«Все наши письмена – автопортреты души»

Интервью:
Константин Мильчин
Книжное обозрение
Книга Майи Кучерской «Современный патерик» вышла в издательстве «Время» три года назад, но обсуждают ее до сих пор. Коротенькие – иногда смешные, иногда страшные – истории о современной православной церкви вызвали у одних восторг, у других раздражение, одни посчитали ее гимном религии, другие – пасквилем. Сейчас у Кучерской выходит в том же «Времени» новая книга – «Бог дождя». О новой книге и о вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей» биографии великого князя Константина Павловича рассказывает сама Майя Кучерская.

– Что было раньше написано: «Бог дождя» или «Современный патерик»?

– Не помню. Кажется, первые истории «Патерика» появились до «Бога дождя», точнее, первого варианта «Бога дождя», а последний вариант «Бога дождя» появился после «Патерика», потому что у «Бога дождя» – два варианта, один 1996-го, другой 2006 года... Что можно сказать совершенно точно, так это то, что книги эти отражают разные эпохи в жизни православной церкви. «Бог дождя» – о рубеже 1980-х–1990-х, о том необыкновенно чистом и юном для церкви времени, когда створки вдруг распахнулись – и повеяло свежестью. Было столько трепета во всей этой нарождающейся церковной жизни. «Патерик» теснее связан с сегодняшним днем, когда церковь уже вошла в силу и все стало иначе. Вкус гречневой каши, которой нас кормили в 1989 году в только-только открывшейся тогда Оптиной пустыни, был совершенно райским. Все сидели, ели и удивлялись: что же это такое? Обычная гречневая каша, но почему так божественно! вкусно?! И вот прошло десять лет, мы снова приехали, и... каша как каша, обычная вареная гречка – понимаете?

– То есть все началось с гречневой каши?

– Да просто в первый наш приезд эту кашу варили для десяти паломников, а в следующий – для двухсот. Сначала маленькая кастрюля на домашней плите, потом большой армейский чан. Это рациональное объяснение. Наверное, существуют и другие, более тонкие, но мне не хочется говорить о них, скажем так, всуе.

– Что было писать проще?

– Наверное, «Патерик». По очевидной причине. Короткий рассказ, из которых эта книга состоит, сел и написал. Роман, даже маленький – сел и... не встал.

– Можно сказать, что у этих книг общая философия?

– Я не очень хорошо понимаю, что такое философия. Если допустить, что это представление о том, в чем конечная цель человеческой жизни, то философия моих книжек, наверное, такая: конечная цель всякого пути – стать человеком. «Будь человеком!» – вот главная заповедь Божия. А «Патерик» и «Бог дождя» – о том, как страшно и как трудно ее исполнить.

– Расскажите поподробнее про реакцию на «Современный патерик».

– Было много трогательного. Рождественские открытки из каких-то далеких монастырей, женских, мужских, с благодарностью, благословениями, приглашениями приезжать, пожить у них в обителях, набрать материал для нового Патерика... Письма по электронной почте – очень теплые и дружеские – от священников, особенно от священников почему-то. Кто-то, конечно, рассердился, но их было отчетливое меньшинство, и я до сих пор не понимаю, что их так огорчило? Все, что пишет про современную жизнь православной церкви «Московский комсомолец», например, – в «Патерике» этого ведь нет. Не зря же Лев Данилкин высказал гипотезу, что «Патерик» – это пиар-проект Московской патриархии. А самые жесткие мои читатели, причем все сплошь честные христиане, и вовсе сказали: «Какие-то детские сказочки ты написала. На самом деле в церкви все гораздо хуже!»

– И еще по поводу реакции: у меня сложилось мнение, что на «Патерик» обиделись больше неверующие, чем православные. Так ли это?

– Это не так. Больше обиделись православные, главное обвинение: так писать о церкви – бестактно, бесстыдно. Мне их не разубедить. Я устала повторять, что бестактно молчать, бесстыдно жить в душной православной резервации, закрывая глаза на происходящее в мире, и не пытаться откликаться на это с состраданием, а не ожесточенно, обличительно... Стараться греть, греть его, этот мир, греть и любить. Не делать этого – путь духовно бесперспективный. «Патерик» – именно такое пробивание головой (и она у меня до сих пор болит) стены, стоящей между верующими и неверующими, церковными и нецерковными людьми. Попытка сказать и тем, и другим: «всюду жизнь».

– Теперь про «Бога дождя»: можно ли считать, что роман автобиографичен? Насколько герои книги пересекаются с реальными людьми?

