Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Сергей Юрьенен  .  предыдущая публикация  
Беседка «Внутренняя Монголия»
Дмитрий Бавильский и Сергей Юрьенен о литературе и о себе

07.07.2008
Топос, 07.11.2005
Досье: Сергей Юрьенен
       

Детство-Отрочество-Юность


        Д. Бавильский.
Что считать романами и сколько их? Вот у меня помимо четырех «официальных» романов («Семейство паслёновых», «Едоки картофеля», «Ангелы на первом месте» и «Нодельма») есть ещё пара проектов, типа «Кортасара» и «Вавилонской башни». Меня всегда считали за многопишущего. Однако, по сравнению с тобой, Сергей, я все еще в подмастерьях хожу. Сколько ты написал романов? Какие из них кажутся тебе наиболее ударными?
        С. Юрьенен. А возраст, Дима? Разница во времени? По сравнению с тобой я написал непростительно мало. Считая с моими «евро» романами — дюжину. Но самый мой короткий «евро» — «Холодная война» — двадцать страниц всего.
        Ударные? «Вольный стрелок», «Нарушитель границы», «Беглый раб». Из последних, написанных в Европе, — «На крыльях Мулен-Руж», «Лавруша», «Входит Калибан»...
        Д. Бавильский. Почему именно они? Скажем, про свои я бы не мог сказать какие именно мне нравятся. Ну, уж точно не последний, скорее, первый, дебютный, самый рискованный и раскованный...
        С. Юрьенен. Почему мы любим свои первые, ты сам ответил; а я спрошу, куда уходит раскованность и вкус к риску? Каких «фо па» начинаем мы бояться с опытом публикаций?
        «Вольный стрелок» — поскольку я тогда с цепи сорвался. Хотелось написать все сразу — намолчанное за тридцать лет в Союзе. «Нарушитель» — поскольку авантюрный, поскольку учит, как классик выражался, полюблять жизнь. «Беглый раб» — это 80 страниц. Попытка создать канон «евроромана». Чисто для себя. Никогда не думал, что этот текст, впервые опубликованный в малотиражном альманахе будет замечен в России — в твоем, кстати, лице. До сих пор потрясен: как? Каким образом? В Танкограде?
        Но факт остается фактом, и без твоего эссе «Пепельная среда» отныне не обойдется никто из тех, кто будет изучать — если таковые найдутся — чем отличались в способах извержения своей, прости за выражение, пассионарности, русские «евророманы» от русских же «амеро»...
        Д. Бавильский. Преувеличиваете, Серж. Хотя статья, действительно, была хорошая. А как в Танкограде-городе? Хрен его знает. Рос как все и вместе со всеми. Вместе играли в какие-то игры, вместе читали одни и те же книги. У нас была компания, которая крутилась вокруг школьного библиотекаря Надежды Петровны Котовой. Она возилась с нами и возила на каникулы, ну, например, в Вильно...
        С. Юрьенен. Стало событием? Я тоже ездил в Вильнюс, в восемнадцать, что было связано с одиночеством и, как ни странно, американофилией. Литва, лесные братья, свобода — все это было до и после, тогда же главным содержанием поездки было, что приобрел там, где дефицита на все русскоязычное не было, статью Кашкина о Хемингуэе в либерально-молодогвардейском издании «Прометей». Помню поезд. Даже не поезд — электричку. Один был в вагоне, и все время строчил в записную книжку — как ты сейчас в ЖЖ...
        Д. Бавильский. А мы как раз попали в Вильно на волне освободительного движения. Это впечатляло. Но Надежда Петровна возила школьников не только в Прибалтику. Но и в Москву или в какой-нибудь Гродно.
        С. Юрьенен. Позволь оспорить: не какой-нибудь! В Гродно над Неманом начинал не кто-нибудь, а Василь Быков. И продолжал, упорно отказываясь переезжать в столицу БССР. Не говоря уже о себе: половина моего «Сына империи» — в том числе и «Гарнизон у западных границ» — происходит в некоем Пяскуве, приблизительно песочном городе по-польски, расшифрованном одним проницательным читателем.
        Повезло тебе с Надеждой Петровной, — но, кажется, только ты из всей группы это осознал...
