Волшебная палочка
О поэзии Тимура Кибирова

Валерий Шубинский
Октябрь
2000, № 6
Досье: Тимур Кибиров
        Тимур Кибиров. Интимная лирика . СПб., «Пушкинский Фонд», 1998.
        Тимур Кибиров. Нотации . СПб., «Пушкинский Фонд», 1999.

       

Слава Тимура Кибирова началась лет десять назад и достигла апогея где-то к середине 1990-х, а потом пошла на убыль.
        В своих ранних произведениях (в «Посланиях», в поэме «Сквозь прощальные слезы») Кибиров сумел выразить «несчастное» сознание советского человека времен крушения Империи. Сознание, одержимое ненавистью к своему прошлому и бесконечно зависимое от него. Способное высказать себя только через бесконечное перечисление имен и вещей, утративших всякую смысловую и телесную конкретность и ставших всего лишь подручными знаками. Эта поэзия казалась «безличной», на самом же деле у нее был вполне осязаемый лирический герой — просто чувства и мысли его были слишком уж типичны, массовы. Презрение к «слуцким» и гордость фактом знакомства (на четвертом десятке лет) с произведениями Набокова контрастировали с не слуцкой (какое там!) — со смеляковской, исаковской прямотой («Константин мой Устиныч, как трудно терпеть твоей дворни замашки..»). При этом Кибиров одно время считался чуть ли не постмодернистом (кажется, критиков сбивала с толку его любовь к ироническим цитатам).
        Но в середине 1990-х «совок» окончательно ушел в прошлое, а новую социальную реальность Кибиров использовать как материал не сумел (отсюда, кстати, злость на сумевших — например, на Пелевина). Одно время он обращался к «чистому искусству», несколько усовершенствовав свою технику. Трогательные усидчивость и усердие уже знаменитого стихотворца, взявшегося в некотором отношении за букварь, очень заметны в книге «Парафразис» (1997).
        В двух новых книгах никаких следов этой работы, однако, не отыскать. Кибиров пишет так небрежно, как и смолоду не писал. Видно, некогда изощряться — опять надо сказать нечто чрезвычайно важное... Или дело в другом?
        Слово автору: «Дидактика предыдущих книг, искреннее желание сеять если не вечное, то разумное и доброе, жизнеутверждающий пафос, сознание высокой ответственности и т. п. уступили место лирике традиционно романтической, со всеми ее малосимпатичными свойствами... «Это, конечно, шутка. Но в каждой шутке есть доля шутки, как принято нынче шутить. «Я хотел бы объяснить эти метаморфозы... падением статуса т. н. творческой интеллигенции... психосоматическими возрастными метаморфозами, однако истинные основания... лежат, очевидно, гораздо глубже».
        А вот образец традиционно романтической лирики — из первого же стихотворения :

        ... Вчуже
        забавно наблюдать, ей-ей,
        как год за годом спорят ужас
        и скука, кто из них главней
        в душе изму-у-у-ченной моей.

        Это — один из сквозных мотивов книги, мотив и впрямь традиционный; и как-то даже странно напоминать, что у Ходасевича и Георгия Иванова, к примеру, не говоря уже о Лермонтове, все было не так плоско. Да и основанием для скуки и ужаса были уж никак не «понижение статуса творческой интеллигенции «или» психосоматические изменения» и даже не ностальгия по тому, «что со Светкою вдвоем чувствовали мы, и со Светкою другой, и с Тамаркой» и т. д. Но не настолько уж простодушен Кибиров, чтобы этого без нас не понимать. В демонстративности, с которой он выставляет на всеобщее обозрение свою бытовую хандру («I can write this shit, I can read this shit, только что-то неохота, голова трещит»), есть вызов. Какой же?
        Если лирический герой ранних стихов Кибирова жил среди комсомолок-доброволок-давалок, ленинских портретов, стихов Евтушенко, полета Белки и Стрелки и т. п., то окружение героя «Интимной лирики» составляют главным образом ученые люди, читающие ученые книги, которые сам герой понимает не вполне, хотя очень старается. Место комплекса неполноценности, социально детерминированного, занимает комплекс персональный, и он вдохновляет Кибирова на язвительные выпады: «Мы говорим не «дискурс», а «дискурс», и фраера, не знающие фени, трепещут и тушуются мгновенно...»
        То же, что понимает герой в современных философских книгах, ему не нравится.