– Мне кажется, любой роман автобиографичен. Все наши письмена – это автопортреты души. И пересекаются не столько герои, сколько время. Время зафиксировано, как мне кажется, с документальной точностью. Конец 1980-х – начало 1990-х, именно так все и было, так вот, тогда жили люди моего круга – студенты филфака МГУ. Кто-то ходил на сейшны, хипповал, ездил по трассе, кто-то просто прилежно учился, кто-то крестился и начал новую церковную жизнь, молился, постился, как сумасшедший, а некоторые, кстати, пытались все это соединять. И моя героиня именно из тех, кто хочет жить сразу всеми жизнями одновременно.

– В 1980-е годы, когда происходит действие «Бога дождя», вера была фрондированием. Но ситуация поменялась. Скажем для меня, когда я учился в школе, фрондированием был подчеркнутый атеизм. Значит ли это, что сейчас, парадоксальным образом, путь к вере будет сложнее?

– Да сейчас труднее, потому что тогда сама вера, крещение и обращение – все это было овеяно немножко дымкой запретности. И обращение к христианству было нонконформистским шагом, даже еще в конце 1980-х. Теперь все поменялось, и не креститься – вот это будет нонконформистский шаг. Но все это – политическая ситуация, приход священников в школу или их неприход, атмосфера запретности – к христианству, к его сути не имеет никакого отношения. И на самом деле приходит в церковь не тот, кто как-то реагирует на ее модность или ее оппозиционность, а тот, кого очаровало само учение, – вот кто становится истинно верующим.

– Я не верующий, но, скажем так, сочувствующий. И мне кажется, что преподавание в том или ином виде православия в школе лишь навредит ему. Религия превратится в очередной тошнотворный ненавистный предмет, где-то между страшной литературой и не менее страшной алгеброй.

– Совершенно согласна. Тут еще один нюанс: любая обязаловка, даже самая прекрасная на свете обязаловка, все равно становится тошнотворной и противной. Вот хотим мы ввести в школах основы преподавания православной культуры, ну так начнем для начала с преподавателей, с учебников. Потому что то, что я видела, ныне существующие учебники – это на грани кощунства. Может, прежде чем вводить такой предмет, стоит открыть институт по подготовке преподавателей по предмету? С жестким конкурсом и специальной учебной программой, предполгающей не только изучение Священного Писания и знания нескольких языков, древних и новых, но и знакомство с современной культурой, музыкой, литературой.

– Перейдем к «Константину Павловичу»: как вы выбирали этого героя? Или герой выбрал вас?

– Великого князя в герои мне помог выбрать один замечательный филолог и историк, Александр Львович Осповат. За что ему постоянная благодарность. Лет сколько-то назад мы ехали по городу Лос-Анджелесу в его машине в наш университет, где Осповат и сейчас профессорствует, а тогда я была его аспиранткой. Я мычала что-то невнятное – о том, как мне хочется найти какого-нибудь такого второго царевича Димитрия (я про него много писала в тот момент и думала), историческую фигуру, которая породила целое облако мифов, легенд, сказок всяких. Но только чтобы мой царевич жил не в XVII, а в XIX веке. Осповат задумался, сделал затяжечку и сказал: «Константин Павлович!» Мне хотелось его расцеловать. Потому что это действительно удивительный персонаж, его мифическая и реальная биография совершенно не совпадали друг с другом. В великом князе Константине многое сошлось. Такой фатальный лузер и юрод.

– Вам не кажется, что Константин Павлович – необычайно трогательный персонаж?

– Когда кем-то занимаешься десять лет, а примерно столько и прошло с момента нашего разговора в Лос-Анджелесе до завершения книги, этот персонаж становится тебе как бы уже и родственником. Объективно трогательным великий князь Константин не был – на его совести десятки самоубийств. Он был отвратителен в гневе. Наконец, он постоянно бежал от ответственности, – в том же 1825 году, появись он в Москве лично, крови определенно пролилось бы меньше. Но меня он все равно трогает, по-родственному, знаете ли. И еще потому, что в нечеловеческих условиях, в которых как член императорской фамилии был воспитан и жил, он сумел сохранить человечность, искренность и с какой-то очаровывающей наивностью никогда не умел жертвовать личными отношениями, пристрастиями ради политических целей. В общем, всю жизнь отстаивал право быть частным лицом, по рождению и месту, на которое его поставила судьба, им не являясь.

– Вы сейчас пишете что-нибудь новое?

– Конeчно, пишу. По строчке в месяц. Не месяца без строчки – вот такой у меня ритм. Во-первых, я сейчас делаю биографию Лескова для «Жизни замечательных людей». Она будет совсем в другом духе, чем «Константин Павлович», менее научная. Мне бы хотелось, чтобы эту книгу прочло максимальное количество читателей. А еще я пишу повесть, доминанта которой такая: «это повесть о пошлости». Точка.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service