Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Виктор Кривулин  .  предыдущая публикация  
Возвращение теплоты
Памяти Виктора Кривулина

14.08.2007
Досье: Виктор Кривулин
        Я бы хотел умереть, зная, что умираю
        смертью свободной,
        ничем не навязанной смертью.

        Виктор КРИВУЛИН
        «Посылка баллады». Март–май, 1978.


        Есть стихи, как бы заведомо отложенные про запас, на потом, надолго. В них нет того простого лиризма, который захватывает нас, прежде чем мы начнем что-то понимать. Такие стихи необходимо понимать с самого начала, так или иначе, но понимать: без этого не обойдешься. Поэтому они трудны. Это не только случай Баратынского и Тютчева (с которыми Виктор Кривулин всегда сознавал свое родство:

        Я Тютчева спрошу:
        в какое море гонит
        Осколки льда советский
        календарь,
        И если время –
        Божья тварь,
        То почему слезы
        хрустальной
        не проронит?),

но во многом и позднего Пушкина.
        Я думаю, что в этой трудности – единственная извиняющая причина тому, что поэзия Кривулина осталась у нас до сих пор по существу не оцененной и не получившей достойного обсуждения. Не извиняющих причин бездна, но говорить о них неинтересно. Поразительно, насколько больше внимания привлекли и привлекают стихи и проза, несопоставимые с тем, что делал Кривулин, ни по своей смысловой насыщенности, ни по формальной и культурной обеспеченности, ни по реальной новизне. Да что говорить – просто по своему словарю, по качеству слова. Впрочем, пожалуй, и не поразительно...
        Но теперь, прощаясь с Виктором Кривулиным, который всегда оставался для меня Витей (нашему знакомству почти тридцать лет), мне хотелось бы думать прежде всего о его поэзии: мне хотелось бы, чтобы именно об этом начали думать. Это важнее и интереснее другого: Кривулин – дитя артистического подполья и во многом создатель «второй культуры», Кривулин – выдумщик, любитель и постановщик авантюрных и абсурдных ситуаций, о котором и от которого все слышали столько невероятных историй; наконец, Кривулин последних лет – участник реальной политики, – все это в конце концов второстепенно в сравнении с его стихотворным трудом, музой которого была, как мне представляется, Клио, «ведьма истории». Так она названа в одном из вершинных стихотворений Кривулина – «Клио». Вот она, свидетельница истории, на вселенской панихиде:

        Всех отходящих целуя –
        войска, и народы,
        и страны –
        в серные пропасти глаз
        или в сердце ослепшее глин.

        Последнее сочувствие, необъяснимый и неожиданный прощальный поцелуй – как единственный итог всего «отходящего». Такой историчности, отстраненной и экстатичной одновременно, русская поэзия, вероятно, не знала. Эту возможность предоставило художнику наше время, которое называют «временем ГУЛАГа и Аушвица»: внеисторичного больше нет.
        А это значит: нет ничего абсолютно близкого, совершенно «своего» (поскольку человек не может отождествить себя целиком с историчным) – и нет ничего совершенно чужого. Отстраненность и втянутость требуется как-то согласовать. В лирику, как в летопись, входит все – но это не наивный, а метафизический эпос, «рот, готовый прилепиться ко всему».
        В лирике Кривулина реплики Мандельштама («выпуклая радость узнаванья», «наука расставанья») и Ахматовой («Как хорошо, что некого терять») перенесены в послекатастрофический мир. Глубина этого времени схвачена, как разлука, утрата, отсутствие. Это было открытием семидесятых. Медленно и болезненно выяснялось, что же, собственно, отсутствует. Среди другого – и это: тихий свет любви и любованья, фатально невозможный в джунглях советского быта.
        Все те, кто принимал эту увечную реальность за полную и настоящую, за неисторическую, оказались чужими – а ведь это были почти все! И часто – самые близкие: в такой чужой семье рос и Кривулин.

        Из брошенных кто-то,
        из бывших,
        не избран и даже не зван...

        Но открытие этого глубочайшего сиротства и уродства наличного существования несло с собой какую-то радость и свободу. Победа и простое благополучие в таком мире выглядели бы оскорбительно и смешно.

        Я выбираю пораженье,
        как выход или выдох
        чистый.

        Уже лет двести как некую свежую новость переживают скрещение поэзии и прозаизма. Но есть скрещение неожиданнее и труднее: это скрещение аналитичности и самозабвения, иначе – историчности и лиризма. Лирика по существу моментальна и точечна. Лирика, как определял ее Поль Валери, «членораздельно выражает то, что нечленораздельно пытаются выразить крики, слезы... поцелуи». Историчный же взгляд как будто бесконечно далек от того, чтобы выражать «слезы и поцелуи», – он исполнен внимания и вдумчивости. Но во что вдумывается кривулинский Летописец?
        Он пишет не хронику: он пишет «желанное пророчество о скором конце вселенной».
        История – разворачивание во времени «скорого конца вселенной» – у Кривулина оказывается вещью той же природы, что миф: историческое располагается везде и нигде, никогда и всегда.
        Но Летопись Кривулина знает другой «конец времен», внутри истории – конец человеческих времен.
        Финал стихов «Александр Блок едет в Стрельну»:

        Он шутил – и я смеялась,
        он казался оживлен...
        Две недели оставалось
        до скончания Времен.

        Ирония, патетическое проклятие, гротеск, холодная игра – все эти позиции отторжения истории стали отчетливо рутинными.
        Предложение Кривулина я назвала бы возвращением теплоты – но уже осознанной, знающей теплоты. Знающей, что утрата очеловечивает и мучение приобщает к «сердцу мира». Нужно ли говорить, что при всей программной имперсональности это и был интимно личный опыт?
        Никто из тех, кто общался с ним, не вспоминал о его увечье, о той боли, с которой он с детства жил, – казалось, как ни в чем не бывало, ничуть не напоминая при этом героев самопреодоления. Мы забывали, чего это стоит. И – с благодарностью ему – не будем вспоминать и дальше. Но не перестанем видеть:

        – Мы глаза, он сказал,
        не свои:
        нами смотрит любовь
        на страданье земное...
        Я сидел на грязной земле.
        Я шептал – не ему –
        «смотри».


  следующая публикация  .  Виктор Кривулин  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service