Игорь Вишневецкий представляет свою повесть «Ленинград»
Интервью радиостанции «Свобода»

Беседу вёл Дмитрий Волчек
Радио «Свобода», 13.10.2010
Дмитрий Волчек: Игорь, я думал, как определить жанр ''Ленинграда'' и решил, что, наверное, нужно вслед за Андреем Белым искать жанровые соответствия в области музыки — это текст между прозой и музыкой, что не удивит читателя, который знает вас, как автора работ о Прокофьеве, Генце, Дукельском и других композиторах. А тут вы сами выступаете, как композитор, верно?

Игорь Вишневецкий: Это некоторое преувеличение, хотя, если понимать под композицией расположение слов в определенном порядке, то, может быть, да.

Дмитрий Волчек: Мне кажется, что ваш идеальный читатель должен перечитать ''Петербург'' Андрея Белого, прежде чем браться за вашу книгу.

Игорь Вишневецкий: В некотором смысле это постскриптум к ''Петербургу''. То есть, когда я писал ''Ленинград'', я думал о том, как бы стали себя вести герои, подобные героям ''Петербурга'', в той ситуации, в которую они поставлены в ''Ленинграде''.

Дмитрий Волчек: Я знаю, что одним из источников вашего вдохновения, помимо ''Петербурга'', был фильм Сергея Лозницы ''Блокада''.

Игорь Вишневецкий: Совершенно верно, и Сергей об этом знает. Когда я понял, что я буду писать эту повесть, а я определяю жанр ''Ленинграда'' все-таки как повесть, в таком изначальном смысле повествования, я еще раз пересмотрел этот фильм и понял, что без того ощущения, которое есть в фильме Лозницы, во многом непривычного для зрителя взгляда на блокаду, то, что я пишу, наверное, не может состояться. Я смотрел этот фильм несколько раз, потом я смотрел материалы, хранящиеся в Санкт-Петербургской студии документальных фильмов, и надо сказать, что весь этот материал буквально опрокинул мое сознание

Дмитрий Волчек: На меня большое впечатление произвел фильм Сергея Лозницы ''Счастье мое'', который как раз сейчас выходит в российский прокат, и я вот только что пересмотрел все его прежние работы, в том числе и ''Блокаду''. Выдающийся режиссер. Я думаю, что его метод поэтизации документального материала, не только в ''Блокаде'', и вам хорошо знаком и близок.

Игорь Вишневецкий: Вне всякого сомнения. Могу сказать, что повесть Сергею понравилась.

Дмитрий Волчек: А ваши герои, персонажи ''Ленинграда'', возникли из документов или это вымысел и читатель вообще не должен задумываться о поиске прототипов?

Игорь Вишневецкий: Прототипы, конечно, есть, но я думаю, что читатель не должен задумываться о поисках прототипов. С одной стороны, я могу отвечать за все в этой повести, вплоть до температуры в тот или иной день, маршрутов ленинградских трамваев в тот или иной период блокады, с другой стороны, я думаю, что все-таки надо сосредоточиться на повествовании.

Дмитрий Волчек: Я специально поисками прототипов не занимался, но сразу же подумал о знаменитой истории блокадного романа Ольги Берггольц и Георгия Макогоненко. Есть определённое сходство с историей Глеба и Веры. Или это ложная догадка?

Игорь Вишневецкий: В данном случае, это ложная догадка.

Дмитрий Волчек: Еще одну вещь я вспомнил — историю из воспоминаний Марины Малич, жены Даниила Хармса. Вы, может быть, помните, когда ее посылали рыть окопы под Ленинградом, Хармс, который всерьез интересовался спиритизмом, вступил в контакт с духом своего знаменитого отца-народовольца, и тот передал ему магический пароль — ''красный платок''. И когда Марина Малич произнесла эти слова перед комиссией, ее освободили от работ. История как-то соответствующая атмосфере вашей повести.

Игорь Вишневецкий: Спасибо, Митя, думаю, что да. Хотя, когда я эту повесть писал, я не думал о воспоминаниях Марины Малич, мне известных, конечно.

Дмитрий Волчек: Вы сказали, что документы, которые вы изучали, вас поразили. Что именно поразило?

Игорь Вишневецкий: Я эту повесть написал, оказавшись прошлой осенью на целый семестр в городе Питтсбурге. Как-то так сложились мои жизненные обстоятельства, что на душе было очень нехорошо: умер мой отец за несколько месяцев до того, на мои плечи обрушились разного рода заботы, довольно неприятные, связанные с похоронами и всем тем, что последовало за ними. Отец очень много мне рассказывал о войне. Он не был в блокадном Ленинграде, но был на оккупированной территории. И многое из того, что он мне рассказывал, вошло (правда, в сильно измененной форме), в ''Ленинград''. Для меня немалым изумлением было обнаружить, сколько людей, чьи родители пережили блокаду, оказалось в Питтсбурге. И часть их рассказов вошла в ''Ленинград''. Кроме того, в библиотеке Питтсбургского университета оказалась очень большая коллекция книг о блокаде, в том числе замечательные книги Никиты Ломагина — может быть, самого объективного историка блокады. В частности, книга ''В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД''. Другая книга, подготовленная при участии Никиты Ломагина, это блокадные дневники достаточно простых людей, которые обнаружились в архивах НКВД. Это люди, конечно, с трагической судьбой: вся вина их заключалась в том, что они смели в той или иной степени не соглашаться с политикой ленинградской администрации, и, как правило, приговором был расстрел. Эти дневники произвели на меня сильнейшее впечатление. Другим документальным материалом, который я уже сам смотрел в архиве, были записки Бориса Асафьева. Он до некоторой, только очень до некоторой степени, является прототипом Глеба. Борис Асафьев начал писать в Ленинграде во время блокады достаточно хорошую музыку, хотя, как композитор, до того звезд с неба не хватал, и, конечно, он был гениальный гениальный историк искусства, гениальный музыкальный писатель, может быть, лучший в истории России. Он писал в ситуации, когда понимал, что может умереть, и чтение этого материала, в значительной степени неопубликованного, произвело на меня очень сильное впечатление и было еще одним импульсом к написанию этой повести.

