Время собирать камни
Арсений Ровинский. Зимние Олимпийские игры. — М.: Икар, 2008.
Леонид Костюков
Новый мир
2009, №5
|
|
|
Давайте начнем с очевидного, потому что остальное будет слишком неочевидно. Арсений Ровинский – несомненно, состоявшийся самобытный большой поэт, очень хорошо понимающий, что он хочет делать и делает. Если попробовать как-то грубо его отклассифицировать – как некий вид животного отнести к какому-то классу, не посягая на уникальность вида, – то это линия Мандельштама, то есть столбовая линия русской поэзии. Предельно сжатое, как бы заархивированное письмо, с очень длинными шагами от слова к слову, от ассоциации – к следующей. Очень гордое письмо, откровенно пренебрегающее наивным читателем и его трогательными ожиданиями. Конечно, это эпос – в том смысле, что не лирика. Если еще уточнить, – в том строгом смысле, что Арсений Ровинский отдает себе отчет в существовании вещей, превосходящих чувствилище автора, и не делает кумира из своих переживаний. С другой стороны, автор с полным (лирическим) накалом переживает коллизии чего-то большего, чем его (автора) отдельная жизнь. Конечно, не только эмигрантский опыт сближает Ровинского со Сваровским и Швабом. Воистину, прекрасен их союз. Творческое усилие пронизывает стихи Ровинского снизу доверху – от отдельного слова до архитектуры целого. Про слово – не голословно. Например – пострелушки, дихторша. Вот, пожалуй, чуть менее тривиальное соображение – из двух равноправных форм бытования стихи Ровинского выбирают скорее письменную, чем устную. В них хочется вглядываться – и лишь изредка произносить. А вот вам подтверждение этого наблюдения – рифма «дверного – немного». Она именно что бумажная, произнесение разрушает ее. Что еще? Возможно, главное – о чем бы ни писал Ровинский, он пишет о Родине. Впрочем (казалось бы) – о чем еще писать эмигранту?.. Остальное, повторяю, фундаментально непонятно.
Начинаем, например, искать сближения Ровинского с другими поэтами – и радостно находим, да как-то подозрительно легко, словно улики, подброшенные настоящим преступником мнимому. Разборки А. Ровинского с Б. Пастернаком отражены в дельном предисловии Дмитрия Кузьмина. А мы попробуем увидеть что-нибудь посовременнее. Стр. 26, начало стихотворения:
Кто они, где живут, что вызывает смех их, что их тревожит, что заставляет плакать?
Тут можно подыскать пару – да не хочется, потому что Арсений Ровинский попал не в какую-то частность, а в точно узнаваемую интонацию Михаила Айзенберга. Стр. 28, короткое стихотворение целиком:
Из пепла Мурома и суздальского праха котлы с живой и мёртвою водой доставлены по слову Мономаха и слиты подле ямы выгребной.
Дизайн и копирайт, вот что меня волнует. Налимы в омуте, русалки на воде — уже мне не понять, о чём они толкуют, в коломенских лесах, в небесной слободе.
Это уже Александр Еременко. И вообще, и в частности:
И Шуберт на воде. И Пушкин в черном теле. И Лермонтова глаз, привыкший к темноте... Я научился вам, блаженные качели, слоняясь без ножа по призрачной черте.
Как будто я повис в общественной уборной на длинном векторе, плеснувшем сгоряча. Уже моя рука по локоть в жиже черной и тонет до плеча...
Стр. 29, начало:
Концерт музыканту важнее искусства, как Брежнев сказал. И трудно с ним не согласиться – ведь он Шостаковича знал…
Согласитесь, Пригов-Иртеньев. И не зря я привел номера страниц – это натуральный парад соответствий. Стилизации? Зачем? Нет. Пародии? Нет. Скорее – подбор отмычек. Сквозное впечатление от примерно половины книги – ускользание. В стихотворении угадывается нечто главное; открываешь следующее, чтобы уточнить свое смутное предположение – а там угадывается главное, но уже другое. В какой-то момент даже кажется, что ускользание и есть основная тема книги. Но потом понимаешь, что Ровинский ощупывает нечто настолько огромное, что детали с трудом складываются в целое. Как в известной притче про слепых и слона, с тем только трагическим отличием, что слона хотя бы зрячий в состоянии окинуть взглядом, а это – никто. Впрочем, давайте раскроем карты – речь, конечно, идет о Родине. И велика она не только физико-географически, но и, так сказать, системно. То есть неуютный простор по ту сторону вагонного окна – это, конечно, Родина. И столик в вагоне-ресторане – Родина. И неудачник, и герой, и эскимо, и граненый стакан, и натюрморт из икорки. При этом разные элементы сочетаются в разные системы, но системы между собой как бы не пересекаются. Я лично видел на Арбате, как кришнаит пытался впарить специальную литературу казаку. Впечатление поразительное – не карнавала, а участника одного карнавала, по ошибке попавшего на другой. Но загвоздка в том, что никакой ошибки в Арбате нет. И Родина – это все сразу. Трагедия и анекдот одновременно. И много чего еще. Поневоле вспоминается отрицательный герой «Терминатора-2», робот из жидкого металла, очень пластичный персонаж, легко мимикрирующий под кого угодно, но не просто так, а ради своих гнусных целей. А потом и он погибает в чане кипящего металла, а напоследок еще по разу воплощается в эти чужие лица. И его немножко жаль. (Дурного – немного). Кстати, родственный терминатору образ тоже есть у Ровинского, – в стихотворении, давшем название книге, то есть ориентировочно ключевом:
Левой рукой она отключает процессор левого глаза, правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву, коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы, ей нужно только подумать — «плыву, плыву». В Шереметьеве мама сказала — «Стране нужно олово», папа сквозь слёзы добавил — «Не ссы, дружок». Плохо ей, очень плохо, она опускает голову, и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок.