        Не могу сказать, что у меня совсем уж не было аналогичных людей. Был директор минских центральных школ Владимир Игнатьевич Лепешкин, он же Уладзимир Ляпешкин, если верно спеллингую, — белорусский поэт. Этот русый богатырь, от которого веяло несокрушимым внеидеологическим здоровьем, носил значок десантника-парашютиста и отличался редкой проницательностью: мою авторскую натуру он разгадал, когда меня к нему привели в школу #4, чтобы записать в 3-й класс. И обязал выпускать стенгазету...
        Потом он меня, в нарушение закона об учебе по месту прописки, принял еще раз, в свою центральную школу #2, в 9-й класс — чем, возможно, спас от гибели в Заводском районе, где я был любимой мишенью локальных банд. Опять-таки с обязательством — быть главным редактором машинописного школьного журнала «Знамя юности». Там он санкционировал все мои публикации — от ностальгических стихов о Питере до сочинений с названиями вроде «Экзистенциализм — это гуманизм».
        Благодаря Лепешкину, я ездил в статусе поэта на фестиваль четырех республик (Эстония, Литва, Латвия, Белоруссия) в Ригу, откуда привез десятитомник Достоевского, а главное он дал мне свой билет на V-ый съезд писателей Белоруссии во Дворец Профсоюзов, где я застенографировал знаменитую речь Василя Быков против цензуры... «Фашист пролетел» — там об этом есть. Тоже, можно сказать, ударный мой роман.
        Д. Бавильский. Да, с Петровной мне дико повезло. Ведь вот что главное — мы на каждой перемене общались в библиотеке. Там книги пускали по кругу, как-то обсуждались...
        Но однажды ты понимаешь, что отличаешься от других, не опережаешь и не отстаёшь, но двигаешься в какую-то свою совершенно сторону. Это не очень приятное ощущение — вернуться в свой город, знакомый до слез, обоссанный во время пивных трипов на каждом углу, и застать одноклассников на той же самой стадии развития, на какой они были тогда... Раньше ты этого не замечал, а теперь вырос из этих отношений как из детских штанишек. Интересно только, каким они, в свою очередь, видят тебя.
        С. Юрьенен. Точно так же возвращался в город юности и я — сначала с Ленинских гор, потом просто из Москвы... поражало, как грубели школьные друзья. Однажды приехал даже в командировку от журнала «Дружба народов», летом. И обнаружил пустоту на месте «жизни без меня». Зной, трубы, бессмысленный индастриалз. Обдирая палец, крышечки срывал, вернувшись, с «жигулевского». Постучался к любимой в незабвенном прошлом, открыл папаша: «А Лена в Сочи»... Вот и все. Некуда стало возвращаться. А потом весь этот цикл оборвал Париж, стена, барьеры...
        Д. Бавильский. Геополитические спекуляции мне чужды, хотя можно было бы брякнуть что-то про границу Европы и Азии, Урала и Сибири, ведь разлом восточно-сибирской платформы проходит как раз возле моего дома на улице Российской.
        У меня был завистливый приятель, который успех молодых писателей и журналистов объяснял огромным количеством информации, которое обрушила на нас перестройка, де, мы жируем и паразитируем на неожиданно высвободившейся информационной энергии. Ну, не знаю... Ведь информации столько, сколько нужно тебе или ему... Отчего ж другие не жируют? Или он хотел сказать, что мы превратились в мутантов? Со стороны всегда всё просто и понятно. А вот как самому понять — чем же ты отличаешься и как стал тем, кем стал?
        С. Юрьенен. Для меня «перестройка», сугубо персональная, началась лет на 15 раньше, когда была «выбрана свобода». Аваланш информации — в том числе и об оставленной стране. Ровесников в эмиграции не было, и я, маргинал и там, фонтанировал в полном одиночестве, и на бумаге, и в эфире. Пока не вынесло в центр внимания.
        Д. Бавильский. Но я же внутри системы, да?
        С. Юрьенен. А что это значит, Дима? Вот с перестройкой многие из посюсторонних стали ездить, и количество этих заездов у них тоже стало «овнутряться»... Не то, чтобы по-новой охамели, но словно бы стал развиваться атавизм былой лояльности. Когда же все накрылось, повсюду здесь стало полно «двуликих янусов». Надо думать, что и там, по твою сторону...
        Д. Бавильский. Я про другое. Тебя тянет в социум, а меня в экзистенцию...

