупий — и я отдаю себя в твои руки». Английский губернатор тоже начинает плакать, а затем отдает ему тысячу рупий. Деньги, естественно, тут же переходит к человеку, который потерял буйвола и рисовое поле. Но английский губернатор отпускает и этого бывшего повстанца, настолько он потрясен. Вот история, в которой есть потрясающая страсть, надежда, сила чувства и благородство...
        Возьмем тех же Пепеляева и Строда. На судебном процессе они говорили друг другу комплименты, хотя перед этим Строд оборонялся в крепости, построенной из мерзлого оленьего навоза, а Пепеляев ее штурмовал. Строд сидел в крепости месяц. Эта была безумная война. Осада Трои! Правда, с одной стороны 150 человек, а с другой — 300. И Строд с Пепеляевым переписывались, их переписка сохранилась. Выходит человек от Строда, несет письмо Пепеляеву. Пишет в нем потрясающие вещи. Пепеляев отвечает и с человеком отправляет письмо обратно... Кстати, они были расстреляны в один месяц в 1938 году... Строд позднее был начальником Дома офицеров в Томске. Взял к себе на работу младшего брата Пепеляева, Михаила. Он был художником и расписывал Дом офицеров (Михаил тоже был репрессирован и умер в лагере)...
        — А город, описанный в романе, — он реален?
        — Это моя родная Пермь. Все названия улиц, вся топография города — все абсолютно точно. Человек, знающий Пермь или живущий в Перми, может узнать и вспомнить многое. Мне не нравятся романы, действие которых происходит в вымышленных географических пунктах.
        — Для вас это было принципиально важно или просто так легче «строить» произведение?
        — И то, и другое. Когда четко себе что-то представляешь, из этого вырастает некая философия, некий мир. Когда придумываешь, то невольно возникает соблазн легких путей. Почему я прямо не называю в романе город Пермью? Не знаю. Как-то не сложилось. Но в следующем моем романе, где действие будет происходить там же, но не при красных, а при белых, это уже будет именно Пермь...
        В принципе существуют художники слова и рассказчики историй. Я — рассказчик историй. Мне бы хотелось написать такую историю, которую можно будет пересказать своими словами, и она при этом ничего не потеряет. В истории про английского губернатора и вождя повстанцев стиль ведь не важен. Но это — недостижимый идеал.
        — Наше время вроде бы не располагает к рассказыванию историй. Историю как тип повествования вытесняет анекдот.
        — В значительной степени да. Но все-таки мы любим читать истории. Конечно, сам я беллетристику читаю мало. Мне теперь гораздо интереснее исторические исследования, мемуары, эссеистика. Но иногда... Как у меня сын говорил... Мы взяли котенка — кота, и сын, ему тогда было года четыре, говорит: «Папа, может быть, теперь у нас котята родятся». Я говорю: «Миша, ты что? Ты же знаешь, детей рожают женщины, котят — кошки». Он говорит: «Пап, конечно, я это знаю. Но иногда-а...» В смысле — всегда есть надежда на чудо. Для меня тоже существует, это «но иногда-а»! Иногда тебе рассказывают историю, и ты вдруг понимаешь, что никакая публицистика, никакая эссеистика с этим не сравниться не может. С настоящей, мощно рассказанной историей.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service