        Даешь деконструкцию! Дали.
        А дальше-то что? А ничто.
        Над грудой ненужных деталей
        Сидим в мирозданье пустом.

        ... И, видимо, мира обломки
        Держались еще кое-как
        На честном бессмысленном слове
        И на простодушных соплях.

        Нет, не исчезло желание сеять. В книге с демонстративным названием «Нотации» оно развернулось в полную мощь... Но характер многих «нотаций» соответствует совсем даже не русскому представлению о разумном и добром. И уж, конечно, совершенно не романтическому:

        Вор и волк —
        вас любила Марина,
        ну а я не люблю, пацаны:
        ваши финки, разборки, малины,
        ваш Высоцкий — страшны и скучны.

        Мент и пес —
        я б любил вас, ребята,
        только странно сложилось у нас:
        слишком часто менты вороваты,
        звероваты собаки подчас.

        Кибиров, собственно, всегда был певцом обывательского сознания, что не диво; диво то, что он — чуть ли не единственный в истории русской поэзии — этого ничуть не стеснялся. Герой «Нотаций» — обыватель добропорядочный и добрый, сытый и трудолюбивый, не желающий гибнуть ни за металл, ни за идеал, принявший всем сердцем протестантскую этику, но по-православному чувствующий свое перед лицом этой этики несовершенство. Этические нормы эти почерпнул он еще в детстве из романа «Айвенго» — «... А Дюма и сегодняшний ваш Деррида мне не нравились даже тогда».
        Не нравится Кибирову и Ницше. Потому что —

        По ту сторону зла и добра
        не отыщешь ты, Фриц, ни хера,
        кроме точно такого же зла
        при отсутствии полном добра.

        И вообще, «если бы Фрейду вылечить Ницше, вместо того чтобы нас поучать, если бы Марксу скопить капитал и производство организовать ну там, к примеру, сосисок...»
        Не зря Кибиров импонировал (своей человечностью) консервативным в эстетической области шестидесятникам, таким, как Ю . Карабчиевский. Не зря дали ему «шестидесятническую» премию «Северная Пальмира». Как ни язвил он над «отцами», а дело их по-своему продолжил, став в конце концов открытым, твердым и честным певцом открытого общества с твердыми, однако, моральными устоями и честными ментами.
        Две книги настолько дивно контрастируют друг с другом и настолько внутренне пародийны (каждая в своем ключе), что невольно закрадывается подозрение: уж не провокация ли все это на самом деле? Нет, провокацией (относительной, так как посвященные заранее понимают правила игры) это было бы под пером Д.А.Пригова. А Кибиров произносит все процитированное хоть и с вызовом, но от первого лица. И вызов-то как раз в том, что все произносится от первого лица, что дистанция между автором и лирическим героем, между речью и ее смыслом, между бывшим м. н. с. Запоевым и поэтом Кибировым стирается. Тут ему не Пригов родня . Был другой русский поэт. Козьмой Петровичем Прутковым звали.
        Публика и критика дали Кибирову основания считать себя гением. Козьма Петрович тоже считал себя гением — эту мысль внушили ему коварные друзья Жемчужниковы. А гению позволено дарить публике небрежные, неотделанные плоды вдохновения, беззастенчиво делиться мельчайшими переживаниями, проповедовать прописи...
        Есть в «Нотациях» вот такой лукавый пустячок — «Из Сельмы Лагерлёф»:

        Когда б мне волшебную палочку
        Иметь — аж подпрыгнул фрейдист! —
        Я сделал бы маленькой-маленькой
        Тебя и носил на груди.
        ..............................................................
        Но каждую ночь, моя милая,
        Я клал бы тебя на кровать,
        Махал бы волшебною палочкой,
        Нормальною делал опять.

        Кибиров, что ни говори, был рожден поэтом, но — маленьким-маленьким. Во второй половине восьмидесятых кто-то (положим, Дух Времени), проходя мимо него, махнул волшебной палочкой (господа фрейдисты, молчать!). И стал он большим — если не в художественном, то в социокультурном измерении. Сейчас уже он большой, пожалуй, лишь на свой собственный взгляд. Волшебство закончилось. Но при маленьком росте он сохранил повадки уставшего от подвигов великана.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service