       

Сегодня и ежедневно за письменным столом


        Д. Бавильский.
Я про другое. Тебя тянет в социум, а меня в экзистенцию...
        Какие факторы оказались определяющими? То, что писал всегда, сколько себя помню и однажды количество перешло в качество. Или то, что в пять, что ли, лет, мама записала тебя в детскую библиотеку и расчертила тебе тетрадь под «Дневник читателя», где ты обязан был дать краткий пересказ книги и выставить ей оценку? Так я и работал над собой, а над чем ты работаешь, Серж? Или над чем только что закончил работать?
        С. Юрьенен. Есть рукопись, которую рано показывать, — про Париж 70-х-80-х. Есть третья книга рассказов под рабочим названием «Опыт пределов». Есть «Германия, рассказанная сыну» — книга факта, которую мы наговорили-написали с мамой за три месяца в Праге, как раз на фоне невероятной мерзости, которая происходила... Любопытно, что тошнотворность оставалась по ту сторону, я же тогда, перед своей «гражданской казнью», как это назвал правозащитник и писатель Тенгиз Гудава, необычайно расписался. «На крыльях «Мулен Руж», «Холодная война», «Лавруша»... Серию «евророманов» закончил текст «Входит Калибан». Предложил флагману московского либерализма, после продолжительного раздумья получил отказ. Но равнодушным сочинение не оставляет. Один наш классик вдохновился даже на экспромт, который не рискую привести полностью: Однажды старый каннибал жену приятеля.... Это короткий роман о том, что в советский период называлось деликатно: взаимопроникновение культур. Запад-Восток. Там я в кругу своих привычных тем, но с экстремальными антигероями.
        Д. Бавильский. «Классик» — это, как я понимаю, Юз Алешковский (вот бы его в «Топос» затащить!) Размыто рассказываете про последний роман, чтобы не смазать впечатление? Или чтобы дебютную идею не украли? А, вообще, много воруют? А ты, много воруешь?
        С. Юрьенен. Просто предпочитаю не говорить о том, что пока не стало достоянием узкого круга читателей, страшно далеких от народа. Защитой же копирайта не особенно озабочен. Краду ли? Нет. Сознательно, во всяком случае... Или ты имеешь в виду интертекстуальность? Меня однажды смутил не кто иной, как бывший глава НТС — помните такую аббревиатуру? Г-н Романов приехал в Париж склонять новоприбывшего члена СП СССР (а это помнишь?) к редакторству в журнале «Грани». Сейчас все это трудно объяснить, но я, сын честно погибшего советского офицера и пасынок офицера честно выжившего, держался — как бы тебе сказать? Заложив руки за спину.
        Именно в такой позе мы прогуливались по рю Бломе, что есть 15-ый аррндисман, на утреннем солнце, и вдруг от главы знаменитой политической организации слышу, что мальчик на лестнице в моей повести «Пятый угол» напомнил ему мальчика в рассказе Андрея Битова. Страшно был сконфужен. Во-первых, не помнил, где это у Битова мальчик на лестнице, во-вторых, мою питерскую лестницу заслужил себе сам, а в третьих — генсек НТС попал прямо в точку.
        Битов был вторым писателем, которого в жизни я увидел «лайв».
        Д. Бавильский. А первый?
        С. Юрьенен. Казаков Юрий Павлович. Третий же — вышеупомянутый Юз.
        Д. Бавильский. Когда я задумываюсь — зачем всё это, писать, издавать, переживать, напрягаться, то не нахожу ответа. Вот, скажем, Рита Меклина сомнений не знает, она говорит, что внутри неё заложена программа на осуществление какого-то количества текстов, которые кроме неё материализовать никто не в состоянии. Когда я думаю о себе, у меня нет такой уверенности. Понятно, что писать надо, исходя из того, что регулярное письмо даёт мне ощущение поведенческой нормы. Это как вовремя помыться, принять душ. Ну, да, отмыться или прокакаться. Хотя почему-то не хочется говорить о своей деятельности в сублимационных каких-то терминах. Я пишу, потому что я пишу. Вот сейчас не пишу. И ведь испытываю по этому поводу реальный дискомфорт. Но чтобы говорить о каком-то предназначении... Мне не нужна иголка от вечного примуса, я не хочу жить вечно.
        С. Юрьенен. Кто же хочет...
        Д. Бавильский. Кто-то, может, и хочет... Но вернемся к нашей сладости —письму. Как с этим у тебя? Почему ты вообще пишешь? Как регулярно? Нужно ли писать регулярно?
        С. Юрьенен. Лучше графа Толстого, вопрошавшего себя об этом, не придумаю... Инстинкт. Да, постоянно. Что значит, на практике, дискретно. Как у всех. Но все равно все воедино связывает литература. Нерегулярно нельзя, наверно — без угрозы атрофии. Помните знаменитое начало романа Чарльза Буковски «Женщины»: когда их у него не было, а длилось это целых четыре года до 50 лет, герой поддерживал кровоснабжение мануально. Sine linea ни дня...
        Д. Бавильский. Меня всегда поражали люди, способные ввязаться в текст с места и в карьер. Какая-то сложно выразимая эмоция, и этого оказывается достаточным, чтобы начать. Для того, чтобы мне решиться на нечто объемное, прежде всего, мне нужно найти такую «корневую» (как я её для себя называю) метафору. Которая должна отстроить здание романа на всех уровнях. Она должна всё обобщить и стянуть всё и всех в единый узел. Это самое трудное — найти, вычленить такую метафору, которая бы работала, как-то описывала современность. Именно поэтому я особой своей удачей считаю, если удаётся что-то придумать. Не чаще одного раза в пару лет. Начиная текст, какие задачи ты перед собой ставишь?
        С. Юрьенен. Узнать нечто новое, чего никогда не узнаю, если не напишу... Развлечь себя. А в идеале удивить.
        Д. Бавильский. Такой подход мне близок. Есть в этом что-то — узнавать посредством письма. Для того, чтобы понять, что я думаю о том или ином предмете, мне сначала о нём написать нужно. Я часто говорю, что думаю руками, кончиками пальцев, с той скоростью, какой они бегают по клавиатуре. Для меня письмо и есть способ познания, формулирования. Но, как правило, я узнаю и фиксирую что-то внешнее. Обо мне самом письмо рассказать не в состоянии. А в большинстве твоих романов явное автобиографическое начало. Ты все еще способны удивлять себя сам?
        С. Юрьенен. Реальность приходит мне на помощь. Спустя четверть века вышибающая, к примеру, с насиженной позиции, где писатели предыдущих поколений — тот же Газданов — работали до упора на благо своей страны. Смотрите сами: где был я, когда мы начинали этот трёп? Где оказался? Жизнь есть сюжет, слагаемый не нами... И в конечном счете я все это приветствую, всю синусоиду, все «американские горки», называемые «русскими» в Америке, все ап энд Дауны, надиры, апогеи и ведомую высшими силами со мной игру окказиональностей...
        Д. Бавильский. Кому посвящен твой текст «Платформа Токсово», в мерцании которого угадываются знакомые черты? Впрочем, мнения по поводу прототипа внутри редакции разошлись...
        С. Юрьенен. Правильно угадываются, классиков должно знать.
        Д. Бавильский. Должна ли быть у писателя «система письма»? Как должна строится твоя «система письма»?
        С. Юрьенен. Сидел бы где-нибудь в американском кампусе — другое дело. Но я на Западе даже не столько выбрал, сколько продолжил заданное мне существование, которое продолжает дробить меня — хотя бы только в смысле географии. Все те же скитания, иногда с видимостью респектабельности, иногда ganz unten — совсем, совсем внизу... Не самый идеальный образ жизни для системного подхода. Когда-то в юности я нашел образ для своей литературной жизнедеятельности. Ботанический. Капустно-луковый. Отслаивание.
        Д.Бавильский. Каким будет текст, когда ты дойдешь до кочерыжки? Или метафору эту опасно продолжать?
        С. Юрьенен. Основа лампочки, которая озаряет мое чтение перед сном, привинчена к сборнику дзен-буддистких коанов. Время от времени отвинчиваю этот сборник. Сказать откровенно, на 95 процентов тексты древних кажутся туповатыми, но иногда попадается коан — как палкой по голове. Тогда понимаешь Сэлинджера Джерома Дэвида, который на волне мирового успеха ушел в свой бункер.