Москва для Ровинского не то чтобы город и даже не медикамент, а скорее настроение, ощущение. Впрочем, это стихотворение не такое уж туманное. О нем хотя бы можно говорить на языке смещений и сдвигов. Олово вместо золота, ноздри вместо глаз. Такие замены по идее должны давать смеховой эффект или – в случае неудачи – не давать смеховой эффект. Здесь они дают другой эффект – странно-печальный. И голубой цвет становится зловещим, как у Есенина, где голубые рты. Еще о смещениях и сдвигах.
Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне, да рябиною чёрной постреливай вместо свинца, чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца, а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.
Какая потрясающая последняя строка. И по ритму она выравнивает анапест чуть ли не в гекзаметр (хотя это невозможно). И рифмы нет – чтобы острее выделяться. И ощущение тревожной потери вроде бы вытекает из смысла, но давайте прикинем – сердце и должно быть безмозглым, а так как оно было не в груди, а на ладони, то уж беды не будет, если слетит. Но ощущение не тает; как-то опасно лежат слова…
Начало стихотворения:
В Киеве, в Киеве я…
Не повторил бы – мы бы легко поверили: в Киеве. А так возникает сдвиг, «ненужное» усиление, как бы очень в Киеве – и парадоксально лично я начинаю сомневаться. Тому, кто действительно в Киеве, не надо уговаривать себя, что он в Киеве. И Киев, вслед за Москвой, получается суммой иллюзий, ощущением… Еще одно небольшое стихотворение целиком:
по улице Советской уже который год троллейбусы не ходят не бегает народ «проезд закрыт, товарищ!» — говорит мне гражданин «объезд по Комсомольской и Розы Люксембург!»
я трогаю берёзу стволы других дерев а если я здесь вырос родился например химер в окошко видел ангелочков милый друг
Ложный намек на Ахмадулину, потом какая-то интонационная перекличка с Окуджавой, но нарастает сдвиг, особенно в предпоследней строке: если, например. И страшноватая последняя строка…
Арсений Ровинский собирает камни – пришла пора. Точнее, фрагменты немереного тела. А потом другой витязь найдет пузырек мертвой воды – глядишь и срастется. А потом (дай Бог) третий подольет живой воды – и подымется. Это в лучшем случае. А что случится тогда со стихами Арсения Ровинского? Тогда они отойдут в прошлое. Знаете, есть такие стихи, которые буквально сами хотят, чтобы их запомнили. А вот эти стихи искренне хотят, чтобы их забыли. Такое ощущение… Прекрасные стихи искривленного времени. Стихотворения, присланные из Дании. (Шутка.) Еще одно небольшое целиком, где преломляются, как в нескольких стеклах, несколько «родин»:
С высоты невысокого здания виден лес, журавли за рекой. Вот один улетел на задание, вот отправился следом другой.
Задохнись от прозрачности газовой, тишины этих белых высот, никому никогда не рассказывай, чтó в твоих сухожильях поёт.
После двух в совершенном беспамятстве заскочи в гастроном угловой, на орехи потрать, что останется, и за слово ответь головой.
Вероятно, надо сказать несколько слов и о самой книжке как издательском продукте. Издано хорошо и стильно, снабжено графическими иллюстрациями Ани Желудь. Графику как таковую оценить не возьмусь (да и с чего бы вдруг). А насчет способа сочетания стихов с иллюстрациями – я бы предпочел более прочную и менее явную связь, так сказать, глубоко-ассоциативную. А тут – перекличками, на одном гвозде. По-моему, Ровинский и Желудь вполне самодостаточны; тут художник не подчинился воле поэта. С другой стороны – отчего не попробовать и так…
|
|