Ирина Муравьёва — один из самых популярных на Западе авторов русской женской прозы. Её произведения выходят в Англии, Франции, США, где писательница и проживает с семьёй. Когда-то она окончила филфак МГУ, работала в московском музее Пушкина. Переехав в Америку, преподавала в Гарварде, но в 90-е годы её целиком захватило литературное творчество. С тех пор в свет вышли сборники её рассказов "Филемон и Бавкида", "Жена из Таиланда", романы "Весёлые ребята" и "Любовь фрау Клейст". Её рассказ "На краю" вошёл в эпохальный сборник "26 лучших произведений женщин-писателей мира", а роман "Весёлые ребята" в 2005 попал в шорт-лист Букеровской премии. Корреспонденту "Эхо" удалось побеседовать с Ириной в Москве, куда писательница приехала презентовать свой новый роман "День ангела".
— А, "Эхо планеты"! Знаю, знаю, — воскликнула Ирина в начале нашей встречи. — Недавно в Америке читала в вашем журнале интервью с моим сводным братом художником Леоном Стейнмецем. Интересно получилось.
— Спасибо за комплимент журналу. Ирина, в своём романе "Любовь фрау Клейст" вы критикуете русских эмигрантов в Америке, которые ходят только в русские аптеки и бани, распивают русский чай с блинами и смотрят только советские фильмы. А для вас самой не характерен подобный синдром?
— Конечно, он неизбежен для любого российского эмигранта. И не только российского. Венгры, итальянцы, вьетнамцы — все эмигранты живут в США своими оазисами, обособленными островками, не интегрируясь в американское общество полностью. Выплыть с суверенного островка удаётся тем, кто вступает в смешанные браки и, конечно, их детям. Важен здесь и "рабочий" фактор. Например, мой муж в большей степени интегрирован в американское общество, чем я, так как работает в американской компании. Я же сижу дома и пишу книги. При этом у меня нет той "русской клаустрофобии", которая свойственна отдельным нашим эмигрантам, особенно пожилого возраста, которые не владеют языком и ходят только в русские магазины и общаются исключительно с русскоговорящими. Впрочем, у них зачастую и выхода-то другого нет.
— Чувствуете ли вы себя американкой?
— Абсолютно нет.
— Знакомо ли вам такое понятие, как ностальгия?
— Слово "ностальгия" в данном случае не совсем верно. Я тоскую по тому миру из моего детства, которого уже нет, по Москве того времени, по Плющихе и снегу, но это ностальгия не сегодняшнего дня.
— Почему вы уехали в эмиграцию?
— В 1972 году уехал мой сводный брат Леон Стейнмец, о котором я уже упоминала. У нас с Лёвочкой общий папа, мы очень дружили в детстве, и мне его стало сильно не хватать. Да и у нашего отца было желание вырваться за железный занавес, поскольку он считал себя человеком западным. Папа родился в Черновцах, которые ещё были на тот момент частью Румынии и учился некоторое время в местной гимназии. Ему пришлось немало пережить в СССР — вначале он попал на фронт, а в 1943 году был сослан в Сибирь, где, кстати, и встретил мать Леона. Но это уже другая история... Так вот, папа часто шутил, что "слишком задержался на Востоке". Но главной причиной эмиграции был мой сын. Я, как совершенно сумасшедшая мать, очень не хотела, чтобы он в начале 80-х загремел служить в Афганистан.
— Вы больше не преподаёте в Гарварде?
— Я ушла оттуда ещё в начале 1990-х. Гарвардский период длился в моей жизни лет шесть. Как вы знаете, в России я была литературоведом, исследовала творчество Пушкина. Спустя несколько лет после переезда в США поступила в Брауновский университет, где получила степень доктора философии, что по российским меркам приравнивается к кандидатской степени. А докторскую я писала по теме "Дети в романах Достоевского". Кстати, сначала предполагалось, что я буду писать её по-английски, но я так тянула с этим, что в итоге мне разрешили написать диссертацию по-русски. На английском были только сноски, вступительная глава и заключение. Что касается Гарварда, там я преподавала русский язык. Но потом возникла ситуация, требующая смены места работы и переезда куда-то к чёрту на рога — в университет другого города. Ни моя семья, ни я не были к этому готовы. В довершение ко всему, надо признаться, что с какого-то времени я стала воспринимать филологию как абсолютно мёртвую науку. Вот я и засела за прозу.