       

Технология сновидений


        Д. Бавильский.
Писать много или мало — как правильнее, лучше? Мало, но переделывать и редактировать или много, как на душу легло?
        С. Юрьенен. Для меня писать нормально значит переписывать.
        Д. Бавильский. Подгонять слово к слову? Или быть более занимательным? Что важнее — точность в слове или в сюжете?
        С. Юрьенен. Я не могу читать якобы захватывающие сюжеты, изложенные кое-как. Сам всегда старался быть — ну, как сказать... Не скучным. Хотя вот в ЖЖ встречал: а, Юрьенен... все то же самое. Наверно, буксовал, поскольку важнее всего было не оказаться в центре внимания, а письменно изжить психотравмы... Не всем выпадало счастливое советское детство — как тебе. Не только любящие, но и просвещенные родители... Ведь так? Что я читаю сквозь твои тексты?
        Д. Бавильский. Ох, я не знаю, что из них можно вычитать. Если бы знал, то писал бы? Скорее всего, сидел бы в уголку и боялся. Моё детство, действительно, было безоблачным и бескрайним, даже не знаю, как бывает иначе. Хотя, конечно, бывает. Мы недавно с мамой рассуждали — кому легче, ребенку, который вырос в любви и который теперь идёт по жизни, требуя любви от других, так, как он привык... или ребенку, которому любви не додали и который легче устраивается в жестком, двоюродном мире... Однозначного ответа нет, да он и не нужен. А что за текст ты сделал недавно совместно со своей мамой?
        С. Юрьенен. В полном соответствии с названием — Германия, рассказанная сыну. Почему Германия? «Фантасмагорическая родина» — как выразился Борис Парамонов по поводу моего первого романа, первой попытки германофильского самоанализа. Она мне не давала покоя, потому что я там родился, потому что там погиб отец, потому что изначальный предок по имени Юрген предположительно эмигрант периода Крестьянских войн из нижней Германии. Но и мама внесла свой вклад.
        Для нее Германия, где она провела четыре года в «арбайтслагере», была политическим табу настолько, что в детстве, несмотря на мои приставания, она упорно отказывалась учить меня по-немецки. Но сейчас, когда ей 84, когда ее сын в Германии прожил в три раза дольше, чем она, мама решилась нарушить табу. Там Третий рейх глазами девушки с нагрудным знаком «ОСТ», там и наш рейх, где бесследно исчез ее отец, мой дед, Австрией...
        В общем 30-40-е, период, который меня никогда не оставит. Я хотел оставаться на уровне содержания, линейным, последовательным записчиком, не более. С другой стороны, работа длилась лет пять, три маминых приезда ко мне в Прагу, письма... сам по себе беспрецедентный эксперимент: литературный, можно сказать, инцест. Пусть мне завидуют любящие сыновья, чьи мамы остались незаписанными.
        Д. Бавильский. Мне всегда хотелось писать только большие тексты. Уж не знаю почему. Роман, над которым я сейчас работаю, заброшен, а вместе с ним — и внутренний статус «писателя». Потому что я, вдруг, неожиданно понял, что если ты не пишешь роман, вот сейчас, в данную минуту, то ты никакой не писатель. Другие жанры не считаются. И меня так позабавила эта моя мысль, что я решил отдохнуть от больших текстов, сосредоточиться на жизни, а не на литературе, а что может явиться побудительным мотивом к началу большого текста?
        С. Юрьенен. В моем случае мотивом к первому роману была онтологическая угроза. Но тогда, в конце 70-х, и время было предапокалиптическое, все ждали, что геронтократы унесут с собой страну и мир... Но осознание мотивировок пришло только в процессе, в само же предприятие ввязали вполне низменные соображения по выживанию в Париже, причем, не только писательскому, но и чисто бытовому. Деньги. Чтобы жить. Снимать квартиру, кормить жену и дочь, приносить пищу и пиво в мешках из «Мамута»... Но надо сказать, что начинал я там и тогда, где за результат усилий таки платили. Было бы интересно сравнить опыт. Что значит для тебя, в твои тридцать четыре, не дебютанта, а можно сказать, классика нынешней российской литературной генерации, выход романа в «Галлимаре»?
        Д. Бавильский. Сам ты классик. Мне не свойственно думать о своем вкладе в мировую культуру. Так что, честно и без кокетства: почти ничего.
        С. Юрьенен. Тогда ты исключение. Не знаю ни одного — француза, не француза... Кроме разве что себя, который отказался от «Галлимара», где вышла моя повесть «Под знаком Близнецов» и где хотели мой роман. Но отказался опять же только ради больших денег, предложенных менее престижным издательским гигантом Бельфон... Тем не менее, к «Галлимару» испытываю пиетет, освященный выходившими там гигантами 30-х годов прошлого века. В то время Галлимар-основатель и отец сравнивал себя с сеятелем, бросающими зерна наугад, в надежде, что нечто прорастет. Я, впрочем, в это никогда не верил: Селина, что ли, бросал он наугад? Прочих авторов «Плеяды»? Просто вы в Москве не чувствуете, а я знаю — блистательное начало. Именно во Франции. Не какой-нибудь там «Альбен Мишель»...
        Д. Бавильский. Я и книжки-то до сих пор не видел, а гонорар проел. Конечно, приятно и можно Пирогову похвастать, но в реальной жизни ничего не изменилось, да? Это так меня московский матхатма Левкин научил. Когда у меня вышла первая книжка, Андрей с доброй улыбкой (а улыбка у Левкина дико обаятельная и дико добрая) сказал, что-то типа: «Наверное, ты думаешь, что теперь что-то изменится?» И как в воду глядел. Конечно, когда пошли все эти переводы на другие языки, казалось, что конечная станция под названием «Нобелевская премия» приблизилась на несколько прогонов. Что отныне путь будет только по возрастающей.