Дмитрий Волчек: Игорь, вы упомянули дневники расстрелянных, но интересно, что советский мир, который мы видим в блокадных дневниках той же Берггольц — партсобрания, газеты, НКВД и страх перед НКВД — к миру ваших героев не имеет почти никакого отношения. Они почти свободные люди по вашей воле. И это кажется странным.

Игорь Вишневецкий: Вы знаете, в дневниках этих самых людей, в значительной степени расстрелянных (но кто-то был помилован, потом отбывал 10, 15 лет в ГУЛАГе), мир действительно предстает таким свободным. Есть совершенно потрясающий дневник солдата Красной армии, из крестьян, который постоянно сопоставляет свой собственный опыт с тем, что он знает из ''Войны и мира'' и высказывает достаточно неординарные суждения по поводу внешней политики. Та степень свободы, которую я увидел в этих дневниках, очень меня поддерживала, когда я писал. Кроме того, есть дневники людей интеллектуального труда, переживших блокаду. Там тоже присутствует достаточно высокая степень свободы. Есть известный дневник, не опубликованный полностью, Остроумовой-Лебедевой. Кстати, и язык героев моих не сильно отличается от языка этих дневников.

Дмитрий Волчек: К слову о языке. Компаративная лингвистика ведь играет важную роль в вашей книге: ваши герои думают о судьбе языка, о судьбе языков. Почему?

Игорь Вишневецкий: Это, конечно, индоевропеистика. Тут сказалось мое общение с Владимиром Николаевичем Топоровым, который, может быть, был самым крупным лингвистом в России в 20-м веке, самым крупным мифологом. Он был прекрасный индоевропеист и, как известно, ему принадлежит реконструкция, на уровне озарения, основного мифа индоевропейцев. Вот это все отчасти вошло в ''Ленинград''. Я не хочу сказать, что Четвертинский — это Топоров, но некоторые его мысли звучат. (Читает главу из романа.)

Дмитрий Волчек: Игорь, главу, которую вы прочитали, я воспринял как абсолютный вымысел, но вы мне подсказали, что это не так. Расскажите, пожалуйста, историю настоящего Ираклия.

Игорь Вишневецкий: Я буду исходить из того, что мне удалось собрать. С одной стороны, есть неопубликованный материал о визите некоего Василия Михайловича Багратиона-Мухранского в Ленинград. Визит этот происходил несколько позднее, чем в моей повести. Этот человек встречался, очевидно, с разными людьми, но зафиксирована только встреча его с одним человеком, который от этого пострадал и был расстрелян. Это некий Круглов. Круглову он, якобы, предлагал пост будущего губернатора Санкт-Петербурга — новой образцовой столицы будущей России. И, собственно, больше ничего в официальных документах не зафиксировано. Утверждается, что он был резидентом немецкой разведки. Но недавно я узнал совершенно поразившую меня вещь. Моя добрая знакомая, замечательный филолог-классик Елена Георгиевна Рабинович, прочитав эту повесть, сказала: ''Надо же, ты и про князя Мухранского знаешь!'' Выяснилось, что среди тех, кто занимался древними языками, была известна история, что Мухранский не только появился в Ленинграде, но и первые три дня, когда его искало НКВД (или делало вид, что искало, потому что это личность темная и непонятно, кто он был на самом деле), он жил, ни много ни мало, у руководившего Эрмитажем Орбели. Орбели принадлежал к той же семье, что и Мухранский, и Мухранский поселился у него. Орбели был абсолютно убежден, что это советский офицер, как такового он его и принимал, но уж о чем они говорили с Орбели — бог весть. Когда я спросил у Елены Георгиевны, почему же все-таки, на ее взгляд, Орбели не тронули, она дала вполне логичный ответ: кто бы еще смог руководить Эрмитажем, помимо него? Видимо, это было правдой. Кто был Мухранский на самом деле — непонятно. Он мог быть двойным агентом, мог быть немецким агентом, но и провокацией это могло быть.

Дмитрий Волчек: Должен сказать, что на страницах покрытого толстым слоем советской пыли журнала ''Новый мир'' ваша проза выглядит странно. Говорю это не для того, чтобы вас пожурить за то, что вы в таком журнале печатаетесь, мне интересно другое. Как вы видите идеальный контекст для ''Ленинграда'' в рамках возможного — среди того, что сейчас происходит в русской литературе? Есть ли у вас такие же литературные союзники, как Лозница в кинематографе?

Игорь Вишневецкий: Я должен упомянуть о поэме в прозе Сергея Завьялова ''Рождественский пост''. Это произведение было написано практически одновременно с моим ''Ленинградом'', и мы с Сергеем Завьяловым обменивались разного рода суждениями. Речь идет, конечно, не о прозе, а о поэме, хотя поэме весьма своеобразной.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service