— В романе "Любовь фрау Клейст" вы иронизируете над американской научной средой, где царят интриги, карьеризм и сплетни. Как вам кажется: то, что вы описываете, свойственно любой научной среде или у американцев есть какие-то свои тараканы?
— Конечно же, подобные явления отличают научный мир в целом. Впрочем, они свойственны любой среде, но у научного мира — свои специфические страсти и сюжеты, своя особая драматургия. Мне, например, вспоминается неприятный эпизод, связанный с одним очень амбициозным и самолюбивым профессором. Этот субъект родился в Японии, куда в своё время сбежали из России его родители. Основным его языком был, соответственно, японский. В Америку он попал в возрасте 10 лет и впоследствии стал русским славистом. К другим представителям этой специализации он относился подозрительно. Напрямую он не "накатывал" на нас — двух аспирантов-славистов. Но, как это принято в Америке, стал строчить жалобы в деканат с какими-то глупыми претензиями, дескать, мы не так сидим, пересмеиваемся, перешёптываемся. Скандал возник буквально на пустом месте.
— А как произошло ваше превращение из литературоведа в литератора?
— Это случилось как-то само собой. В человеке что-то раскрывается, и он внезапно осознаёт, что отныне хочет сочинять. Когда я занималась литературоведением, то совершенно не представляла себе, что когда-нибудь буду писать прозу.
— Возможно, сам факт вашей эмиграции сыграл здесь не последнюю роль?
— Вполне возможно. Как любой стресс, как любая перемена участи.
— Одна из ваших первых книг вышла в специальной издательской серии "Женский почерк". А вы сами делите прозу на мужскую и женскую?
— Не стоит воспринимать это деление на уровне стереотипов. Некоторые почему-то считают, что женская проза — это что-то связанное с аксессуарами, косметикой. А я считаю, что женская проза всего лишь менее аналитическая, а мужская — более выстроенная и продуманная. На самом деле есть много хорошей и качественной женской прозы, просто исторически сложилось так, что настоящую прозу миру дала всё-таки сильная половина человечества. И в наши дни женская проза тонет в бескрайнем море мужской литературы.
— Живущий в Америке поэт Бахыт Кенжеев считает, что на Западе русские писатели существуют в своеобразном гетто. Вы согласны с этим?
— Я считаю, что писательское гетто за рубежом создаётся самими же писателями, которые весьма уютно чувствуют себя в его стенах. Кому-то, впрочем, удавалось вырваться на большие просторы. Например, Владимиру Набокову, Иосифу Бродскому. Мне кажется, что, несмотря на то, что последний как поэт состоялся в Ленинграде, американские и английские поэты и интеллектуалы стали ему со временем ближе, чем питерские коллеги по цеху.
— У вас не было мысли писать на английском, чтобы как-то интегрироваться в американскую литературную среду?
— Нет, я не чувствую этот язык настолько тонко, чтобы писать на нём. Для меня и читать-то по-английски — некий труд, и я не получаю от этого процесса никакого удовольствия.
— В вашем творчестве часто соседствуют темы любви и смерти. Например, роковая фрау Клейст переживает множество романов, каждый из которых заканчивается чьей-то смертью. Сходные мотивы звучат и в романе "Портрет Алтовити", и в вашей ранней повести "Мещанин во дворянстве". Для вас любовь — это обязательно нечто трагическое?
— Совсем не обязательно. Просто мне никак не удаётся создать сказку о любви со счастливым концом.