        С. Юрьенен. Самых любимых наших автором шведы обнесли — не так ли? При Нобель есть миф, нечасто совпадающий с читательским интересом. Иметь в виду этот маршальский жезл, значит заранее себя подгонять под то, за что дают и могут дать... Я сознательно прилагал усилия, чтобы даже в потенции избежать премиальности. Но, видимо, недостаточно — несколько маргинальных обломилось. Не испытал ничего, кроме легкого стыда.
        Д. Бавильский. Ан нет, жизнь полосата и всё такое. Да и думать так — верный путь в психушку. Достаточно посмотреть на Рейна или на Наймана, которых обожгло и сломало сияние недоступной кометы. Хорошо, что все мои романы вышли, я немного поиграл в писателя и наигрался. Теперь мне интереснее какие-то иные вещи. Важно, чтобы твои тексты не выстраивали под себя твою жизнь, не тянули из тебя соки. Кажется, я этого добился. Или добиваюсь...
        С. Юрьенен. Что, значит, Дима, вышли? Выходят, будут выходить и впредь, — каким же способом хотите избежать предназначения?
        Д. Бавильский. Ну, выходят и будут выходить, однако же важно то, как ты к этому относишься и насколько внутренне это тебя занимает. На сколько ты по этому поводу паришься, на сколько ведёшься. Я всегда гордился тем, что тексты (в сущности, мёртвые сущности) не влияют на мою жизнь. Они не диктуют мне стиль поведения, социальные стратегии...Они были и есть какими-то вспомогательными устройствами — захотел включил, захотел выключил... Какое такое предназначение, Серж? Человек случайно возникает и случайно уходит, смысл жизни — в её проживании. А тексты, чаще всего, жить мешают, отвлекают, подменяют жизнь, отгораживают от неё... Я пишу, когда мне в кайф, а когда не в кайф — не пишу. Какое тут может быть предназначение.
        С. Юрьенен. Строго по формуле — да? Существование предшествует сущности. Твой, Дима, экзистенциальный подход для меня свидетельство того, что ты из незаебанного поколения (недозаёбанного?) Вам дали почувствовать вкус жизни. Мне же, и таким, как я, жизнь как раз и мешает. Отбери возможность писать текст, и все повиснет, как виснет пауза... сначала монотонная, потом занудная... потом все более с присутствием недвумысленной угрозы. Прозябанье, бормотанье и нелепая дыра... Помнишь строку из повести «Сад»? Строку-шедевр, гениальный «бит», сочиненный Битовым?
        Д. Бавильский. Нет, этой строки я не знаю. Я знаю другое: тексты пытаются выстроить твою жизнь под себя. Противостоять этому очень сложно. Но важно, потому что тексты — мёртвые сущности, шлак (средство познания), а влияют на тебя живого, заставляя менять стиль поведения. Особенно ярко это видно на поэтах, которые просто обязаны пить водку и пускаться то в одно, то в другое любовное приключение. Литературные занятия, как это ни парадоксально, центробежны. Да, сначала ты сверчишь как сверчок за своей печкой, но потом вынужден выходить в мир и общаться, тусоваться, пристраивать и пристраиваться. Вот это мне и не нравится.
        С. Юрьенен. А кому это может нравится? Коллективизация писателей, как мы знаем, тоталитарная идея. Здесь если и объединяются, то для защиты своих прав. Невозможно себе представить, что с американскими писателями можно сделать то, что недавно сделали — причем, не где-нибудь, в Париже! — с российскими... Солженицын — тот отклонил даже встречу с Рейганом. Но для этого не обязательно быть и Солженицыным. Достаточно быть Татьяной Толстой.
        Д. Бавильский. Сравнил жопу с пальцем. Это я про Толстую, которую не люблю...
        Я не хочу, чтобы кто-либо или что-либо вертели моей жизнью. Вполне допускаю, что многие земляки восприняли мой переезд в столицу как желание стать писателем, однако, это не так, причины тут совершенно иные. Да и все свои тексты, кстати, я сделал именно в Челябинске. Ну, почти все — три большие романа. Москва меня сподобила пока что только на тоненькую «Нодельму» (после некоторых внутренних метаний, я решил, что это все-таки «повесть», блин).
        Кстати, все хотел спросить, а что интереснее писать — большой текст (роман) или рассказ?
        С. Юрьенен. Все интересно, но по-разному. Рассказ держишь под контролем, с романом проваливаешься во чрево иной реальности. Внешний мир становится призрачным и безболезненным, как под общим наркозом. Рассказ такого кайфа не дает. Помню, как отрывался от «Вольного стрелка», чтобы привести дочь из школы, как все было нереальным на рю Эглиз и дальше в гору — вплоть до момента, пока меня не брали за руку.
        Д. Бавильский. Твоя проза «экономна». Что ты экономишь?
        С. Юрьенен. Просто стараюсь не запинаться на входах-выходах. Выносить за скобки все, что может домыслить тот, кому адресовано. Для меня литература — диалог посвященных. Never explain. Никогда, никогда не поясняй. Придут и сами все поймут.
        Д. Бавильский. Синкопы, умолчания, синаксис. Какую роль в твоих текстах играет ритм? Для меня это крайне важная материя, ответственная за проявление «вещества прозы». Особенно ритм важен в ключевых сценах. И — тоже особенно, в эротических. Я уж не говорю про дыхание общей структуры текста, с запланированными паузами и провисаниями, где читатель должен отдыхать и как бы подходить к форточке дыхнуть свежего воздуха (обычно роль форточки выполняют диалоги). Как ты выстраиваешь ритм?
        С. Юрьенен. Ритм меня играет сам. «Инструмент» назвал Джон О’Хара один из любимых в юности романов...

