Я спрашиваю себя — на что похожи прочитанные только что стихи?
Эти стихи похожи на странные растения, пробивающиеся из земли силой неведомого возрастания. Стихи, будто и не связанные привычными законами роста, понимания, манеры читать. Я вижу только ветвящиеся слова, давно-давно знакомые или же, наоборот, прорастающие впервые.
В книге «Каблограмма» устойчив образ живого дерева, но странно выросшего, растерянного, непропорционального, изогнутого наподобие «желтой руки» или «смуглого цветка». Кажется, что поэт хочет рассказать нечто своим читателям-современникам, но связи разорваны, и ему приходится использовать темные, доречевые, младенческие конструкции, и в этом смысле эти тексты таинственны, как таинственны тьма или детство.
Есть ощущение неправильности происходящего или временной несостыковки предметов, которые лежат повсюду в странном порядке (беспорядке?):
всё в прорехах
как воздух дырявого сада
гербарий беззвучный
невесомый как утро
стоящая в горле
вода
Нам всегда хочется добавить в мир чуть больше гармонии и правды. Автор «Каблограммы» тоже этого хочет, но он честен и поэтому предпочитает чистое созерцание. Бормоча свои не-складные строки, он как бы говорит: что ж, пусть этот земной мир летит себе дальше, блестит в дымящихся лужах, дышит утренней прохладой, бесится, скатывается клубком, если хочет поспать после обеда.
Я не знаю, в каком пространстве зримого мира живет поэт, какие там холмы и степи, дороги и магазины, но при чтении у меня создается ощущение глубокой заброшенности. Какое-то малозаселенное место, пустырь, бескрайняя степь, маленький городок, полуразрушенные коробки домов — такой мне представляется его «резервация». Место это (а может быть, и весь наш зримый мир) — заброшено, а над ним — небо со всеми мыслимыми оттенками перламутра по утрам, которое, несмотря на вопрошания человека, всегда молчит. Человек не выдерживает этого глубокого молчания и сам начинает говорить — стихами.
Но что есть стихотворение? Как оно растет? Вопрос автора небу, самому себе, вопрос автора своему стихотворению… Невозможная логика ветвящейся поэзии ассоциаций, неправильное построение слов, зона вне точных рифм. Определять ли смысл прочтенного? Или же просто исполнить губами вслух, но негромко, чтобы и вой ветра, и скрип песка был слышен, ибо все предметы важны, а слова лишь суть их продолжения во времени и пространстве…
Настроение может быть любым. Главное — глубина понимания, ибо если родство с пейзажем, человеком или настроением обретено, то все остальное (и смысл тоже) придет само. Гармония и красота так редки. Чтобы их отыскать, нужно долго слушать вещи и пространство, не поддаваясь отчаянию, желанию отчаиваться, трагической ноте в хриплом голосе..
Все же иногда это всплывает (из юности, из настоящего?): «горлом распоротым», «размазанным помидором», всплывает и говорит. Некая невинная жестокость жизни. Частенько кажется, что мелкие осколки текстов книги вряд ли когда-либо сложатся в гармоничный рисунок, чаще торжествует разрыв — между словами, предметами, людьми.
Может быть, однако, что горький вкус бытия и улетучивается так же, как приходит, — мгновенно. Ведь то, что приносит новое настроение, — очень легко, по весу почти не ощутимо, как волны моря: приходят-уходят, приходят-уходят. Спасает всегда наблюдение за жизнью, ее подробностями.
Поэтика Каната Омара — поэтика мелких подробностей бытия: «снегопад во всю ширь», «железная книга рассвета», «глоток вина, а на закуску дым», «пляска склянок в стеклянном шкафу», «кусок кинопленки» и т.д. Автор складывает эти образы в свою поэтическую коробку, медленно созерцает их, медленно возвращается домой, ибо родина поэта не конкретный зримый пейзаж за окном, а только слова, и в них всегда привольно и просторно пищущему:
сентябрь и огонь
и терпкий базилик
катать под языком
дымить над пепелищем
Где же автор во всем этом смешении красок, запахов и шорохов? Где же он притаился, и медленно вдыхает сигаретный дым своих стихо-творений? Я не вижу его, не представляю, только слышу (может быть, это фактор личного знакомства — я знаю, как он говорит в жизни, его тембр).
Автор не прятался, просто он вовсе не главный в своем тексте — там много чего еще интересного, помимо автора: балкон дома, цвет глаз, вкус яблока, мелкие камешки у дороги, трава. Автор не прячется, а просто дает всем предметам мира говорить, вовсе не ориентируясь на человека, говорить свое и своим языком.
Поскольку мы не знаем языка вещей, то говорится и произносится нечто не вполне укладывающееся в рамки рацио, и возникает шифр, анаграмма, загадка. То, что я читаю, кажется зоной пред-сонья, пра-памяти, нечеткого, неоформленного впечатления — пятна-образы, как солнечные блики, бегающие по стене. Если это и не сюрреализм, то в любом случае вторжение на территорию сна или магии. Шифр стихотворения должен быть открыт читающим, а значит, мы имеем дело со сложной поэзией, требующей от читателя труда понимания:
рептилия в промерзшем замке
а ластиком сотру себя
с слезящегося от ветра горизонта
облегчив кругозор объять
одним летящим быстрооком
тому кто следует повсюду
не отступая ни на шаг
Когда я читаю подобные строки, то у меня возникает следующая картина: мы стоим на холодном ветру, а движущийся мир беспрерывно швыряет в нас образами — и разве упорядочены сила и точность его бросков? Разве не попадаем мы ежесекундно в перекрестный огонь хаоса, сферы неопределимого? Из этого хаоса, кстати сказать, и любовь и стихи, и все главное. Очевидно, что в мире и стихах мы можем двигаться и искать смысл только самостоятельно, на свой страх и риск.
Еще вопрос, что шифрует Канат Омар в своих текстах. Какая из задач ему ближе — раскрыть смысл явленного во множестве подробностей или же поглубже спрятать найденное? Иногда кажется, что к смыслу стихотворения не пройти — автор слишком хорошо спрятал свое золото, однако скольжение над смыслом — порой лучший метод для таких непривычных слов: например, если долго скользить по льду, то можно сказать нечто о его свойствах.
«Щастие шепчу я щастие щастие шепчу я невозможно» — это в конце книги. Вспоминается Александр Сергеевич Пушкин, обмолвившийся как-то, что на свете счастья нет, но есть покой и воля. Стоит ли требовать от мира большего? Вряд ли! Этого и так хватает сполна.
Невозможность счастья ведь не отменяет стремления к нему. Страдание не отменяет радости. Мир не отрицает поэзию. Задача поэта — просто выразить свое ощущение времени в точных словах.
Что же дальше? За этим сборником стихов? Сможет ли этот разделенный и расколотый мир когда-нибудь стать цельным и чистым, или же его ожидает окончательный распад, затмение речи и смысла? Возвращаясь к первоначальному ощущению от сборника «Каблограмма», повторим: стихи эти — ветвящиеся, живые. Как явление живое, они обнаруживают то свойство, о котором знали древние — надежду. Dum spiro spero. Пока мы живы, будем надеяться!
|