— В этом же романе чувствуется, что русская героиня Даша куда ближе и понятнее вам, чем роковая немка фрау фон Клейст, о которой Даша сочиняет книгу. Это обусловлено какими-то ментально-национальными особенностями?
— Когда я пишу, мне проще идти через родной язык, через своё прошлое... Если бы я придумала "а-ля западное произведение" с западными персонажами и именами, мне было бы тяжелее, я бы не чувствовала себя естественно.
— С кем из коллег по цеху вы общаетесь в Штатах?
— Моим близким другом является поэт Владимир Гандельсман. Также дружу с поэтами Людмилой Штерн, Наумом Коржавиным. При этом хочу подчеркнуть: я ни с кем не общаюсь по "литературным критериям", а дружу просто в силу человеческой привязанности, и литературный контекст здесь ни при чём. В Нью-Йорке есть своя русская литературная тусовка, имён называть не буду. В ней люди сами себя читают и сами себя издают, но я не имею к этому сообществу никакого отношения.
— Ведёте ли вы в США какую-то публичную деятельность вроде встреч с читателями?
— Боже упаси! Мне как-то неловко. Если бы я, сойдя с ума, устроила в русском магазине, с владельцами которого дружу, какую-то самопрезентацию, я чувствовала бы себя, как если бы вышла на публику в купальнике.
— Литература является для вас источником дохода?
— Нет, конечно. Но у меня работящий муж, которого вполне устраивает, что его жена литератор.
— Вы считаете, что сочинительство требует свободы?
— Абсолютно убеждена в этом. Литературную деятельность я могу совмещать только с ведением домашнего хозяйства. Впрочем, Иосифу Бродскому удавалось совмещать творчество с работой. Правда, он преподавал студентам не каждый день и рассказывал им о том, что было интересно ему. Это не та работа, которая может навредить руке.
— Нравится ли вам что-то у современных авторов?
— Ну, если брать совсем уж современных, наверное, нет. Впрочем, симпатию вызывает Михаил Шишкин: с удовольствием прочитала его "Венерин волос". Близко также творчество Александра Кабакова. А вот женскую прозу я не читаю. Мне это не интересно. Мне нравится Людмила Улицкая как человек, как личность, но её роман "Даниэль Штайн, переводчик" я не осилила.
— В своё время вас номинировали на российскую премию "Большая книга". Какие чувства вы испытывали в тот момент?
— Я была почти уверена, что премию не дадут. У меня на такие вещи интуиция. Не знаю даже, следует ли говорить об этом в интервью, впрочем, скажу. Так вот, мне кажется, что подобные премии расходятся среди своих людей. Ни о какой объективности в данном случае говорить не приходится.
— Пять лет назад с романом "Весёлые ребята" вы вошли ещё и в шортлист Букеровской премии.
— Самое смешное, что я узнала об этом постфактум. В отличие от вас я даже не помню точно, в каком году это случилось. Значит, несерьёзно всё это было. Я не рассчитываю на подобные награды и в будущем.
— Что для вас значит признание?
— Мне, конечно, хочется, чтобы меня читали. Я не совсем свободна от честолюбия. Но главное для меня — не суетиться. А самое-самое главное — писать как можно лучше. Я считаю, что обладаю незначительным художественным аппаратом. А ведь чем чаще музыканты тренируются, чем совершеннее их техника. Так же и с писателями. Я вспоминаю, как в начале творческого пути меня буквально "вело", и была в этом некая первозданная свежесть, которую я с тех пор боюсь утерять.
— Некоторые критики отмечают, что ваши произведения обладают особым музыкальным звучанием. У вас нет музыкального образования?
— У меня и слуха-то никакого нет. Когда я пою, муж считает, что я специально фальшивлю. А что касается музыкальности прозы... Когда ты пишешь, то просто входишь в некий ритм, который сопровождает тебя на протяжении всего процесса создания произведения, и музыка слога звучит сама собой.
|