       

Вокруг да около


        Д. Бавильский.
Впервые я встретил термин «евророман» именно у тебя (как подзаголовок к «Беглому рабу»). Это действительно твой термин? Как он тебя нашел? Что ты под ним понимаешь?
        С. Юрьенен. Не могу не подтвердить право на кроху интеллектуальной собственности. С этим подзаголовком «Беглый раб» был опубликован в 1991 («Стрелец», #1). Еще до того, как в России появился неологизм «евроремонт». Как нашел? Принцип экономии, который я тогда культивировал, последовательно привел меня от сокращения словаря за счет элиминации наречий с прилагательными к редукции самой формы. В термине слышится некоторая полемичность по отношению к нашим «кирпичам» — так и умышлялось. Нет, господа, не повесть временных лет, а именно роман. Но только «евро». Креативный ответ на ваш цейтнот. И способ выжить... Потому что я всю жизнь работал, чтобы финансировать свою прозаическую активность.
        Я не пытался издавать «Беглого раба» по-французски, так что во Франции не стал первопроходцем жанра, но сейчас, по прошествии лет вижу, что и там — в Европе вообще — романы сократились до 100-150 страниц. Приятно взять такую книгу в руки. Хотя недавно купил одну и выронил через минуту. Несмотря на название «Одиннадцать минут». Впрочем, роман бразильский...
        Д.Бавильский. Работа на радио, радиоэстетика — как она влияла и влияет на твое письмо? По себе знаю, что сильно. Сильно. Собственно, об этом и было мое эссе «Пепельная среда», которое ты упомянул в самом начале.
        С. Юрьенен. Про это говорить хочется менее всего... Ладно. Если эфир вернул меня к короткой фразе, первым учителем которой все же был Эрнест, то я в долгу не остался. Принес свою эстетику — «просвещенного» диалога с реципиентом. Возможно, слишком полагался на всепонимание, но тут эксцессы неизбежны. Могу сказать, что слов на ветер не бросал. Продумывалось каждое.
        Д.Бавильский. Как достичь в тексте объема? Можно ли словами передать запах? Звук?
        С.Юрьенен. Ты имеешь в виду то, чему Хемингуэй учился у Сезанна?
        Д. Бавильский. А Джойс у музыки. Вспомнилось соответствующее место в «Улиссе». Набоков (кажется, в «Даре») переживал, что невозможно превратить читателя в зрителя. Несмотря на все онтологические достоинства, литра действительно проигрывает, например, музыке или кино (так, по крайней мере, устроен мой личный хит-парад искусств, где литра с большим отрывом занимает почётное третье место, после музыки и кино). Особенно в современной жЫзни. У тебя, Серж, нет такого ощущения?
        С. Юрьенен. Поэтому в идеале и надо бы так писать, чтобы было непереложимо ни в кино, ни на музыку. Оперу по нашему с тобой «Улиссу» я еще могу представить, но кино... нет, не пошел бы.
        Д. Бавильский. С кино, кстати, ещё проще. Нужно просто поручить каждый эпизод снимать созвучному эпизоду режиссеру. В его неповторимой стилистике. Кроме трех первых, которые выдержаны в одном дискурсе и их может снять кто-то один. Скажем, последний эпизод «Улисса» — это же чистый «Blue» Дерека Джармена.
        Ты многому научился у европейского и американского модернизма. А чему именно? Можешь сформулировать главные уроки?
        С. Юрьенен. Главным был урок практический, который привел к тотальному разрыву с тоталитарно-авторитарной моделью мира — я имею в виду писательского. Большая литература — множественность истин, созвездие разных, но равнозначных «эго». Вывод отсюда простой, но очень трудный, особенно в начале. Безоглядно следовать за импульсами собственной неповторимости. Безраздельно доверять себе — любимому или нет, но только. Еще немного, и начну цитировать...
        Д. Бавильский. Я учился много у кого. У тебя, жанровый прообраз твоего «Беглого раба» угадывается в очертаниях моего «Семейства пасленовых». У твоего радийного коллеги З. Зиника, много рассуждавшего о сюжете и романном этнографизме («в романе все должно быть как в жизни, но только чуть-чуть иначе», говорил он мне). И даже у В. Маканина его рваному ритму. Или бесстрашию, с каким Сорокин воюет с литературным языком и с литературой. У Кортасара его джазовым импровизациям, у Остера его сюжетной легкости, да мало ли у кого еще. Дух веет, где хочет. Так что называю первых пришедших в голову. Не говоря уже о классиках... Хотя у современников учиться интереснее и важнее. У кого можно и нужно учиться?
        С. Юрьенен. Кому? Тем, кто намерен писать короткую прозу? Сознавая, так сказать, контекстуальную непопулярность в интеллигентских массах, я бы все же советовал держаться американцев.
        Д. Бавильский. А в чем их непреходящее, всемирно-историческое значение? Именно их. Имен не назовешь?
        С. Юрьенен. Как это у Фолкнера: мученики и страстотерпцы, ангелы и серафимы... Но мы про них не будем: когда здесь был По, у нас работал его поклонник Федор Дост... «Грязных реалистов» в виду имею — хемингуэевскую линию. Реймонд Карвера. Ричард Форд. Тобайес Вольф. Тим О’Брайен. Бэрри Ханна.
        Д. Бавильский. Вот Стивен Кинг считает (кстати, совершенно справедливо), что употребление наречий и избыточная атрибуция диалогов способно убить самую качественную литературу. Когда пишешь, понимаешь, что текст болеет той или иной болячкой — вдруг начинает выпирать и доминировать слово-паразит или ненужная вводная конструкция. Когда я писал «Семейство пасленовых», то вытравлял и, с помощью поисковых систем, заменял синонимами противный мне тогда глагол «было», «был». У «Едоков картофеля» возник паразит — пустотное слово «самый» и почти пустотное «свой». В «Ангелах» яркость языка сопротивлялась стремительности сюжета. « меня много таких заморочек, которые возникают интуитивно в соответствии с тем, как я понимаю «хороший вкус». Что такое хороший вкус в прозе?
        С. Юрьенен. С детства влекло к литературе эксцессов и трансгрессий. Любимая книжка — Рабле, что вы хотите. Хороший вкус связан с нарушение «хорошего вкуса». Достоевский. Джойс. Селин. С точки зрения «вкуса», к каждому можно предъявить претензии. Неоспорима только сила нарушений.
        Д. Бавильский. Проза как поэзия, проза сделанная с помощью поэтических средств — мешает ли это складыванию сюжета?
        С. Юрьенен. Кортасару вот не помешало. Из другой оперы — Томас Харрис, уроженец штата Миссиссипи, который нашел эффективный и сверхрентабельный путь между поэзией, которая его питает (вплоть до сталиниста Неруды, кстати сказать), и сюжетосложением его поп-романов.
        Д. Бавильский. Кортасар — особый случай. О нем следует говорить отдельно (хотя когда и где?!) Обычно способ выражения мысли есть ее содержание. И ее содержание тоже. Это хорошо знают в театре: одну и ту же реплику можно подать массой самых разных способов. Если форму романа вынести за скобки, то все его содержание можно вполне втиснуть в одну конкретную фразу. Что вообще важнее — сюжет или формальная оболочка?
        С. Юрьенен. Движение должно быть. Prosus, по определению, процесс поступательный. Вот и ты, Дима, все еще оставаясь поэтом в критике, в прозе отнюдь ведь не витийствуешь? Напротив — стремишься к протокольному изложению экзистанса?
        Д. Бавильский. Ой, я даже не знаю, как ответить на этот вопрос. Что я излагаю? То, что трогает, повседневно занимает. Просто я не могу делать это напрямую, да и кто я такой, чтобы грузить людей своими собственными проблемами? Кому они вообще могут быть интересны — проблемы существования частного, отдельно стоящего дерева. Поэтому и нужен сюжет, как конвенция, как чисто писательская вежливость, проявляющаяся в том, что ты развлекаешь, а решение собственных экзистенциальных вопросов — этакий бонус.
        Главное, конечно, чтобы он не выпирал. А то получим какую-нибудь «татьяну толстую».

       

Сны еще относительно молодого человека
        Д. Бавильский.
Вот интересно: какую «тему», «мысль», «метафору» вы можете назвать главным мотивом (мыслью) своего творчества?
        С. Юрьенен. Мальчик со свирелью на погребальной урне. Метафора открыта мной в детстве. В Эрмитаже. Возраст статуи — V век до н.э.
        Д. Бавильский. Сказал как отрезал. Даже комментировать не хочется.
        Зайдем с другого бока.
        Современный писатель — это отщепенец, мизантроп или тайный властелин (владелец) мира?
        С. Юрьенен. Отщепенец, властелин — это могу понять. Но мизантроп?Прошу прощения. Человеколюбие есть наш порок...
        Д. Бавильский. Ну, во-первых, писатель, в отличие от других, тварь творящая, во-вторых, многие скорби, всё и всех понимающая, это ли не источники потенциального высокомерия? А потом, с моей точки зрения, мизантроп — это такой последний романтик, который не может простить людям их несовершенства и отдаленности от идеального божьего замысла. Оттого и мизантропируем, бичуя, нет?
        С. Юрьенен. Совершенно верно — и даже предвосхищая мою оговорку насчет того, что с романтической диспозицией трудно совмещается эта всеобъемлющая сострадательная любовь, которая мне все же представляется более верным орудием познания...
        Но бичевал ли?
        Скорбел — вот очень не без этого. Но упиваясь скорбью. С холодным же презреньем оглядывать не выходило как-то. Неважный из меня садист. Плохой Ставрогин.
        Д. Бавильский. Книга Рубена Давида Гальего Гонсалеса «Черное на белом» впервые была опубликована в «Иностранной литературе» с вашим предисловием. Расскажите, как к вам попал этот текст.
        С. Юрьенен. Подробно я писал об этом (журнал Всероссийской Федерации Самбо «Самозащита без оружия», номер 3 за 2004): однажды обнаружил в электронной почте тексты, присланные из Новочеркасска, города расстрелянного пролетариата. Такого потрясения я в жизни не испытывал. Разве, когда впервые читал «Путешествие на край ночи».
        Д. Бавильский. Говорят, Рубен — твой родственник, это правда?
        С. Юрьенен. Гордился бы, — но, к сожалению, гремучая иберийско-индейско-китайская природа имеет мало общего с моей, питерско-таганрогской, северно-южной. Говоря же о литературе — вне всякого сомнения родня. Писатель-эксцесс. Писатель-прорыв.
        Д. Бавильский. Ладно, замнем для ясности, коль не хочешь. Ты согласен с решением жюри премии «Русский Букер», которая присудила романную, в сущности, премию, тексту в жанре «нон-фикшн» («Черное на белом»)?
        С. Юрьенен. А даже если нет? Жюри присудило премию Книге. Литературному феномену года, который для меня является вневременным образцом трансгрессии. Произошло, конечно, чудо — если вспомнить, что в год издания «Путешествия на край ночи» — 1932 — Гонкуровскую премию получил отнюдь не Селин. (Можете вспомнить, кто?) Кстати, могли бы обнести и Букером на формальных основаниях, что, скорее, «факшн», чем «фикшн»... Случай высшей справедливости. Рад, что произошел в России.
        Д. Бавильский. Ну, да, если учесть, что в этом году особенно остро муссировался слух, что нынешнюю Нобелевку дадут какому-нибудь непрофильному автору нон-фикшн. В сущности так оно и получилось, дали драматургу. Не так радикально, как хотелось бы, но уже что-то. Жанр романа сейчас находится на подъеме или в упадке?
        С. Юрьенен. По-моему, явная регрессия. Усталость формы. Пора «евророманов».
        Д.Бавильский. Так, значит, «евророман» — это, все-таки, компромисс?
        С. Юрьенен. Ну, в Америке сейчас в моде пудовые дебюты. Уоллес, которого я не успел передать в эфир, этот американский Шаргунов или, скорее, Сенчин... Под названием «Труд вопиющей гениальности»... Новая локальная искренность. В руке перед сном не удержать. По этому поводу вспоминается, как Томас Вульф привез в издательство на тачке свой первый роман, из которого Перкинс, был такой «редактор гениев», выбросил тысячу страниц — и получился «Оглянись на дом свой, ангел!» Может быть, «евророман» — просто мой частный и биографически забегающий вперед акт американизации на европейской почве. Лозунг был, вырезанный и наклеенный скотчем на монитор: Keep it short. Что по-нашему еще короче: КОРОЧЕ!
        Д. Бавильский. Важный для меня вопрос, на который я пока не могу найти однозначного ответа. Коммерциализация романа как жанра (беллетризация) — хорошо это или плохо?
        С. Юрьенен. Помню, как в Париже меня, только что из Союза, поразила бесстыдством реклама на витрине банка: «Коммерция есть жизнь». Приближение к потребителю, по-моему, на пользу жанру, который, таким образом, ревитализируется.
        Д.Бавильский. Как живется русскому писателю в изгнании?
        С. Юрьенен. Неизмеримо трудней, конечно, чем американскому — будь он из Северной Америки или из Южной. Но русский язык примиряет с любой реальностью. И еще то обстоятельство, что какой-никакой, но ты писатель, и значит все во благо — даже подохнуть на помойке.
        Д. Бавильский. Странно, но, живя вне России, ты много переводишь с иностранных языков на русский. Почему? «Топос» опубликовал ваш с Ауророй Гальего перевод романа Бова «Мои друзья». Как ты открыл того же Бова?
        С. Юрьенен. Переводить я начал в Союзе, лет в 17. Тогда впервые попалась интересная американская книжка, у которой никаких шансов выйти по-русски в то время не было.
        В отличие от Ауроры, которая перевела много книг с разных языков на, главным образом, французский и была внесена во Франции в Индекс лучших переводчиков, я в этом деле никоим образом не претендую на профессионализм. Хотя считаю, что мои переводы на русский, возможно, будут интересней профессиональных, слишком, на мой взгляд, насильственных, слишком гладких и зализанных.
        Многие до сих пор, к примеру, вспоминают Буковски — я первый перевел его рассказы на русский. Сохранив в одном месте cock как cock. Исключительно из-за графики слова — вглядитесь. Эрекцию здесь сопровождает довесок, который к тому же способен вызвать подсознательное «коки». Я не боюсь косноязычия. Стараюсь синтаксически следовать за автором, уважаю размер его фраз, сохраняю, по возможности, знаки препинания, что можно увидеть и на примере Бова...
        Как открыл? Благодаря французскому другу. В Париже, в конце 70-х, журналист и прозаик Мишель Сайан (Salhan), был одним из тех, кто во Франции готовил ренессанс Бобовникова-Бова.
        Д. Бавильский. Какой видится современная русская литература из Праги?
        С. Юрьенен. А можно на вопрос
        вопросом встречным? Невозможным? Из Москвы какой вам видится она?
        Д. Бавильский. В Москве кажется, что её нет, она расползается как старая тряпка. Хотя для успешного литератора этот ответ неправильный. Успешному нужно всех хвалить, говорить о расцвете.
        С. Юрьенен. Прага, чешская Прага, современной литературы в России почти не видит, в чем упорствует. Впрочем, глядя из Праги, и польской современной литературы нет. Я все время повторял, что для меня в Европе есть два лишь города, Париж и Прага, но в этом смысле — интереса к мировой литературе — Париж, конечно же, даст фору и Франкфурту-на-Майне, где появилось само понятие «мировая литература», и Нью-Йорку...
        Д. Бавильский. А из Соединенных Штатов?
        С. Юрьенен. Здесь я трех месяцев не прожил — все суждения были бы преждевременны. Что касается меня, то я просто частица этого разнесенного по белу свету единства, что сознаю спокойно, а возможно, даже не без гордости. В конце концов, минувший век кончился тем, что политическое зло, в котором я родился и произрос, не устояло перед словоизвержением. Прошу прощения за пафос — перед свободным словом.
        Д. Бавильский. Ты не приезжаешь в Россию, а хотелось бы? Какой она теперь тебе кажется?
        С. Юрьенен. Вечной она мне кажется.
        При этом скажу, что раньше смешно и даже тошнотворно было, когда французские критики писали про «вечную Россию» по поводу моего первого романа: новоприбывшие поколения русских изменили оптику моих иллюзий, — мы ведь о том, что кажется? Еще мне кажется, что это мой персональный заповедник (что и имеется в виду под формулой «я унес Россию»). Конечно, хотелось бы приехать. Сейчас, впрочем, не так, как в конце 70-х прошлого века, когда мне приснился сон, записанный тогда же, как рассказ: «Полет в Москву». Можно сказать, пророческий. Мне в этом сне, приснившемся в возрасте 30 лет, было за полтинник, Москва была свободной, но проблематичной, в ней было много снега, и выступал я перед аудиторией МГУ, в большинстве, конечно, восприимчивые девушки, с одной из которых...
        Сон, то есть, еще вполне молодого человека.


  следующая публикация  .  Сергей Юрьенен  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service